— Ну, себя называй, как понравится, а других не надо! Ты перестань, перестань хлопать в ладоши! И послушай, что тебе говорят: вор от нас ушел!
— Да мы же его, во-первых, найдем, Тань. А потом — он не такой уж и вор.
— Он украл.
— Так он же украл-то… Разве ты не понимаешь? Главное не то, что он украл. Главное, что он нам бумажки эти подбросил, понимаешь теперь? Чтобы Алену оправдать! Это еще не вор.
— А кто?
Сережа Крамской не знал, как сказать. А в голове его крутились какие-то странные слова, что воров, может быть, совсем не существует… не существовало бы, если б находились люди, готовые им вовремя помочь.
Но сейчас главное было в другом.
— Тань, надо к Алене!
Таня посмотрела на него долгим прищуренным взглядом. Не презрительным, а скорей изучающим. Хотя чего уж там было его изучать!
— И зачем же ты пойдешь?
— Ну как зачем, Тань?
— Слушай внимательно, что я тебе скажу. Обвинение с нее снято. Чего тебе дальше надо?
— Да Тань…
Он хотел сказать, что боится, как бы Алена… Ну, мало ли — чего-нибудь там с собой не сделала.
И не сказал. Потому что, по правде говоря, он в это не верил. А врать о таких вещах не хотелось.
На самом деле ему было стыдно, или, верней, как-то ему было не по себе, что они так вот крутили-вертели человеком, а теперь: «обвинение снято», и привет.
Отец однажды ему рассказывал, что теперь и подопытных лягушек не терзают зазря — делают обезболивающие уколы или усыпляют. Даже лягушек!
— Я пойду к Алене, Тань. Как хочешь!
Она чуть не крикнула: «Я тебе не разрешаю!» Но именно не крикнула. Вдруг поняла, что это ей ничуть не поможет. Что это уже непоправимо.
Долго Таня и Сережа… Нет, Садовничья и Крамской смотрели друг другу в глаза. Странное это было занятие, никогда раньше они так не смотрели. Что-то надо было произнести.
Не произносилось!
Сережа никак не мог разобрать, что она хотела ему сказать глазами. Слышал в Танином молчании, что она, быть может, не остановится и перед применением силы.
Но что же там было у нее в самой глубине глаз? Какие-то тени. Черные огни страха…
И наконец Сережа понял! И сам испугался.
В ходе следствия они применяли незаконные способы ведения дела. Вот оно что!
Погоди. Но разве это возможно — раскрыть преступление, и вдруг… незаконно?
Оказывается, возможно. Ведь человек не дикий зверь, его нельзя травить собаками, выгонять из укрытия разной отравляющей химией. Пытать, наконец!
Даже с преступником нельзя бороться преступными методами. Иначе из расследователя ты сам превратишься в преступника, понятно? Поэтому мерзости пишут в разных там заграничных детективчиках, когда сыщик, изобличая вора, забирается ночью в чужой дом или приставляет к виску пистолет, чтоб вырвать необходимый факт.
А ведь Алена даже обвиняемой не была. Только подозреваемой.
Теперь Сережа все это уразумел. Понял, что ему предстоит у Алены Робертовны… Нет, не героический поступок под громкие овации восхищенной публики — ему предстоит прощение просить.
И, невольно весь сжавшись, он сказал:
— Не бойся. Я все беру на себя.
— Я не боюсь, Сережа. Но ты запомни свои слова.
— Запомню.
И тут ему стало страшно… Ну, страшновато. Непонятно? А вы попробуйте когда-нибудь сказать: «Спокойно. Все беру на себя»…
Быть того не может, но и Тане стало сейчас страшновато. Она поняла: в этот момент Садовничья и Крамской рвут навсегда. Во веки веков. У них разные дороги.
Никогда Таня не жалела о таких вещах — первая рвала. И вот вдруг настал случай пожалеть.
О чем жалела она?
О том, что пропадает такой способный ученик? Что уходит мальчишка, который мог бы в нее здорово влюбиться?
Но ведь учеников она себе наберет сколько хочешь. И мальчишек, готовых в нее влюбиться, полон свет. И перебоев с друзьями пока не случалось у Тани Садовничьей.
Что же ей тогда этот Крамской? И не умела сказать себе. Только чувствовала грусть и досаду.
Так кладоискатель, наверное, придет на заветное место, ходит-ходит: где же оно зарыто, сокровище? И не найдет — то ли сообразительности не хватило, то ли чуткости. И уйдет ни с чем. С одной горькой досадой.
Но ни словом, ни взглядом Таня Садовничья не выдала себя.
— Вечером позвони…
Еще хотела добавить слово: «Доложись». Нет, не добавила. Теперь это было уже ни к чему. Просто ушла. Конверт с клочками остался лежать на лавке.
Весь этот разговор — такой важный! — продолжался чуть больше десяти минут. Второе, укрытое кухонным полотенцем поверх крышки, даже не успело остыть. И оно было вкусным. А может, и невкусным. Сережа этого не знал.
Он быстро съел котлету и картошку… Обычно он ел довольно медленно — так было принято у них в семье. Но сейчас он чувствовал еду не больше, чем мясорубка, которая крутила эти котлеты.
Бабушка, стараясь оставаться равнодушной и незамеченной, неотрывно следила за ним. Если б она была другим человеком, она бы, наверное, предложила Сереже еще полкотлеточки: быстро съел, значит, против добавки возражать не должен.
Но бабушка была именно «тем» человеком. И видела, как сейчас далек Сережа от этой котлеты и от нее самой — шестидесятишестилетней Елизаветы Петровны Крамской.