—Одумаются. Завтра, когда начнем размещать эвакуированных, будет другое. Увидят женщину, которая несет или ведет ребенка, и сразу смягчится сердце. Расчувствуются, подойдут к ней, возьмут ее и ребенка и поведут к себе домой.
—Это те, что отказали-то? — усомнился Абдухафиз.
—Попомнишь мои слова! И Кандалат поступит точно так же. Я в этом уверен. Еще обидится на тебя: «Почему не сказали мне сразу?» Жена Салима-кожевника тоже подобреет.
—Откуда вы это знаете?
—Не спрашивай, откуда я знаю. Хочу, чтоб и ты знал, сынок. Душа человека тверже камня, но нежнее розы и широка, как море. Помни это — и никогда не ошибешься.
—Узнать душу человека труднее всего. Это я давно понял,— сказал Абдухафиз, а про себя подумал: «Мудрый старик. Правильные слова говорит».— Половину домов обошли,— продолжал Абдухафиз.— Лишь джаркуча[31] и дворы в том конце махалли остались. Может, завтра, не дожидаясь меня, начнете обход?
—Нет. Не пустяковое это дело. Вместе завершим обход, сынок.
—Ладно. Постараюсь прийти пораньше.
—Ну, что же, чай допит, ноги отдохнули, пора идти на покой.— Абдухафиз хотел встать, но Ариф-ата остановил его, с загадочным видом взял за руку.
—Погоди-ка, сынок. Есть еще одно дело.
—Какое дело, Ариф-ата? Уже полночь!
—Хочу спросить тебя, сынок: ты заготовил дрова и уголь?
—Нет еще. До холодов ведь далеко.
—А крышу обмазал?
—Э, какой вы неугомонный человек, Ариф-ата! Пока крыша не потечет, разве стоит думать об этом?!
—Стоит. Осень уже наступила. Видел, какой дождь прошел на днях? Это он предупредил тебя: будь, Абдухафиз, начеку. Раньше сами хозяева заботились о топливе, о ремонте крыш, дувалов. Теперь они почти все на фронте. Кто же будет думать об этом? Ты, сынок. Больше некому. А тут эвакуированные приезжают. Не стыдно ли будет перед ними?
Абдухафиз хотел отшутиться: «Вот, мол, мы и подумали, поговорили»,— но вовремя понял, что это может обидеть старика. Ведь прав Ариф-ата, не зря беспокоится. Абдухафиз задумался. С войной появилось много новых забот, они заслонили собой все остальное, и он забыл о насущных нуждах махалли.
—Не думал я об этом, Ариф-ата, правильно вы мне напомнили.— Абдухафиз озабоченно вздохнул.
—Раз постигла нас беда, надо думать, как ее одолеть. Конечно, люди сейчас не станут приставать: сделай то, сделай это. Понимают, в какие дни живем. И все-таки пусть женщины не так чувствуют отсутствие своих мужчин. Подумай о них, сынок.
—Актив надо созвать,— загорелся Абдухафиз,— и медлить с этим нельзя. Ясно, закипит работа у комиссии по оказанию помощи семьям фронтовиков!
—Молодец, понял меня. И хорошо, что не обиделся: сам, дескать, про все знаю. А потом, сынок, время от времени навещай семьи солдат. Спросишь: «Как поживаете, есть ли весточки?» От одного этого человек воспрянет духом.
—Все-то вы знаете, Ариф-ата. Не мне, а вам бы быть председателем. Это ошибка, что избрали меня,— испытывая благодарное чувство к старику, сказал Абдухафиз и придвинул к себе костыли.
—Э, разве ты будешь доволен, если выберут не тебя? Случись такое, ты бы за мной с палкой в руке в погоню пустился! — пошутил Ариф-ата. Оба весело расхохотались. Тура-муйлав, сидевший неподалеку, тоже рассмеялся, хлопая себя по круглым коленям.
Вот уже несколько месяцев Махкам-ака и Мехриниса работают не покладая рук. Работы много. Прежние нормы теперь не существуют, введены новые.
Да о них никто и не думает. Артель давно уже трудится в две смены. Каждый кузнец выполняет работу за двоих, за троих.
В низеньком помещении, расположенном в конце двора Махкама-ака, от зари до зари непрерывно пылает огонь, летят искры от раскаленного железа. Часто Махкам-ака и Мехриниса здесь же, в кузнице, завтракают, иногда и ужинают.
Мехриниса на все руки: то раздувает мехи, то стучит молотом, то подносит уголь и воду. Собственное хозяйство и дом без присмотра. До того ли теперь? Джигиты ушли на фронт, всюду их заменяют женщины и пожилые мужчины. А уже похолодало, пора заготавливать уголь и дрова, обмазывать крышу. Но Мехриниса боится даже напомнить об этом.
Как-то раз она мельком что-то сказала мужу на эту тему. Махкам-ака взглянул на нее с осуждением:
—Ты не под открытым небом, не в огне, жена. Подумай о тех, кто сражается не на жизнь, а на смерть. Не могут же бойцы на неподкованных конях пойти в бой!
Помолчав, он с гордостью добавил услышанное недавно от директора «Узметаллпромсоюза » Кадырходжи:
—Весь фронт, а значит, и весь мир смотрит сегодня на нас, тружеников тыла. Понимаешь ли ты это?
—Что ж я, дурочка? Сами-то давно ли стали таким ученым? — с ноткой обиды в голосе отвечала Мехриниса.
