Случайный ли? Да что она такое начинает думать! Совсем с ума сошла!
Опять включила балет на нормальную громкость. Но действительно, где же все-таки тетради?
А-а! Вспомнила! Где-то их оставила. Проклятая рассеянность! В какой-то камере хранения. Еще номерок болтался в кармане. Ну да, перчатки вынимала…
Как читатель может догадаться, в пальто — и нигде в другом месте! — номерка не оказалось: Таня Садовничья была тому причиной. И Алена уже сама себе не верила: в этот раз он мелькнул перед глазами или прошлой осенью? Ужас был еще в том, что она совершенно ясно вспомнила номер этого номерка — шестьдесят восемь. Бред какой-то!.. Что за шестьдесят восемь? Журнал, теперь тетради…
Спать Алена Робертовна легла растревоженная. Ночью привиделось ей, как она ходит по каким-то коридорам и без конца рассказывает про исчезнувший журнал, пишет объяснения. А кругом бесконечно тоскливый полусвет. И наконец она входит в какую-то комнату, а ей говорят: «Ну вот вы и пришли».
Смотрит, а на окнах решетки! И тогда она горько заплакала.
Так и проснулась — серым утром вся в слезах.
— Может быть, не все обратили внимание на мой вопрос, который я спросила тогда у Алены, — так начала Таня Садовничья свою речь.
На самом деле она была уверена, что внимание обратили все. И ей, признаться, было странно заметить на их лицах тупое, именно так подумала Таня, тупое недоумение.
Но умный человек должен уметь прощать окружающим и непонятливость, и нелепость, и насмешку, под которой чаще всего скрывается самое обычное недопонимание. Примерно так думала Таня, и эти мысли помогали ей успокоиться.
— Я спросила у Алены — где тетради с контрольной? Вот что я спросила! А она сделала растерянное лицо.
И здесь Таня выложила на стол трехэтажную тетрадную стопку.
Это хорошо получилось — она могла судить по раскрывшимся ртам. Только помощник ее, Крамской, сидел как бы несколько равнодушный. Но ведь он все знал. Да еще Самсонова и Серова из разных концов класса светили на нее завистливыми глазами.
Извините, девочки! Хотите быть в центре внимания, думайте, соображайте, работайте! А не только живите прошлыми заслугами…
Зато уж остальные были под ее гипнозом!
И здесь без шуток надо заметить, что в такие минуты человек в глазах очень многих становится — причем на всю жизнь — выдающейся личностью. Потом в семейных легендах, внукам своим, будут эти шестиклассники рассказывать, что, мол, когда-то свела судьба с некоей Таней Садовничьей. Что с нею теперь, не знаю, но, уж наверное, стала большим человеком!
И Таня в эти минуты особенно ясно чувствовала, как растет и мужает ее… знаменитость.
Знаменитость… А хорошо это или плохо? Вопрос, который в этой книжке разрешить совсем не трудно.
Совершенно точно, что о купании в лучах славы мечтают многие. И наверное, в принципе здесь ничего плохого нет. Плохо, когда эти многие стремятся получить славы больше, чем они заслужили. И счастья больше, чем они заслужили, и успеха, и всего остального, на что человек должен тратить свой нелегкий труд.
Но ведь за все надо чем-то расплачиваться… Кстати, расплата не жестокость какая-нибудь, не случайность неприятная. Она — как закон жизни.
А те, которые стремятся получить хорошее во что бы то ни стало, они часто отдают в уплату чужое человеческое счастье, или благополучие, или спокойствие… Бывает, и чужие человеческие жизни. А что, говорит, я мог поделать? Это было необходимо.
Врет он!
Спокойно и точно Таня изложила ход расследования. Лишь замолчала историю с номерком. Способы, которыми достигнут успех, считала она, в конце концов не так уж важны. Важен результат. А он лежал на столе.
