Все климовские ребятишки, за исключением Сережки, имели прозвища. Мишку за то, что он больше бегал, чем ходил, прозвали «Мишабегом». Петьку за то, что он долгое время не мог произносить ни одного слова, а все дудукал, — «Дудуном». Ваньку дразнили «Каняней». Когда он был совсем маленьким, ему полюбилось слово «окаянный», но он не выговаривал его. Вот это слово и прилипло к нему.
Феню называли четырехдельницей: она с самого раннего детства была первой помощницей матери и умела все делать: мыла полы, пряла, вязала, водилась с ребятишками. Ругая как-то Егорку за то, что он баловник и лентяй, она похвалилась:
— А вот я умею делать в одно время четыре дела.
— Ты вруша, — заспорил Егорка, — столько дел сразу делать нельзя.
Феня села на скамейку и доказала свою правоту: качала ногой зыбку, починяла рубашку, жевала серу и пела.
Егорка удивился и сообщил о Фениных делах родителям.
Отец сказал:
— Я давно знаю, что она у нас четырехдельница.
С того разу так и пошло — четырехдельница да четырехдельница.
Об Егоркином прозвище в двух словах не скажешь. Получил он его еще тогда, когда на свете не было ни Сережки, ни Петьки. Как-то летом, припомнив отцовские слова о том, что лагунковцам легко добираться до неба, Егорка спросил:
— А небо близко?
— Сразу же за семафором, — ответил отец.
— А на нем хорошо?
— Лучше некуда.
— А пряники там есть?
— Там все есть: и пряники, и сахар, и конфеты, а кулаги (Егорка очень любил кулагу) столько, хоть ковшом черпай.
— Ты принесешь пряников и кулаги?
— Ладно, — пообещал отец.
— А когда?
— Когда будет свободное время.
На другой день не успел отец переступить порог, как Егорка к нему:
— Принес пряников и кулаги?
— Нет.
— Почему?
— Некогда.
Прошел еще день, за ним еще и еще, а отцу все было некогда. Егорке надоело ждать, и он решил идти за кулагой сам.
Добраться по шпалам до неба можно было по любой из двух дорог: одна шла на станцию Протасовку, другая — в противоположную сторону, на разъезд Парашино. За входными семафорами и той и другой стороны Егорка не раз видел места, где небо сходится с землей. Выбор пал на Парашинскую дорогу: на ней недавно поставили новенький железный семафор взамен старого деревянного: хотелось рассмотреть его вблизи.
Погода в тот день, когда Егорка решил идти на небо, стояла жаркая и безветренная. Сунув кусок хлеба в карман и взяв ковшик, Егорка вышел из дому и взобрался на путевую насыпь.
Задумывать легче, чем делать. В этом Егорка убедился сразу же, как только посмотрел вдоль линии в ту сторону, куда пролегал его путь. Все места от казармы до стрелочной будки были хорошо знакомы ему, почти каждый день он бегал здесь с товарищами, а вот дальше, за входными стрелками, за семафором бывать никогда не приходилось.
Сейчас тут, на разъезде, жизнь шла, как и всегда, обычным порядком: на лужайке бродили куры и играли маленькие ребятишки; около сложенных стопкой щитов дремали телята; через переезд ехали мужики на подводах; на проводах сидели воробьи.
Там же, далеко, на яркой зелени болот было все незнакомо, пустынно, и не виднелось ни единой живой души, даже птицы и те не летали там, а с новеньким, выкрашенным в белый цвет семафором творилось что-то неладное. Он весь дрожал, ломался, а временами его отдельные части исчезали: то скроется верх, то низ, а то вдруг останется на виду только одна середина. Такое же непонятное явление происходило и с рельсами: они не лежали на месте, как всегда, ровненько, а прыгали и причудливо изгибались.
Идти одному на небо стало боязно. Егорка слез с насыпи и направился в барак к своему дружку и ровеснику Гришке Ельцову.
Узнав, куда и зачем зовет его Егорка, Гришка спросил:
— А сладкий кисель там есть? Один раз, на пасху, тятя наколол мастеру много-много дров. За это мастериха дала нам полную кружку клюквенного киселя. Ох, и вкусный же он!
— На небе этого киселя полные бочки, — ответил Егорка.
— Ладно, — согласился Гришка. — Только надо сначала сговориться, а не просто так.
Сговариваться полагалось не где попало и уж ни в коем случае не дома, а в «своем месте».
«Своим местом» назывался небольшой свободный уголок внутри сложенных треугольником старых шпал. Там, по примеру старших ребятишек, имеющих подобные скрадки в других укромных закоулках, Егорка и Гришка время от времени собирались и решали свои важные дела, туда же стаскивали и ценные находки: ржавые костыли, красивые камешки, стеклышки, папиросные коробки и всякие бумажки.
Гришка тоже положил в карман кусок хлеба, а под кисель взял большую жестяную миску.
Через некоторое время друзья сидели между шпалами и шепотом рассуждали. Путь предстоял длинный, идти решили сейчас же, чтобы засветло вернуться обратно, заходить домой не нужно, все необходимое они уже захватили: хлеб лежал в карманах, ковш и миска стояли на земле.
— А вот ножик… ножик, — вспомнил вдруг Егорка. — Чем же мы будем защищаться от разбойников?
— И от чертей? — добавил Гришка.
— Чертей не бойся, они не нападут, — заверил Егорка. — Нечистая сила и всякие ведьмы бродят только ночью и то не где попало. На линию они никогда не забираются, боятся паровозов, а вот разбойники — это да…
Идти домой за ножом было опасно: там, наверно, уже ищут пропавшую посуду. Как же быть?
После недолгого раздумья Егорка сказал:
— Наш ножик с деревянной ручкой и с тупым концом, а вот у вас я видел — ножик так ножик: весь железный, узенький и с острым-преострым концом. Ежели им пырнуть разбойника, то сразу проколешь насквозь. Иди ты, а?
