- Дубравка, - сказал он, - я хочу тебе что-то сказать.
Дубравка независимо улыбнулась и заболтала ногами.
- Дубравка, извинись, пожалуйста, перед Валентиной Григорьевной за меня.
- А вы сами разве не можете этого сделать?
- Не могу, - сурово сказал артист. - Я сделаю это позже. И, пожалуйста, не воображай о себе невесть что... - Он помолчал и снова заговорил, но уже мягко, почти нежно: - Может быть, это хорошо, что ты не умеешь прощать. Но от этого черствеет сердце. Я не знаю, что хуже: быть мягким или быть чёрствым. Я знаю, например, что ты обо мне думаешь. Я на тебя не в обиде. Если человек вдруг упал, а потом высоко поднялся, то судить его будут по последнему... - Он не положил на Дубравкину голову своей руки, как бывало. Он просто сказал: - До свидания, Дубравка, - и пошёл на другую сторону набережной. Туда, где шумел народ, где витрины устилали асфальт тротуаров жёлтыми электрическими коврами. И снова Дубравке показалось, что у него под пиджаком звенят струны.
...Ночью Дубравка залезла в санаторий учителей и нарвала там букетик гвоздики.
Она пробралась по скрипучим карнизам, по ржавой водосточной трубе. Она уселась на подоконник в комнате Валентины Григорьевны и на испуганный голос: "Кто это?" - спокойно ответила:
- Это я, Дубравка. Я принесла вам гвоздику.
Валентина Григорьевна поднялась с кровати, уселась рядом с Дубравкой. Сказала грустно:
- Почему искусство такое... непримиримое? Почему так неприятно, когда тебя уличают в том, что ты не принадлежишь к нему?
- Это я наврала, что вы артистка, - сказала Дубравка.
- Зачем?
- Не знаю. Извините меня.
Валентина Григорьевна взяла у Дубравки гвоздику, поставила её в стакан с водой.
- Почему ты мне приносишь цветы?
- Это я знаю, - сказала Дубравка. - Я вас люблю.
Валентина Григорьевна прислонилась к стене.
- За что? - тихо спросила она. - Я ведь ничего не сделала такого... Я понимаю, девчонки иногда влюбляются в артистов, даже не в самих людей, а просто в чужую славу. За что же любить меня?
- Вы красивая... Бабушка назвала вас Радугой.
Валентина Григорьевна села на подоконник, свесила ноги и чуть-чуть сгорбила спину.
- У меня бабушка спросила, не влюбилась ли я в какого-нибудь мальчишку, - продолжала Дубравка, глядя, как переливаются огни вывесок и реклам на приморском бульваре. - Будто я дура. А вы знаете, иногда я чувствую: подкатывает ко мне что-то вот сюда. Даже дышать мешает, и я всех так люблю. Готова обнять каждого, поцеловать, даже больно сделать. Тогда мне кажется, что я бы весь земной шар подняла и понесла бы его поближе к солнцу, чтобы люди согрелись и стали красивыми. Мне даже страшно делается... Разве можно столько любви отдать одному человеку? Да он и не выдержит... А иногда я всех ненавижу. А мальчишек я ненавижу всегда.
Она замолчала. И ей показалось вдруг, что сейчас тишина разорвётся и кто-то злорадный захохочет над ней во всё горло. Потом она успокоилась, и тишина показалась ей значительной, наполненной внимательными глазами, которые благодарно смотрят на неё.
- Расскажи мне об отце этих малышей, Серёжки и Наташки, - сказала Валентина Григорьевна.
Какая-то смутная тревога подступила к Дубравкиному сердцу. Дубравка съёжилась.
- Зачем? - спросила она.
- Просто так... Мне кажется, он славный человек.
- Он странный... Купается ночью. От него табаком пахнет... Зачем вам?
Валентина Григорьевна смотрела на верхушки кипарисов, за которыми на морской зыби перламутрово мерцала лунная тропка.
- Красиво, - сказала она.
- Красиво... - прошептала Дубравка, поймав себя на том, что море и горы стали для неё скучными и мёртвыми, как пейзажи на глянцевитых сувенирных открытках. Она заторопилась домой. Прошла по карнизу и, расцарапав живот о проволоку на водосточной трубе, соскользнула на другой карниз и с него - на подвесную лестницу.
Она кое-что знала об отце малышей Серёжки и Наташки. Раньше она робела перед ним, как робеют ребята перед директором школы. Теперь она чувствовала к нему острую неприязнь.
Он работал в Ленинграде в научном институте. Делал какое-то важное дело. Жена его умерла, когда Серёжке и Наташке было по году.
Говорят, после смерти жены он целую неделю катал близнецов в двухместной коляске и не мог пойти на работу. Потом он забросил коляску, подхватил ребят на руки - отнёс в ясли. Когда малыши подросли, он отдал их в круглосуточный детский сад.
Нынче он приехал к морю на целых два месяца, потому что не отгулял положенный отпуск в прошлом году. Отдыхать он не очень умел. Сам с собой играл в шахматы. Уходил на колхозных сейнерах ловить ставриду. Серёжка и Наташка иногда по три дня жили на попечении соседей. Это он прозвал беспризорную собачонку Кайзер Вильгельм Фердинанд Третий. Встречая курортных знакомых, он говорил:
- Одолжите тысячу рублей. Отдам в Ленинграде.
Соседи и знакомые конфузливо оправдывались, недвусмысленно пожимая плечами. Вскоре они перестали попадаться ему на улице, предпочитая при встрече перейти на другую сторону, или прятались в подъездах домов. А он ходил со своими ребятами или просто один, пропадал с рыбаками на море и, кажется, не жалел ни о чём. Его называли чудаком. Он мог смотреть не мигая. Мог мигать без причины и смеяться в собственное удовольствие.
Звали его Пётр Петрович.
Утром к Дубравке в комнату залезли Серёжка и Наташка.
- Дубравка, что такое лихая пантера? - спросили они.
- Вроде тигра, - сонно ответила Дубравка.
Серёжка и Наташка внимательно осмотрели её, даже пощупали пальцы на её руках и сказали:
- Почему тебя папа Пантерой назвал?
Дубравка вскочила:
- Он негодяй, ваш папа!
Близнецы насупились и молча полезли через окно на улицу.
- Он сам ещё хуже! - крикнула Дубравка, высунувшись из окна.
Во дворе стояли Валентина Григорьевна и Пётр Петрович. Сердце у Дубравки ёкнуло. Она хотела крикнуть: "Не ходите с ним на пляж!" Ей хотелось спросить: "Разве вам плохо со мной?" Но она с шумом захлопнула створки окна.
"Не пойду, - думала она. - Раз ей со мной неинтересно, то и не нужно. Не стану я ей навязываться. Выбрала себе этого... Я сейчас надену ботинки и пойду в горы".
Но вместо ботинок она натянула резиновые купальные туфли. Надела на голову белую абхазскую шляпу с бахромой, свой лучший сарафан и побежала на пляж. Она торопилась. Она боялась опоздать.