— Я предлагаю устроить ей последнее испытание, дать последний шанс, положить тетради где-нибудь на видном месте — с намеком. И уж если она опять не признается про журнал, тогда… — Таня хотела произнести слово «суд». Но какой в самом деле над учительницей суд? — Тогда выложим ей все доказательства. И пусть она постоит и покраснеет.
— Предлагаю прямо здесь тетради оставить! — волнуясь, крикнул Алеша Воскресенский.
— Она придет, увидит, должна будет спросить, откуда мы их взяли… — Таня покачала головой.
— Ну и пускай!
— Не получится испытания, понимаешь? Вместо испытания сразу начнется суд. — Все-таки не удержалась от столь притягательного слова.
И шестой «А» сейчас уже услышал его.
О чем он подумал в этот момент, шестой «А»?
О чем ОН подумал? Но ведь это не один человек. Каждый думал свое.
Чего там притворяться — кое-кому хотелось устроить это представление: «Ну что, попалась?!» За все двойки, за все наставления… «Ты — нас. А теперь мы — тебя!»
А были, которые испугались и просто затихли:
«Да ну еще — скажешь, а потом Алена Робертовна как узнает…» Хотя и эти были бы не прочь «полюбоваться».
И были третьи, которых было большинство. Каждому из них хотелось крикнуть: «Да вы что, ребята?! Какая-то Садовничья будет нашу Алену унижать, будет проверять на ней разные свои дурацкие предположения, а вы?..» Ведь действительно: уж Алена-то Робертовна, уж с нею-то столько всего! Ведь тетю свою родную меньше видишь, чем ее…»
Но почему же они смолчали, эти третьи, которые все так правильно думали?
Струсили! Испугались! Что обвинят их: к учителю, мол, подлизываешься. За отметочку, за похвалу на классном часе. В любимчики пролезаешь?
И смолчали…
Эх, честные люди, честные люди! Что же иной раз вы боитесь быть честными? Не бойтесь вы! Иначе из-за вашего молчания такое может произойти… И кстати, уж происходило неоднократно!
Вот и сейчас в шестом «А» тоже началось. Завопили те, которым не терпелось рассчитаться с Аленой Робертовной. Было их не так уж много. Да глотки — что твой артист Большого театра.
Таня, которая сама предложила проволочку с последним шансом, но предложила лишь затем, чтобы потом ни один Крамской не обвинил ее в жестокости, в неблагородстве, на самом деле ничего не имела против немедленно начать действовать. Потому она решила не останавливать народ, а лишь пожала плечами: мол, если вы так считаете и настаиваете…
Этот Танин маневр понял в своем «камчатском» углу Сережа Крамской. Он, если честно, надеялся промолчать… Надеялся! Но больше молчать не мог.
— А я знаю, как надо сделать. И куда справедливей будет! — вдруг сказал Сережа. — Надо проникнуть в учительскую, и там есть в углу вешалка деревянная рогатая. На нее повесить сумку с тетрадями. Давайте выберем, кто это может сделать. У нас три минуты времени!
Это все он проговорил одним залпом — чтобы не перебили. И еще успел в конце придумать про три минуты и про «давайте выберем» (по идее, самого смелого, самого находчивого), чтобы их отвлечь.
Особенно три минуты были, как сказали бы специалисты, точной психологической деталью. Народ сразу кинулся предлагать.
Значит, суд отодвигался в неизвестные времена… Может быть, вообще не состоится. Значит, Алена все-таки получала свой шанс!
Только Таня поняла Сережину ловкую политику. И подумала, что Крамской ведь совершенно заурядная личность. Ну, был по крайней мере. И вдруг такие точные удары! Откуда?
Надо с ним поговорить на эту тему, подумала Таня, как-то его прощупать. Или он притворялся, или он действительно так вырос.
Однако никакого разговора подобного между ними не состоялось. Ни в тот день, ни после. Никогда! Они разошлись, о чем мы вскоре узнаем. Разошлись — и презирая друг друга, и сожалея о ссоре.