— Он острый, — согласился Гришка, — а вот как я теперь пойду: мама увидит меня и скажет «сиди дома», а то заставит искать миску. Ежели бы ты к нам сходил? Тебя она не посадит и не заставит искать миску. Сходи, а?
Егорка промолчал.
— Ты сделай так, — с жаром продолжал Гришка. — Придешь к нам и спросишь меня. Мама скажет: «Нет его дома, он, как бес угорелый, носится где-то». Тогда ты сядь около Федьки — он всегда дома — и начни забавлять его, а сам следи за мамой. Как только она выйдет куда-нибудь, ты осторожненько — чтобы Федька не видел — подходи к полочке, хватай ножик, прячь его в карман — и сюда. Ладно?
— Ладно. Только ты сиди тут тихо и не высовывайся, а то…
— Ни в жисть! — поклялся Гришка. — Ты тоже никому ничего не говори.
— И я — ни в жисть!
Егорка поднялся с земли и стал пристально глядеть в просвет между шпалами.
Кругом не было ни души, если не считать куриц с петухом. Курицы усердно копались в мусоре, а петух, подняв голову, держался в сторонке от них и, как показалось Егорке, очень настороженно присматривался к тайнику.
— Кши! Кши! — прошептал Егорка.
Петух резко тряхнул головой, но с места не тронулся.
— Кто там? — забеспокоился Гришка.
— Петух.
Гришка вскочил на ноги, поглядел в просвет и погрозил:
— Уходи, проклятущий!
Уж на этот-то раз петух должен был понять, что ему угрожает опасность, и убежать. Но ничего подобного, он сделал несколько шагов к шпалам, затем остановился, повернулся к казарме и громко закукарекал.
Егорка с Гришкой, плюхнувшись на землю, принялись шарить руками под шпалами. Как назло, ничего не попадалось.
— Бросай ковш! — крикнул Гришка.
Егорка вскочил на ноги, но запустить ковш не успел: петух, а за ним и курицы вдруг шарахнулись и побежали.
Егорка начал тихонько выбираться из тайника. И вот, когда его голова показалась над верхним рядом шпал, раздался голос:
— А меня возьмете?
Егорка опешил и хотел нырнуть обратно, но, взглянув на соседний штабель, остался на месте: из-за шпал выглядывала улыбающаяся рожица его брата Мишки.
Егорка в два счета очутился на земле и приказал:
— Иди сюда! А то там все видно.
Мишка подошел и, как ни в чем не бывало, сообщил:
— А мама ищет ковшик и ругается, а я…
— Ты зачем тут? — не дал договорить Егорка.
— А ты зачем?
— Я знаю зачем, а вот ты не знаешь.
— Нет, знаю. Вы с Гришкой собрались на небо за киселем и кулагой, ковшик да чашку взяли, а ножик забыли.
«Вот это да! — поморщился Егорка. — И вечно получается так: задумаешь сделать что-нибудь интересное, скрытное, а этот Мишабег уже тут как тут. Ну постой же!»
Егорка схватил братишку за грудки:
— Уходи сейчас же отсюда, а то…
Но Мишка, хотя голова его и качнулась в сторону, нисколечко не струсил. Сморщив нос, он тихонько пригрозил:
— Будешь трогать меня — все расскажу маме. И про ваше место тоже всем расскажу. Живо забегаете.
Егорка понял — драться сейчас нельзя. Он выпустил из рук Мишкину рубаху, сердито засопел и стал усиленно размышлять над тем, какую бы придумать причину, чтобы братишка отстал от них. На ум ничего не приходило. Гришкина голова оказалась сообразительней.
— Миша! — ласковым голосом начал он. — Ты оставайся дома, а мы за это принесем тебе много сладких-пресладких пряников и камешков красивых дадим. А потом дедушка Вощин сделает нам тележку, и мы будем катать тебя. Ладно?
— Хитрые очень, — не соглашался Мишка. — Сами будете брать и есть сколько угодно пряников, а я жди. Нет уж, я тоже пойду.
— Ходить на небо без штанов нельзя, грех, — нашел, наконец, вескую причину Егорка.
Мишка посмотрел на свои ноги, подумал немножко и протянул:
— Не грех, не грех…
— А я говорю — грех, — доказывал Егорка, — Бог шутить не любит, возьмет и сбросит тебя с неба к чертовой матери, и полетишь ты без штанов прямо в ад. А там подцепят тебя железными вилами — и в печку жарить.
— Врешь, — не сдавался Мишка, — В ад сбрасывают стариков да старух, а я маленький.
Ни уговоры, ни обещания, ни угрозы не подействовали на Мишку. Пришлось взять его с собой.
— Только смотри, — Егорка поднес кулак к братишкиному лицу, — никому ни слова, а то…
Мишка нюхнул разика два кулак, отвернулся и сказал:
— А ходить вам домой нельзя, будут спрашивать чашку и ковшик. Давайте я сам схожу к Гришке за ножиком.
Примирились и с этим.
Вскоре Мишка принес нож, но не узенький, кинжальчик, — его стащить не удалось, потому что Гришкина мать никуда из комнаты не отлучалась, — а большущий, широкий и ржавый, которым скоблили полы, — косарь. Он лежал у двери под лавкой, и взять его не составляло особой хитрости.
— Эх, ты! — сердился Егорка. — Не мог взять кинжальчика.
— Сам ты «эх, ты!» Этот еще лучше, тяжелый вон какой, — оправдывался Мишка.
— Тебе все тяжело… Давай его сюда. Я сейчас буду думать, как с ним быть, а вы молчите.
