— Меня узбеки, дружки по работе, зовут Вахаб-ака...
Через несколько минут Махкам-ака и Мехриниса знали уже многое об Иване Тимофеевиче. Родился он в российской деревне. Молодым парнем был призван в армию. Потом гражданская война, ранение. В госпитале полюбил санитарку. Женился, переехал в Ташкент. С тех пор работает на вагоноремонтном заводе. Многих — и узбеков и русских — обучил своему делу, да и сам кое-чему научился.
Внезапно открылись двустворчатые ворота, и толпа ринулась на перрон. Иван Тимофеевич заторопил супругов:
—Поезд подходит. Пошли!
Махкам-ака с Мехринисой старались не потерять в толпе нового знакомого. Вдали показался паровоз. Он пыхтя, медленно подтащил состав и остановился. Людская волна хлынула к вагонам — и тут все разом тяжело вздохнули.
Вагоны... Подумать только, в таком длинном-предлинном составе ни одного уцелевшего! Все растерзанные, измятые, обгоревшие, дыры забиты досками, картоном, завешены одеялами, шинелями. В окнах — съежившиеся, испуганные, чумазые дети в лохмотьях. У многих перевязаны руки, ноги, головы... Иные с трудом держатся на ногах...
После мгновенного оцепенения перрон огласился плачем. Но люди быстро справились с собой. Они вдруг приветливо замахали руками, даже пытались улыбаться и что-то без конца говорили, говорили, ласковое и невнятное, чтобы скрыть волнение.
Иван Тимофеевич, высоко подняв свою кепку, подходил то к одному, то к другому вагону, вглядывался в окна.
Махкам-ака утешал плакавшую жену:
—Ну что ты, у них своего горя хоть отбавляй, а ты слезы льешь... Посмотри на них, улыбнись! — А сам украдкой вытирал глаза.
Санитары начали выносить из вагонов на носилках раненых и больных. Какая-то женщина бросилась навстречу медсестре с черноволосой девочкой лет четырех на руках и стала исступленно целовать ребенка, пыталась отобрать у медсестры, но та неумолимо шагала к санитарной машине. Девочка безразлично молчала...
Наконец детей вывели, построили парами. Ташкентские школьники окружили колонну, и уже через минуту то здесь, то там слышался оживленный детский говор. Ахунбабаев тоже подошел: мальчику в длинной, свисавшей до земли телогрейке он шутя сдвинул на затылок шапку, другому слегка прищемил пальцами нос, третьего дружески похлопал по плечу. Дети смотрели выжидающе, но с любопытством. Ахунбабаев взял на руки белокурую девочку, погладил ее по щечке:
—Как доехали, доченька? Тебя как зовут?
—Света...
—О, какое у тебя красивое имя! Ну, сейчас мы поедем, отдохнешь. А потом поговорим, ладно?
Теперь уже не только Света, все хотели участвовать в разговоре с этим приветливым человеком. Трудно было сразу унять начавшийся гомон. Женщина-лейтенант успокаивала детей. Наконец стало тихо, и женщина обратилась к людям, толпившимся на перроне:
—Жители Ташкента! Я не стану рассказывать вам о муках, какие перенесли эти дети. Семнадцать мучительных дней мы были в пути. В прифронтовой полосе эшелон бомбили. Красный крест на вагонах не остановил фашистов... Вашу доброту и любовь дети никогда не забудут... Всем вам большое спасибо!
Женщина обернулась к Ахунбабаеву, хотела что-то и ему сказать, но не смогла: плечи ее затряслись от судорожных рыданий.
Ребятишек повели к арбам и машинам, люди стали расходиться. Махкам-ака и Мехриниса молча стояли в стороне. Вдруг кто-то подошел и крепко взял Махкама-ака за руку.
—А ты что, дорогой, не уходишь?
Кузнец обернулся и увидел Ахунбабаева. Он оторопел, растерялся.
—Ассалому аллейкум,— только и смог сказать он.
Ахунбабаев кивнул и протянул руку Мехринисе.
—Народ наш щедр. В трудный момент поделится последней изюминкой. Не оставим этих детей сиротами, верно? — И Ахунбабаев, отпустив руку Мехринисы, повернулся к Махкаму-ака.
—Правильно, Аксакал.— Махкам-ака наконец-то обрел дар речи.
Мехриниса покраснела от смущения. Ей хотелось сказать Ахунбабаеву, что и она так думает, но от волнения женщина не смогла вымолвить ни слова.
Ахунбабаев понимающе посмотрел, улыбнулся, дружелюбно попрощался.
—Что делать будем, куда пойдем? — спросила Мехриниса после его ухода.
—А?
— Почему вы молчали? — робко взглянула Мехриниса на мужа.— С самим Аксакалом увидеться — и не сказать ни слова!
—Ну, растерялся, разве тут сообразишь сразу...
Людей на перроне становилось все меньше. Вдруг показался Иван Тимофеевич. Махкам-ака быстро пошел ему наперерез. Мехриниса еле поспевала следом.
—Ах, вы еще здесь! — Иван Тимофеевич обрадовался, увидев кузнеца.
—Ну, как, узнали что-нибудь?
—Нет,— уныло ответил Иван Тимофеевич.
—А куда отвезли детей?
—А. разве вы не слышали? — удивился Иван Тимофеевич.
—Нет.
—По радио объявили. Вы, видать, прослушали. Детей развезли по детдомам. Кто хочет усыновить, пусть обращается прямо туда.
—Хорошо, что встретил вас! Спасибо! А мы-то с женой совсем растерялись и не знаем, у кого спросить. Ну, пойдем, пойдем,— заторопил Махкам-ака жену.
Трамвай остановился на Бешагаче: дальше он не шел. Мехриниса и Махкам-ака теперь должны были пересесть в другой трамвай, но его долго не было. Махкам-ака поеживался от порывистого ветра, Мехриниса по-прежнему пребывала в каком-то оцепенении и, завернувшись в шаль, казалось, не чувствовала холода.
Когда они вернулись домой, Мехриниса, не проронив ни слова, взяла с хантахты письмо и молча передала мужу. Взглянув на конверт, Махкам-ака обрадовался, мучившие его тревожные видения мгновенно исчезли.
—Когда пришло? — спросил он, торопливо вынимая письмо из конверта.
—Прихожу домой, смотрю: лежит под калиткой. Видимо, девушка бросила в щель.
Махкам-ака начал читать письмо Батыра. Чем дальше он читал, тем сильней волновался, тем чаще билось его сердце.
«...Уважаемый дядя,— писал Батыр в конце письма,— вы не дали мне почувствовать горечи сиротства, стали мне отцом, тетя согрела мою душу, назвала сыном. Там, дома, я не очень понимал, как это важно для меня. А вот здесь, вдали от вас, стал это чувствовать. Будьте же вы живы-здоровы, обнимаю вас, до свидания, дорогие...»
—Прочла? — спросил Махкам-ака, взглянув на жену просиявшими глазами.
—Да,— грустно ответила Мехриниса.
—Да будет ниспослано ему счастье в жизни...