Семья у Климова была большая. За двенадцатилетней дочерью Феней выступала целая шеренга мальчишек: Егорка, Мишка, Ванька, Петька, Сережка.
Авдотья Васильевна и Порфирий Лукич, да и другие знакомые, бывая у Климовых, почти всегда заводили разговор о том, как, должно быть, трудно кормить, одевать да обхаживать этакую ораву.
— Не приведи господи, — тяжело вздыхала Анисья Петровна.
Тимофей же Иванович отвечал просто:
— Не легко.
Особенно усердно донимала Анисью Петровну Авдотья Васильевна. Всю климовскую ораву она называла «живой лесенкой», и как только переступала порог, так сразу же начинала:
— «Ступеньки» все здоровы?
Здоровы ли были «ступеньки» или какая-либо из них прихворнула, Авдотья Васильевна не изменяла своей привычке — она усаживалась посредине избы и, покачивая головой, принималась приговаривать:
— И господи ты боже мой! Посмотрю я на вас, и аж сердце кровью обливается, ведь мал-мала меньше…
Егорка не любил слушать крестную — от ее речей на душе становилось нудно, тоскливо — и обычно после слов «мал-мала меньше» старался улизнуть на улицу или заняться какими-нибудь интересными делами дома, но однажды все же решил выслушать ее до конца. Такое желание у него появилось потому, что после предыдущего крестниного посещения между отцом и матерью произошел интересный разговор.
— Не пойму, чего это кума зачастила к тебе с горькими словами, ноет и ноет? — сказал отец.
— Да и мне тоже что-то чудно. Раньше, бывало, хотя она и говорила, но не так как-то, а теперь из-под самого сердца достает; и все про детей, все про детей, — ответила мать и, помолчав немного, добавила: сочувствует…
— Так-то оно так, да уж больно старательно она сочувствует. Как будто мы погибаем. Не люблю я этого.
— А что поделаешь? Не накину же я платок на ее роток?
— А ты попробуй накинь.
— Что же это я так прямо и должна ей сказать: «Не говори ты, кума, таких слов». Или, может, так: «Уходи-ка ты домой, кума».
— Не так.
— А как?
— А вот так. Она примется причитать над тобой, а ты начинай причитать над ней.
— Она горюет надо мной из-за того, что у нас много ребятишек, а мне над ней горевать не из-за чего: ребятишек-то у них нет.
— Вот из-за того, что у них нет ребятишек, ты и погорюй.
— Раз богу не было угодно дать им детей, зачем же ее-то расстраивать.
— Ее расстраивать нельзя, а тебя можно?
— Ладно, чего уж там, — замялась мать.
— Не ладно. Придет вот, я сам с ней побеседую.
С чего началась беседа, Егорка не слышал. Он прибежал с улицы уже тогда, когда крестная сидела на своем обычном месте посередине избы и говорила:
— Да чего уж там… По этой живой лесенке вы скоро спуститесь на самое дно.
Егорка быстро взобрался на нары, привалился спиной к стене и притих.
— По лесенкам не только спускаются, но и поднимаются, — заметил отец.
— Подниметесь до нищенской сумы.
— И тогда все равно выгода будет на нашей стороне — отшучивался отец. — Вы с кумом принесете два куска, а мы восемь.
Крестная будто не расслышала отцовских слов. Наклонив голову набок, она продолжала:
— Обужи нет, одежи нет, да ведь и жить-то по-человечески негде — теснота.
— Про обужу с одежой ты правильно говоришь — их нет, — согласился отец, — а вот насчет простору ошибаешься: мест хватает всем.
— Да уж где там, — махнула рукой крестная. — Подрастут вот еще немножко, тогда узнаешь, хватает или не хватает. Сейчас у вас у всех тела сжимаются, а тогда будут сжиматься и тела и души.
— Хорошую душу теснота не испортит.
— Испортит, да еще как.
— А вот и нет, — доказывал отец. — Возьми, к примеру, пчел или муравьев. Ни одно насекомое не живет в такой тесноте, как они. А польза? Пчелы собирают мед, муравьи лечебный спирт дают, а вот всякие «просторные» комары, мошки да мухи только и знают, что высматривают, из кого бы крови попить да где бы нагадить.