Егорка считал себя знатоком всяких острых инструментов, потому что не раз крутил точило, которое стояло около кладовой путейцев, и с интересом наблюдал, как рабочие оттачивают топоры, лопаты, ножи. Ему особенно нравилась работа деда Вощина. Вощин не спешил, как другие, он всегда, прежде чем приступить к точке, внимательно, со всех сторон осматривал инструмент, и если лезвие было очень тупое или с зазубринками, покачивал головой и ругался.
Егорка потрогал пальцем тупое лезвие:
— Эх, язви вас в душу, хозяева!
— Чего такое? — забеспокоился Гришка.
— Так ведь запустили здорово, окаянные.
— Кого запустили?
— Струмент, вот кого. Аль не видишь?
Егорка поднес к Тришкиным глазам косарь:
— Разве так делают, а? Ведь теперь надо точить да точить.
Гришка так же, как и Егорка, провел по лезвию пальцем, затем вскинул глаза на товарища:
— А как же точить?
Егорка взмахнул рукой и распорядился:
— Тащите кирпич!
Гришка и Мишка кинулись за кирпичом, а Егорка уселся на землю и широко разбросил ноги.
Через минуту кирпич-точило лежало у Егоркиных ног.
— Теперь плюйте! — приказал Егорка.
— А зачем? — поинтересовался Мишка.
— Чудаки люди. Кто же насухо точит. Плюйте!
Гришка и Мишка плюнули.
Егорка размазал ножом слюни по кирпичу и пробурчал:
— На этих ваших слюнах иголки не заточишь, не то, чтобы нож.
Гришка и Мишка стали усерднее плевать на точило. Гришка при этом молчал, а Мишка то и дело спрашивал: «Хватит?» — на что Егорка неизменно отвечал: «Мало».
Вскоре во рту у Гришки и Мишки пересохло, но Егорка продолжал требовать: «Давайте!» В конце концов Мишке стало невмоготу, и он крикнул:
— Врешь, что мало. Точи!
Егорка точил — так казалось ему самому и его товарищам — как заправский мастер: ширкнет разика два-три, поднимет нож к глазам, посмотрит вдоль острия, а затем снова принимается ширкать.
Через некоторое время косарь был наточен. Верно, с его лезвия даже ржавчина не сошла, но это еще не доказывало, что он остался таким же тупым, каким был, потому что, как сказал Егорка: «Ржавчину сгоняют не точилом, а керосином».
Ребята начали небесный поход не по линии, а рядом с ней, по тропинке, решив взобраться на путевую насыпь тогда, когда скроется из виду разъезд. Гришка нес чашку, Мишка — ковшик, а у Егорки сбоку висел на веревочке косарь. Шагали уверенно, торопливо и нисколько не боялись. А чего бояться? Погрузочной платформы на толстых ногах-сваях, мимо которой пролегала тропинка? Серых щитов, сложенных стопками? Или покрытых травой куч старого, перемешанного с землей, битого кирпича и щебенки? Сто раз они играли в этих местах и все тут излазили вдоль и поперек. Да и время было такое, когда пугаются только самые последние трусы: стоял жаркий безоблачный полдень.
— А Володька с Колькой струсили бы идти так далеко, — сказал Гришка.
— Где им, — поддержал дружка Егорка. — Это ведь только мы с тобой смелые и ничего не боимся, а им куда до нас, они не успеют выйти за ограду, как уж начинают кричать: «Мама! Я боюсь». Ромка и Нюська тоже струсили бы.
— Струсили бы, — согласился Гришка, — Таких отчаянных, как мы с тобой, на разъезде нет.
— А я тоже отчаянный? — вмешался Мишка.
Ставить наравне с собой примазавшегося Мишку ни Егорке, ни Гришке не хотелось, и они промолчали.
— Я тоже отчаянный? — повторил Мишка.
Но и на этот раз никакого ответа не последовало; Егорка подергал носом, а Гришка отвернулся.
— Ладно, ладно, — обиделся Мишка. — Я вот залезу на линию и пойду к тяте на стрелку. Он спросит меня, а я ему скажу…
— Черт! — выругался Егорка.
А Гришка схватил Мишку за руку:
— И ты отчаянный, шибко отчаянный.
— Ну вот, — удовлетворился Мишка.
За стрелочной будкой все начало меняться: на каждом шагу попадались маленькие, окаймленные камышом болотца, мшистые кочки и березовые кусты; выросла путевая насыпь; телеграфные столбы гудели громче и как-то уж очень тревожно и уныло; тропинка часто уходила в сторону и петляла. Ребята сбавили шаг, разговаривать стали тише и то и дело посматривали на линию. В одном месте, как раз там, где дорожка резко сворачивала в сторону от насыпи, ребята остановились.
— А нас, наверно, уже не видно, — сказал Егорка.
— Ага, — живо откликнулся Мишка.
Гришка же ничего не сказал, он задрал голову и уставился в небо. Вскоре его примеру последовал Егорка, а затем и Мишка.
Не увидев ничего особенного, Егорка спросил:
— Ты чего туда смотришь?
— Каша заваривается.
— Какая каша?
— Дождевая. Дед Вощин всегда так говорит, когда в одном углу неба появляется такая вот туча.
Егорка пригляделся. И в самом деле — на том краю неба, где каждый день закатывается солнышко, вырисовывалась синяя тучка, а впереди нее клубились и курчавились белые облачка. До полуденного солнца им было еще очень далеко, и они нисколько не потревожили Егорку. Его беспокоила уходящая в сторону тропинка. Опустив голову, он снова напомнил:
— А нас, наверно, не видно…
Гришка оторвал взгляд от неба и посмотрел в сторону разъезда. Смотрел долго, с серьезным, нахмуренным лицом и молчал. Егорке надоело ждать, и он прикрикнул:
— Чего ты как сыч какой? Говори скорее!