—Кадырходжа глаза мне открыл, жена. Жили мы, думая, что вся отрада в этой ковке да в том, чтобы поесть досыта. Не-ет, оказывается, не так... Знаешь, что еще сказал Кадырходжа? Когда собрание закончилось и мы вышли на улицу, он подозвал меня к себе, положил руку на плечо. «Уста,— говорит,— заказ очень важный. Сверху. Вы это хорошо понимаете, объясните и другим членам артели». Почему он это сказал мне? Потому что увидел: человек понимает.
—Что понимает?
—А говоришь, что соображаешь,— сдержанно усмехнулся Махкам-ака.— От самого Буденного этот заказ, поняла?
—Откуда мне знать, что говорил Кадырходжа?
—Он этого не говорил.
—Кто же тогда сказал?
—Сам я понял. Как только Кадырходжа произнес: «Получен важный заказ»,— я сразу догадался: от самого Буденного.
Мехриниса умолкла, продолжая рукояткой мехов раздувать огонь. Она хорошо знала Кадырходжу. На каком-то празднике, возможно это было в день Восьмого марта, он вручил Мехринисе подарок. И про Буденного она много слышала. В большой комнате, над нишей, где полки для белья, висела фотография в рамке. Буденный в окружении незнакомых ей людей. Улыбаясь, он держит за поводок подаренную ему лошадь. А сбрую для лошади изготовил Махкам-ака. Очень берег Махкам-ака эту фотографию. Повесил на почетное место в комнате.
...Время от времени Махкам-ака снимает фотографию Буденного, вытирает с нее пыль и подолгу рассматривает. На фотографии самого Махкама-ака не видно, но всякий раз он утверждает: «Вот за тем, в чустской тюбетейке, стою я, вот посмотри.— И начинает рассказывать: «Тогда председателем артели был Кадырходжа. Зовет он меня к себе: «Уста, сбрую этой лошади сделайте сами, покажите свое искусство. Не каждому выпадает счастье выполнять такой заказ». Согласился я, но волновался очень, всю ночь не спал, думал, как лучше сделать. Два дня работал. Пришел председатель, посмотрел удила, кольца, пряжки, бляхи для узды, сказал: «Ювелирная работа. Будет товарищ Буденный доволен».
Мехриниса знает рассказ мужа наизусть. Еще бы! И кстати, весь важный заказ он первой показал Мехринисе. И не председатель, а она прежде всех высоко оценила его работу.
Вот и теперь, когда артель получила заказ для фронта, Махкам-ака то и дело говорит жене: «Это заказ самого Буденного! Надо постараться, жена». И Мехриниса, услышав эти слова, с гордостью думает о своем муже: мастер, умелец, золотые руки. Мехриниса вообще постоянно думает о муже, любит его, чтит, прислушивается к его словам. Не бывает у них в доме ни ссор, ни обманов, ни недоразумений.
А секреты? Секреты, конечно, бывали. Да только долго они не оставались секретами. Какие тайны у супругов, которые прожили в мире и согласии почти тридцать лет?.. И все же не стоит решительно утверждать, что секретов не было. Возникали тайны, хочешь не хочешь, а возникали...
Бывает иногда так: встречаются глаза Мехринисы и Махкама-ака. Светятся глаза, смотрят с доверием и любовью. Но вдруг, в то самое мгновение, когда тайна одного из них вот-вот перестает быть тайной, глаза беспомощно опускаются. Язык заплетается, становится неповоротливым. И снова молчат супруги... Впрочем, долго так продолжаться не может. Настает час, когда хранить тайну уже совсем невозможно...
Именно в таком состоянии живет последнее время Мехриниса. Глаза ее то и дело загораются счастьем, слезы радости катятся по лицу. Так, вероятно, чувствует себя немолодая беременная женщина, которой наконец довелось испытать настоящее женское счастье.
Как же ей поведать мужу свою тайну? Вдруг не поймет Махкам-ака и осмеет ее или, что еще хуже, упрекнет! То угнетают Мехринису ее мысли, то приводят в умиление, рассеивают печаль, успокаивают. Вот уже несколько недель она — не она, а словно другой человек... Началось это с того момента, когда передала Мехриниса Батыру корзиночку с виноградом и, обняв его, почувствовала, как по-особенному бьется ее сердце. Сильные руки Батыра обняли ее крепко и порывисто. Так мог обнимать только сын — самый родной человек на земле. Из глаз Мехринисы брызнули тогда слезы. Каждая слезинка точно обжигала щеки. До мельчайших подробностей перебирала она переживания той минуты, чтобы хоть на мгновение еще раз почувствовать радостное озарение, которое, казалось, охватило всю ее душу, когда взглянула она в любимые глаза. Сын! Конечно же, сын! И теперь временами кажется ей, что помнит она Батыра совсем еще крошкой: маленькие ручонки, цепкие пальчики, которыми он хватался за складки ее платья, мягкая в шелковистых волосах головка, чмокающие алые губы...
Сегодня утром во время завтрака Мехриниса чуть было не раскрыла своей тайны.
Махкам-ака прихлебывал чай и не отрывал взгляда от яблони «накш-алма»[32] которую он купил вчера на базаре и посадил в честь Батыра. Махкам-ака вспоминал проводы Батыра и давний разговор с Арифом-ата, который запал в его душу и породил столько беспокойных дум.