— Так ведь вы не букашки какие-нибудь, а крещеные души — люди?
— А что люди? В пассажирских вагонах людям в два раза теснее, чем нам, а ничего с ними не случается, мирятся да еще деньги эвон какие платят за билеты.
— Чудак ты, кум, те люди едут, а вы?
— Мы тоже едем. Разница только в том, что ихние станции ближе, а наши дальше.
— Это где же ваши станции и как их зовут? — спросила насмешливо крестная.
— Были бы станции, а названия будут. А вот у вас с кумом таких станций нет, и едете вы с ним, не ведая куда и не зная зачем.
— Это как же понимать? — вскинула голову крестная.
— А так. Мы живем со смыслом, силу и заботу тратим на большое дело — людей ростим. А вы для чего живете? Куда вы свои силы расходуете? На кота Кузьку да на корову Маруську?
Крестная вытаращила глаза.
— Сейчас-то вы еще храбритесь, над другими слезы льете, а что будет потом. А будет с вами вот что…
И отец, таким же, как у крестной, жалостливым тоном, начал горевать над судьбой бездетной кумы.
Сначала он говорил про то, как, должно быть, тоскливо Авдотье Васильевне оставаться одной, когда Порфирий Лукич уходит в обход на свои версты и как бы они с кумом жили весело, если бы у них были дети. Потом стал печалиться над приближающейся старостью Авдотьи Васильевны и Порфирия Лукича. Будут они лежать на печке немощные, больные, никто их не накормит и никто не скажет ласкового родственного слова.
Слушая отца, Егорка все время ждал, что же скажет крестная, но она почему-то молчала и вела себя при этом как-то непонятно. Когда отец говорил про скуку, крестная сидела с опущенной головой, словно окаменела. Слова о детях пробудили ее — она встрепенулась. Речь о старости еще больше оживила крестную — она начала приподнимать правую руку и слегка двигать ею, как будто хотела кого-то оттолкнуть. А когда отец упомянул о печке, крестная стремительно встала и выскочила из избы.
— Наделал дел, — укорила мать. — Теперь она к нам не придет.
— Сердиться не за что, ничего плохого и неправильного я ей не сказал.
Сердиться не за что, — так думал и Егорка. — Разве отец неправильно сказал про муравьев да комаров? Правильно! Они такие и есть. А вот пчелы и мед? Какие они? Посмотреть бы. Говорят, что пчелы похожи на паутов, а мед такой же сладкий и жидкий, как патока. Если это так, то вот что интересно — как эти пчелы носят мед и откуда они его берут? Неправда только, что Климовы едут: у казармы колес нет. Но ведь и крестная тоже про одно сказала правильно, а про другое нет: одежи с обужей не хватает — это верно, а вот про нищету да про тесноту она говорит зря. У них в квартире лучше, чем у некоторых других. Печка у них большая, нары тоже вон какие, стоит кровать, есть стол с дверцами и верхним выдвижным ящичком, скамейка, шкафчик для посуды. Табуретки почти все крашеные. А сундук? Такого сундука пожалуй, нет ни у кого на разъезде. Он старинный, зеленый, перевитый светлыми железными полосками, и когда его открывают ключом, звонит. И он не пустой. Там, кроме нескольких рубах и подштанников, лежат отцовская черная тужурка, цветастая скатерть и мамино приданое — красивое платье; она хочет отдать его Фене, когда Феня вырастет большой и будет выходить замуж.
А у других? Взять, к примеру, Ельцовых. Живут они в бараке, в маленькой комнате. Табуретки у них некрашеные; стол без дверец и выдвижного ящичка; кровати нет никакой: спят все на нарах; сундук без железных полосок и замка. Да и зачем им замок, если нет в этом сундуке никакого добра? У Гришки даже нет праздничной рубахи, а вот у него, у Егорки, есть. Она лежит в сундуке вместе с отцовской одеждой: новенькая, коричневая, сатинетовая.