Гришка присел, приставил ко лбу ладонь, взглянул из-под нее сначала на разъезд, затем в сторону семафора и только после этого произнес:
— Отсюда-то нас не видно, а вот если мы взберемся на линию, то, пожалуй…
— Нужно залезть на насыпь и посмотреть, — догадался Егорка. — Вы подождите тут, а я сейчас заберусь и узнаю.
Егорка быстренько вскарабкался на насыпь и сразу же увидел отца. Отец стоял с метелкой в руках и чистил стрелку. Егорка кубарем скатился вниз и сообщил, что стрелочная будка совсем-совсем близко и что он видел отца.
— А ты трусил, — упрекнул Гришка.
— Кто? Я трусил? — возмутился Егорка. — Да я тут все места знаю, и никаких разбойников и чертей здесь нет. Я никогда ничего не боюсь. Хотите, с закрытыми глазами найду дорогу?
— Не найдешь, — подзадорил Гришка.
— Найду!
Егорка зажмурился и, не сбиваясь с дорожки, сделал несколько шагов вперед, затем повернулся и уверенно дошел до прежнего места.
— А я знаю, как ты делаешь! — обрадовался Мишка. — Ты не совсем закрываешь глаза. Я тоже так умею.
— Нет, закрываю.
— Нет, не закрываешь.
— А вот я без обмана пройду. Смотрите! — Гришка засучил штанины, надел на голову миску так, что она закрыла даже нос, и двинулся вперед. Шагов через пять он сбился с тропинки и по колени увяз в грязи.
Егорка и Мишка запрыгали и закричали ликующими голосами:
— Нарвался! Нарвался!
Гришка снял с головы чашку, выбрался на тропинку и посмотрел на свои заляпанные ноги.
Егорка поднял с земли палочку и подал ее Гришке, чтобы он соскоблил с ног грязь, но палочка оказалась не нужна, Гришка вдруг весело улыбнулся:
— А я нарочно залез в грязь, нарочно, чтобы сапожки надеть. В них легче идти. Ишь, какие они у меня, до самых колен!
Сапожки у Гришки получились великолепные, черные-пречерные и блестели, как лакированные.
— Это что! Вот я себе сделаю, так сделаю, — похвастался Егорка и полез в ямку.
Через минуту обулся и он. Его сапожки были длиннее Гришкиных — закрывали колени.
Мишке тоже захотелось «обуться», но с тропинки он не двинулся ни на вершок. Дело в том, что еще в начале пути, идя сзади, он увидел около одной вот такой же ямки большую зеленую лягушку. Лягушка сидела на кочке и глядела злыми-презлыми глазами. Мишка махнул на нее рукой, но она не испугалась, а широко открыла страшный рот и как будто зарычала. Если бы Мишка не отскочил и не побежал, то она, наверно, прыгнула бы на него. Идти в лужицу было страшно. Что же делать?
С опаской косясь на грязную ямку, Мишка пролепетал:
— И я хочу сапожки.
— Кто тебе не дает? Лезь!
Мишка помолчал немножко, будто не слышал Егоркиных слов, попереминался с ноги на ногу и снова:
— И я хочу сапожки.
— Давай я тебя проведу, — протянул руки Гришка.
Мишка спрятал руки за спину и опять за то же:
— И я хочу сапожки.
— Так пойдем!
Егорка схватил братишку за плечо и хотел подвести к грязи, но Мишка вырвался и со словами «я не пойду туда» отбежал назад.
Егорка рассердился:
— На спине тебя, что ли, туда тащить?
— Не на спине, а вот как. Вы принесите сюда грязи в ковшике и обмажьте мои ноги.
— Фигу тебе, а не грязи! Какой нашелся барин, — возмутился Егорка.
— Ладно, ладно, — захныкал Мишка. — Тогда я пойду к тяте.
Делать было нечего. Гришка принес в ковшике грязи и принялся обмазывать Мишкины ноги.
— Делай как следует, чтобы сапожки были длинные, — требовал Мишка.
Гришка постарался и протянул Мишкины сапоги до живота.
Близость стрелочной будки ободрила ребят, и они смело двинулись дальше. Егорка вышагивал первым, Гришка — за ним, а Мишка плелся сзади и время от времени просил:
— Тише.
— Тебе только около маминой юбки стоять, а не с нами ходить, — ворчал Егорка, но все же каждый раз поджидал братишку.
Так, с небольшими остановками, они добрались до небольшой полянки, посредине которой торчали густо обросшие высокой травой березовые кусты. Тропинка огибала их и скрывалась из виду.
Егорка сбавил шаг, ему показалось, что в траве кто-то шевелится.
— Чего ты? — спросил Гришка.
Егорка свернул с тропинки, присел на корточки:
— Ногу наколол. Вы идите, я вас нагоню.
Гришка с опаской взглянул на кусты, прислушался:
— Ты иди! Иди! — поторапливал Егорка.
— Я тоже не могу. Меня какая-то муха укусила. Аж горит.
Гришка опустился рядом с Егоркой и принялся растирать грязь на коленке.
Мишка ничего не приметил в кустах. Он выдался немножко вперед, выбрал сухое место и только хотел присесть, как впереди что-то зашевелилось, затрещало, и вдруг на тропинку из кустов выскочило что-то рыжее, страшное. Ребята вскрикнули и бросились к насыпи.
Егорка с Гришкой оглянулись только тогда, когда достигли самого верха: Мишка лежал на спине внизу и орал во весь голос, а над ним стоял рыжий теленок.
Егорка с Гришкой опомнились, замахали руками и закричали враз:
— Циля! Циля!
Но теленок не думал покидать свою жертву. Некоторое время он не двигался и как будто с большим удивлением смотрел на орущих ребят, а затем взмахнул хвостом, захватил в рот Мишкину рубашку и начал ее жевать. Мишка заревел еще пуще.
— Это теленок, не бойся! — Егорка кинулся вниз.
