И тут Сережа извлек уже хорошо знакомый нам конверт, а из конверта половину журнальной страницы, которая тщательнейшим образом была восстановлена при помощи клея и тонких полос прозрачной полиэтиленовой пленки.
Я не берусь передать чувства, с которыми Алена Робертовна взяла зеленоватый листок. Скажу лишь, что руки ее крупно дрожали, и казалось, будто листочек тот ожил и собирается улететь в жаркие страны.
Уже через несколько мгновений она узнала страницу из своего журнала и узнала почерк Татьяны Николаевны. Но не стала ее рассматривать, как это в свое время делал Сережа. На нее вдруг нахлынули видения. Ей казалось, что она видит и весь журнал, лежащий в каком-то письменном столе. И если она еще сосредоточится, то сумеет рассмотреть и лицо девочки, которая сидит за этим письменным столом и что-то напряженно читает.
Однако хватит! Что за странные картины, что за выдумки.
Так сказала себе Алена, которая твердо решила начать новую жизнь — более строгую и четкую, более похожую на жизнь завуча Людмилы Ивановны.
— А скажи, пожалуйста, как это к тебе попало?
Сережа готов был к такому вопросу. Без видимых запинок он воспроизвел Танин рассказ, везде заменив имя Садовничьей на свое. И только про семь рублей ни слова. Почему? Да потому, что он верил: эти деньги украдены, чтобы просто стали заметны клочки журнала. То есть он верил, что это не настоящая кража. И в то же время не очень верил… Поэтому он сперва сам хотел разобраться, сам, не впутывая в эти сомнительные дела взрослых.
Так часто бывает. Взрослые говорят: «Детям этого знать не надо!» А ребята думают в каком-то важном деле: «Только б взрослые не узнали!»
Эх, побольше бы мы доверяли друг другу, попроще было бы и жить!
Итак, Сережа взялся излагать свою честную полуправду. А семь рублей сумел замаскировать.
Но совсем неожиданно он выговорил такое, в чем и себе не хотел признаваться:
— Тогда она вынула у Мироновой кошелек, положила туда… — И замолчал.
— Кто это «она»?
— Это… преступник…
— А почему ты сказал «она»?
— Честное слово, не знаю! — Сережа посмотрел на свою учительницу совсем не демоническим взором. — А зря неохота подозревать!
За мгновенье целый рой промчался в Алениной голове. На что же решиться? Что приказать ему раз и навсегда?
Но почему все-таки Крамской сказал — ОНА?
И снова мелькнула фигура девочки за письменным столом. Лицо ее было уже почти различимо.
«А зря не хочу подозревать!» Правильно! Он сам подсказал ей, что надо сделать.
— Вот что. Послушай меня! — Аленин голос стал неожиданно строг. — Я хочу. И я требую, чтобы ты все прекратил! Чтобы все было забыто!
Хм!.. Если бы это зависело только от Сережи.
Но ведь еще на нем висели, как пиявки, эти семь рублей… Конечно, на нем, раз он Алене ничего не сказал.
— Ты можешь мне обещать?
Сережа молчал.
— Или не можешь?
А он ведь ей не мог этого обещать. Эх, как было бы хорошо — раз-два: обещано! И конец.
Но не лучше ли будет именно найти того человека? Вернее, ту… Ну не важно, пусть «того человека»! Найти, тряхнуть его-ее: «Ты что делаешь, дубина! Тебе жить надоело?!»
— Пойми, Крамской. Мне сейчас далеко не до шуток. Ты затеял плохую игру. И я требую, чтобы…
«Да знаю я, что вы требуете…»
— Я не слышу твоего ответа, подтвержденного честным пионерским словом! Крамской!
Сережа молчал. Да и что же он мог сейчас обещать? Класс, разгоряченный следствием и погоней, остановить нелегко. Классу подавай виноватого!
Но, говоря честно, Сережа и на себя теперь не сильно надеялся. Ему все больше казалось, что он должен довести расследование до конца.
Алена словно схватила его мысли за шиворот:
— Недаром, понимаешь ли ты, недаром судить разрешается лишь юристам. То есть людям не только со специальным образованием, но и со специальной совестью!
— Я обещаю вам, Алена Робертовна, я постараюсь… это прекратить.
Сейчас Сережа решил, что лично для себя он оставляет этот вопрос открытым, а что касается класса… Он попробует уговорить класс больше расследованием не заниматься. Потому и сказал: «постараюсь».
Для Алены сие прозвучало полной дикостью. И чтобы не раздражаться, с одной стороны, а с другой — чтобы не впасть в мягкий «уговаривательный» тон, отвергнутый ею навсегда, а с третьей стороны, чтобы сохранить свой новый тон — строгого спокойствия, Алена решилась на довольно сомнительные, с точки зрения настоящей педагогики, слова. Она сказала:
— Теперь ступай, Крамской, и подумай!
Так обычно делают не очень опытные учительницы, когда им надо оборвать разговор по той причине, что ничего больше они сказать не имеют.
Тогда и Сережа поступил как не очень толковый ученик. Он сказал:
— Спасибо! До свидания!
Однако уходя, он взял листок, положил его в конверт с Международным детским днем. И Алена поняла, что ей еще оттачивать и оттачивать свою новоиспеченную педагогическую строгость.
По-осеннему быстро и густо смеркалось, когда Сережа вышел из Алениного подъезда. Но это еще не был тот настоящий вечер, когда ученикам шестых классов надлежит отправляться домой. Примерно час можно было бы ходить по улицам, смотреть, как все больше в мире загорается окон: там люди возвращались со службы, там раскладывали ноты в кружке художественной самодеятельности, там готовились к шахматным сражениям — цех на цех.
Но попадались и совершенно темные дома. Их окружали пустые темные дворы, их стерегли неподвижные деревья. И черные осенние тучи проплывали над ними как-то особенно охотно…
А что это были за дома, знаете ли вы?
Это были школы!
А я думаю, многое бы на свете изменилось к лучшему, если б те окна горели и если б школьные двери не были по вечерам заперты на замки.
Не нужно было бы, например, Сереже Крамскому обходить сейчас стороной разные закоулки, в которых собираются подозрительные компании… А чем они, собственно говоря, подозрительные? Не тем ли просто, что собираются в подозрительных местах — в подворотнях да подъездах?