За ним спустился и Гришка.
Ребята подбежали к теленку и принялись колотить его с двух сторон кулаками:
— Уходи! Уходи!
Теленок выпустил Мишкину рубашку и отступил.
Егорка помог братишке встать.
Размазывая кулаком слезы, Мишка всхлипывал:
— Он съесть меня хотел… Он уже начал рубашку глотать… Он все добирался до живота…
— Да это же теленочек, он не ест людей, — успокаивал Егорка. — Сейчас я ему покажу. Смотри, как я с ним…
Егорка поднял с земли прут и начал тыкать им в теленка. Сначала теленок все отступал, но затем вдруг взбрыкнул и бросился на своего преследователя. Егорка вильнул в сторону и хотел убежать, но в этот момент теленок ткнул его лбом в спину. Егорка шлепнулся. Мишка перестал хныкать, а Гришка захохотал и сказал:
— А ведь это ваш Быня. Видишь, белое пятно сбоку?
Егорка пригляделся. И в самом деле, теленок был очень похож на Быню: белое пятно, уши, хвост — ну все, все такое же. Но разве мог Быня забраться в такую даль? И зачем?
Егорка сложил ладони лодочкой, как делала мать, и позвал:
— Быня! Быня!
Бычок навострил уши, подошел к Егорке и ткнулся мордочкой в его ладони.
Сомневаться больше не приходилось — это Быня. Но что же с ним делать?
— Давайте угоним его домой, когда обратно пойдем, — предложил Гришка.
— Так и сделаем, — согласился Егорка.
Но бычок не пожелал подчиниться такому решению и, как только ребята полезли наверх, двинулся за ними.
Егорка вернулся, схватил хворостину и закричал:
— Пошел! Пошел!
Бычок остановился. Егорка сделал несколько шагов вперед. Бычок тоже пошел за ним.
— Его надо пугать страшнее, — сказал Гришка.
Принялись пугать все вместе. Егорка размахивал хворостиной и кричал, Гришка колотил кулаком по дну миски, а Мишка, взяв острый камень, скреб им по ковшу и визжал.
Такого яростного натиска бычок не выдержал — он сорвался с места и, сопровождаемый грохотом, визгом и криком, кинулся прочь от насыпи. Не добежав до тропинки, Быня ворвался в грязь. «Что, попало? Будешь теперь знать, как жевать рубаху и бодаться!» — неслось ему вслед.
Бычок выбрался в черных сапожках на тропинку и замер, отвернувшись от насыпи.
Ребята быстро взбежали на линию и оглянулись. Бычок стоял на том же месте, не поворачивая головы.
— Теперь он целый час будет думать и бояться, — заметил Гришка.
— Потому что мы задали ему большого жару, — весело добавил Егорка.
Ребята зашагали по линии в полной уверенности, что они окончательно отделались от нежелательного спутника, но каково же было их удивление и огорчение, когда, отойдя шагов на полсотни, они обернулись и увидели бредущего за ними Быню. Возобновлять сражение было бесполезно. Пришлось смириться и взять на небо еще одну живую душу.
На линии ребята повеселели. На ней не было ни непроглядных кустов с высокой травой, ни болотцев со злыми лягушками, и уже совсем-совсем близко виднелся новенький беленький семафор.
Но как ни хорошо вышагивать по шпалам, а ноги тяжелели и тяжелели.
— Это потому, — объяснил Егорка, — что сапожки наши изорвались.
Да, сапожкам досталось, они посерели и во многих местах стерлись начисто, оставшаяся же грязь ссохлась и стягивала кожу.
— Давайте еще раз обуемся, а? — предложил Гришка.
— Сейчас нельзя, — возразил Егорка. — Переобуваться нужно в передых.
— А когда он будет, передых? — спросил Мишка.
— Когда… Понимать надо. Вот пройдем половину, там он и будет, там и переобуемся, и пообедаем.
— А где эта половина? — допытывался Мишка.
Егорка и сам не знал, где половина, однако не смутился, а, поглядев как следует сначала назад, затем вперед, ответил:
— Как раз за семафором. Там есть одно такое место…
Новый железный семафор стоял на сером каменном уступчике. Его сигнальные стекла — красное и зеленое — горели в лучах солнца. Внутри семафора висели две толстые проволоки. Они заходили в деревянный короб, а из короба — на железные колесики — ролики, укрепленные на деревянных столбиках, и уже по этим столбикам тянулись далеко-далеко, до подъемного рычага, который стоял почти около самой стрелочной будки.
Дотрагиваясь до поперечинок семафора и поглаживая то одну из них, то другую, Егорка говорил:
— Крашеный… Беленький… Наш тятя все время открывает и закрывает его.
— А мой тятя тут копал яму, вот… — похвастался Гришка.
— Смотрите, у него пуговочки! — восторгался Мишка, водя пальцем по круглым заклепкам.
Четвертый участник похода безразлично отнесся к семафору: он улегся около линии и закрыл глаза.
Во время осмотра было обнаружено много непонятных вещей. Как ни старались ребята, а никак не могли сообразить, к чему это висели на проволоках внутри семафора две длинные железные «колбасы» и для чего был пристроен круглый барабанчик с ручкой. Но главное все же уразумели, а именно, что крыло семафора поднимается и опускается при помощи проволок, протянутых по столбикам к рычагу.
А поперечинки к стойкам прикреплены, чтобы забираться по ним наверх, решили они.
— Давайте попробуем? — Гришка ухватился за переклад инку.
— Нельзя, — Егорка затряс головой. — Если мы залезем, то тятя или еще кто-нибудь сразу заметят нас, и тогда все пропало. Пошли скорее, а то мы так до самого вечера не дойдем.
Ребята, а за ними и бычок двинулись дальше. Но вот Мишка опять начал отставать.
— Говорил тебе — не ходи, — ворчал Егорка.
— Я не виноват, — оправдывался Мишка, — Сам я нисколечко не устал, а вот ноги…
— Ноги… Ноги… — передразнил Егорка, — Давай ковшик, я его понесу.
— Нет уж, не отдам.
Мишка зашагал проворнее, но минут через пять снова сбавил шаг, а затем остановился и спросил:
— Где твоя половина? Где будем надевать новые сапожки?
— Знаю где, жди.
— Нет, ты говори сейчас, — Мишка сел на шпалу.
— Пора бы уж, Егорка… — сказал Гришка.
— Сейчас, погодите.
Егорка посмотрел из-под ладони в сторону разъезда. Вот интересно — там все стало маленьким: высокие казармы и станция походили на игрушечные домики; стрелочные будки уменьшились до размеров спичечных коробков; погрузочная платформа держалась не на сваях, она лежала прямо на земле, а барак угадывался только по продолговатому бугорку. Все строения придвинулись друг к другу, сгрудились, между казармами не было никакого просвета, а станцию от них отделяло не широкое полотно железной дороги, а узенькая-преузенькая ленточка. До крестинной будки от Егоркиной казармы было теперь не более двух шагов.
От стрелочной будки по линии двигалось что-то черное. Егорка вгляделся пристальнее — человек: наверно, отец. Какой он смешной: малюсенький-премалюсенький, и не шагает, а просто перекатывается, словно на колесиках.
Туча, которую заметили ребята в начале пути, уже нависала над разъездом, а белое облачко, плывущее впереди нее, подкрадывалось к семафору. «Если будет дождь, то где же прятаться?» — с беспокойством подумал Егорка.
— Скорее узнавай, где половина, — прервал Егоркино раздумье Мишка и встал.
— Сейчас, еще в одно место посмотрю, и тогда все будет готово, — Егорка повернулся спиной к разъезду.
Впереди расстилалась незнакомая местность. За гнилыми болотцами, окаймленными чахлыми кустиками, виднелись: в одном краю — лес, в другом — желтые, созревающие хлеба, а в третьем — бугры. Из-за бугров высовывался церковный крест и вился дымок — там раскинулась деревня. Все это находилось очень и очень далеко. Единственное, что было близко — это большущая красивая береза. Таких берез ребята еще не встречали. Она стояла на пригорке, широко и приветливо разбросив густые ветви. Чтобы добраться до нее, нужно было пройти еще с полверсты по линии, а затем, пожалуй, столько же в сторону, по тропинке.
— Ну чего ты? — поторопил Мишка.
Егорка оторвал взгляд от заманчивой березы и уставился на небо. Где же то место, которое соприкасается с землей? На разъезде ему казалось, что небо сходится с землей не так уж далеко — «сразу же за семафором» — как говорил отец. А на самом деле? Вот они уже далеко за семафором, а небо ни насколечко не приблизилось, и определить, где половина пути, невозможно.
— Давай сюда хлеб из своего кармана! — крикнул Мишка.
— Сейчас прямо! — рассердился Егорка. — Половина будет как раз напротив березы. Пошли!
Может быть, и удалось бы им дойти без особых волнений и труда до намеченной Егоркой цели, если бы не галечки, которые лежали в кучке под откосом. Когда-то давно их сбросили туда вместе с балластом с платформы. Балласт смыло водой, они же остались на месте и обросли травой. Увидел их Гришка.
— Смотрите! Какие красивые камешки! — воскликнул он и начал спускаться под откос.
Егорка с Мишкой тоже хотели съехать вниз, но Гришка вдруг резко повернулся и вмиг очутился между рельсов.
— Ты чего это? — спросил Егорка.
— Труба! — ответил притихшим голосом Гришка.
По круглой, аршина полтора в диаметре, каменной трубе, проложенной под железнодорожным полотном, во время таяния снега и сильных дождей стремительно мчались ручьи. Зимой ее забивало снегом. Летом в сухие дни вода в трубе высыхала, и через нее вполне можно было пролезть. Но едва ли кто-либо из Егоркиных сверстников осмелился бы на такой рискованный шаг, потому что в трубе — об этом Егорка и Гришка слышали от больших ребятишек — было темно, как в печке, и иногда что-то шуршало, погромыхивало и даже выло. Побывавшие около трубы большие ребятишки непременно хвастались: «Мы были аж около трубы», а те, которые залезали в нее, и подавно считали себя героями.
Ни Егорка, ни Гришка не видели этой страшной трубы, собираясь на небо, они забыли о ней. И вот теперь…
Егорка поглядел вниз и еле слышно сказал:
— Ага… Серая…
Мишка о трубе ничего не знал и спросил обычным звонким голосом:
— По ней дым идет, да?
— Тише, ты! — одернул братишку Егорка.
Мишка перевел взгляд с Егорки на Гришку: они насупились и тревожно смотрели вниз.
— Дым, да? — уже сдавленным голосом допытывался Мишка.
— Не дым, а вода, — прошептал Егорка. — Понял?
Мишка не мог понять, откуда в трубе появляется вода, но что в ней таится какая-то опасность и что его друзья боятся чего-то, понял хорошо. Он мигом вклинился между Егоркой и Гришкой и уцепился свободной рукой за Егоркину руку.
— Надо бы где-нибудь присесть, а то мы все идем да идем, — вздохнул Гришка.
— Давайте тут, — согласился Егорка.
Ребята пристально осматривали все, что было около трубы, и чутко прислушивались. Садиться никому не хотелось.
Подошел и бычок. Он остановился между рельсами.
От трубы тянулась узкая глубокая канава. Края канавы поросли густой высокой травой и березовым кустарником. Зелень подбиралась к самому каменному своду, скрывая отверстие трубы. Только подойдя вплотную, можно было различить темную пасть трубы и то место, куда она изрыгала воду. Недалеко от путевой насыпи на крутых откосах канавы лежало два большущих камня. Они выглядывали из зарослей словно страшные звери, готовые в любую минуту выскочить из своих засад и кинуться на того, кто посмеет сунуться в трубу.
В другое время Егорка, пожалуй, предложил бы Гришке повернуть назад, но сейчас отступать нельзя: ведь всего лишь какой-то час назад он хвастался, что никогда ничего не боится. Нет уж, — решил Егорка, — пусть лучше о доме первым заговорит Гришка, он же будет пока молчать и сделает то, что полагается делать храбрецам — обнажит оружие.
Отвязав косарь, Егорка взял его в правую руку и отвел ее назад, чтобы размахнуться.
Гришка о доме не заговаривал. Подняв с земли и крепко зажав в руке большую гальку, он выставил левую ногу вперед.
Кто его знает, сколько бы времени они простояли так, воинственно и выжидающе, если не было бы с ними еще и третьего. Видя, как напряженно, с опаской глядят на заросшую канаву и трубу старшие товарищи, Мишка все больше и больше пугался и в конце концов не выдержал.
— А! А! А! — прорезал мертвую тишину его звонкий голос.
От неожиданности Егорка и Гришка шарахнулись под откос, бычок же взмахнул хвостом и тряхнул головой.
Оставшись один, Мишка заревел еще пуще.
— Ты чего? Ты чего? — зашикали враз вернувшиеся беглецы.
— Боюсь! — вопил Мишка.
— Чего же ты боишься? Ну, чего?
— А вы, а вы чего боитесь? — захлебывался Мишка.
— Я ничего не боюсь, — храбрился, посматривая на трубу, Егорка.
— И я ничего не боюсь, — заверял Гришка и тоже косился в сторону канавы.
— А убежали? — тянул Мишка.
— У меня под ногами глиняный ком рассыпался, вот я и сорвался, — оправдывался Гришка.
— А я поскользнулся. Бояться тут нечего. В эту трубу наши большие ребятишки сколько раз лазили — и ничего. Не плачь, — уговаривал Егорка. — Посмотри, вон тятину будку видно, а вон семафор стоит, а вот птички на проводах сидят. Ну, не реви же!
Мишка замолчал.
Сказанные Мишке слова о том, что «большие ребята сколько раз лазили в трубу — и ничего» подбодрили и Гришку и самого Егорку. Действительно, раз другие лазили в трубу, то почему же они не могут пройти над ней по линии? К тому же ясно, что сейчас ни в трубе, ни в канаве никого нет. Если бы там кто-нибудь сидел, то непременно услышал бы Мишкин рев и уже давно выскочил бы оттуда. А то как было там все, так и оставалось: спокойно, тихо.
— Чего мы тут стоим? Пошли! — скомандовал Егорка.
— Теперь можно идти, раз отдохнули, — отозвался Гришка.
…Наконец ребята очутились на половине пути. Отдыхать решили около верстового столба, как раз против березы. Прежде чем опуститься на землю, Мишка поинтересовался:
— Сколько вы дадите мне хлеба?
— Разделим поровну, — ответил Егорка;
— А как это поровну?
— А так. Я отломлю тебе немножко от своего куска, а Гришка — от своего.
— Нет уж, — запротестовал Мишка, — раз поровну, так поровну: ты отламывай полкуска и Гришка тоже пол куска.
— Ишь ты какой хитрый, у тебя тогда будет больше.
— Ну и пусть больше, я сильно есть хочу.
— И мы хотим.
— Я маленький. Давайте хлеб. А то я всем расскажу, как вы трусили: два раза убегали от меня. Вот…
Не согласиться с Мишкиным требованием было нельзя. Егорка и Гришка сунули руки в карманы, но кусков там не оказалось — они превратились в мелкие крошки.
— Разини! Я когда вам говорил, давайте делать передых, а вы все шли и шли… — На Мишкиных глазах навернулись слезы.
— Не плачь, — утешал Гришка. — Крошки лучше, вкуснее. Куски надо кусать да разжевывать, а крошки готовенькие, мяконькие. Я, когда хочу есть, глотаю их целиком.
— А делить как? — хныкал Мишка. — Их же не сосчитаешь.
— Вот так. — Егорка вытащил из кармана полную горсть крошек и высыпал их в Мишкин ковш. — Ешь и перестань хныкать. Какой нашелся!
— Давай и ты.
Мишка поднес ковш Гришке. Тот тоже достал из кармана добрую порцию и отдал Мишке.
Ребята уселись около верстового столба и принялись за еду.
Переход через трубу, дележка крошек и еда настолько поглотили внимание ребят, что они и не заметили, как небесная «каша» заваривается уже над их головами. Черная лохматая туча еще не застелила солнце, но уже подбиралась к нему и вот-вот должна была закрыть его.
Гришка первый вскочил на ноги и, показывая в сторону разъезда, крикнул:
— Посмотрите! Идет большой дождь.
Егорка и Мишка тоже поднялись.
Да! В том краю, за разъездом, все сделалось темно-серым: там свирепствовал ветер. Он подхватывал и кружил все, что ему было под силу: пыль, песок, сухую траву, листья. Вскоре темно-серая пелена окутала и разъезд, а еще через мгновение разъяренный ветер с такой силой швырнул в ребят песком, что они заслонили ладонями лица.
Но так продолжалось недолго. Когда ветер пронесся, ребята выпрямились и оглянулись. Солнышко спряталось за лохматой тучей, а вокруг стало сумрачно и тихо, как будто наступил вечер.
Мишка протер глаза:
— Страшно.
— Не бойся, ветер больше не придет, — ободрил братишку Егорка.
— А солнышко скоро опять покажется, — пообещал Гришка.
Хотя Егорка с Гришкой и успокаивали Мишку, но у самих на душе было тревожно. Они чувствовали, что сейчас из наплывшей черной тучи сыпанет хлесткий дождь, а деваться от него некуда. Защитить от дождя могли только приставленные впритык друг к другу щиты, но они находились среди кустов. Идти к ним не хотелось. Тут все привычное, знакомое: рельсы, шпалы, балласт, тут все казалось светлее, и отсюда, хотя и смутно, все же виднелись стрелочная будка, станция, казармы. А там? Кто его знает, что могло быть там, в этих потемневших, вздрагивающих кустах и в щитах.
Первая капля дождя шлепнулась на непокрытую Мишкину голову. От неожиданности Мишка схватился за то место, куда угодила капля, и «ойкнул». И сразу же после его вскрика, как по сигналу, сверкнула молния, и раздался оглушительный сухой треск.
— Мама! — закричал Мишка.
Егорка с Гришкой тоже крикнули, но не «маму», а что-то такое, чего и сами не поняли. Они оправились от испуга быстро, а Мишка начал озираться и дрожащим голосом приговаривать:
— Он стрельнет прямо в меня, прямо в меня…
— Не стрельнет, не бойся, — уверял Егорка.
— Стрельнет. Вы хитрые очень. У тебя фуражка, а Гришка надел на голову чашку, а у меня ничего нет.
— На, на тебе!
Егорка снял фуражку и надел ее на Мишку.
— А чашку?
— Чашку я не отдам, — сказал Гришка.
— Ну вот, ну вот, — захныкал Мишка.
— Отдай, Гришка, — попросил Егорка. — Видишь, на мне ничего нет, и я не боюсь. А ты забоялся.
— Кто забоялся? На! — Гришка подал чашку Мишке.
Мишка напялил ее поверх фуражки и, присев около столба, потребовал:
— Становитесь около меня!
— Чего ты еще выдумал? — вскинулся Егорка.
— Становитесь! А то я буду реветь.
Пришлось встать.
Наклонившись над Мишкой, Егорка начал строжиться:
— Трус! Туча уже проходит, а ты все боишься. Посмотри вон!
Мишка просунул голову между Егоркиных ног и поглядел в ту сторону, откуда пришла туча.
И в самом деле, там становилось светлее. Но это там, а вот тут… Здесь снова сверкнула молния, снова раздался треск, и сыпанул дождь. Через минуту на линии не осталось ни одного серого пятнышка: почернели и балласт и шпалы. Одежда на ребятах вымокла до нитки, но они крепились и, наверно, простояли бы под столбом еще долго, если бы Гришка не вспомнил, как недавно в бараке рассказывали о том, что на днях грозой убило двух деревенских баб. Бабы ходили за ягодами и вздумали спасаться от дождя под высоким деревом. Молния расколола дерево и убила их. «Под высоким не становись — убьет», — говорили рабочие.
— Егорка! — засуетился Гришка. — Под столбом стоять нельзя. Он высокий, и в него шибанет гроза.
Егорка тоже вспомнил про убитых баб… Но куда же бежать, куда?
Тучу прорезала еще одна молния, последовал еще один удар грома, а за ним — еще и еще.
— Бежим! Бежим к щитам! — закричал Егорка.
Ребята схватили друг друга за руки, скатились под откос и помчались к щитам. Следом за ним побежал и бычок.
Трава, гнилой пень да длинная горбатая, упирающаяся сучьями в землю хворостина — вот и все, что оказалось в кустах. Егорка угодил на хворостину, и она с треском переломилась.
Путевой сторож Порфирий Лукич, переждав дождь на границе своего участка, возвращался на разъезд. Небо снова было чистым, и все вокруг, под лучами жаркого солнца, искрилось и блестело. Немного не доходя до трубы, Порфирий Лукич спустился под откос к канаве, чтобы проверить, не засорилась ли она. Осмотрев дно канавы, Порфирий Лукич повернулся к линии и взглянул на трубу, взглянул и остолбенел — из трубы прямо по журчащему ручью выползал на четвереньках мальчишка с зажатым в руке большущим ножом. Хотя мальчишка от пяток до волос был вывалян в грязи, Порфирий Лукич сразу же узнал в нем своего крестника. Порфирий Лукич присел и стал наблюдать. Вслед за Егоркой из трубы показался совсем маленький мальчишка без штанов. Фуражка на его голове сидела так глубоко, что рассмотреть его лицо было нельзя. Он держал в руках ковш и как только вывалился из трубы, сразу же начал шлепать им по воде.
— Не брызгайся! — приказал малышу Егорка и, повернувшись к трубе, что есть мочи крикнул:
— Гришка! Ты чего там застрял?
Труба забубнила, и через некоторое время из нее выплыла жестяная миска, а потом появился и Гришка.
Подождав еще немножко, Порфирий Лукич встал, тихонечко подошел к трубе и спросил:
— Там больше никого нет?
От неожиданности ребята шарахнулись было в сторону, но, узнав Порфирия Лукича, остановились.
— Я спрашиваю, там больше никого нет?
Егорка с Гришкой потупились и молчали, а Мишка, подняв голову и помахивая ковшом, сказал:
— Уже все пролезли, а бычок лезть не захотел и ушел домой.
— Какой бычок?
— Наш Быня.
— А куда же вы ходили?
— На небо за кулагой и киселем.
— Куда, куда?
— На небо, — не моргнув глазом, ответил Мишка.
— Ну и как, добыли?
— Не-е, дождь помешал.
Порфирий Лукич привел ребят на разъезд и рассказал об их неудавшемся путешествии на небо. Взрослые смеялись недолго, а вот большие ребятишки потешились вдоволь и, что было особенно прискорбно, наделили Егорку и Гришку прозвищами: Егорку стали дразнить «Кулагой», а Гришку «Киселем».