Эту ночь я провела, как и бесчисленное количество других, лежа на спине в постели и глядя в потолок, пока не взойдет солнце.
Спокойствие утра нарушает оргазм Джиджи, но на этот раз ее похотливые крики не беспокоят меня. Возможно, встреча с ней сняла остроту моего раздражения от шума, но это также может быть и благодарностью.
Если бы не она и Гаспар, которые так громко занимались сексом, я бы не смогла насладиться первым оргазмом за много лет.
Сегодня я не нахожу звук их любовных утех возбуждающим. Это просто еще один утренний звук, как грохот мусоровоза, едущего по переулку, или крик петуха на рассвете. Это фоновый шум, бессодержательный и приятный.
Я слишком занята мыслями о Джеймсе, чтобы меня могло тронуть что-то другое.
Воспоминание о том, как он облизывает губы — это пытка. Как такая маленькая манера поведения может быть такой соблазнительной? Я могла бы написать диссертацию о форме его рта.
Прежде чем подняться с кровати, я жду, пока услышу совместную кульминацию моих соседей. Затем я трачу несколько часов на распаковку вещей, стирку и организацию. Уже после десяти часов во входную дверь стучат.
Я открываю и вижу молодого человека с вазой белоснежных тюльпанов.
— Оливия Росси?
— Это я.
Он вручает мне букет, а потом выходит, не попросив подписи. Очевидно, он считает, что мое лицо заслуживает доверия.
Я заношу цветы на кухню, где ставлю их на стол и достаю открытку.
Когда будешь готова, — написано на ней, а дальше идет номер телефона.
Он не подписался.
Он не должен был.
С замиранием сердца я набираю номер Джеймса. Он берет трубку после первого же гудка.
— Ты получила цветы.
Его голос низкий и довольный. Он счастлив, что я так быстро позвонила. Но как он узнал, что это я?
— Цветы? Нет, я просто сижу здесь последние двенадцать часов и наугад набираю телефонные номера. Не могу поверить, что наконец-то набрала правильную комбинацию.
— Представь себе, какие шансы, — говорит он, подыгрывая мне, — Твой палец, набирающий номер, наверное, сводит судорогой.
— Ты даже не представляешь. Он кривой, как рыболовный крючок. Мне, наверное, придется посетить отделение неотложной помощи.
Его смех пронизывает меня дрожью от удовольствия.
— Когда я тебя увижу, забавная леди?
— Я могу прислать тебе селфи. Тебя устроит?
— Я думал, ты скорее согласишься быть застреленной, чем сделать селфи.
— Нет, ты не обратил внимания. Я сказала, что скорее буду застрелена, чем выложу селфи в интернет.
Его голос затихает. — Я обратил внимание на все.
В короткой тишине, наступившей после этого, я слышу, как моя кровь стремительно бьется в моих жилах. — Я так понимаю, Эдмонд передал тебе мое сообщение.
Он издает тихий звук, который я воспринимаю как удовольствие от моего неуклюжего перехода. — Да, передал. Он также дал мне номер твоей квартиры.
Отсюда и доставка цветов.
— У меня такое чувство, что он дал бы тебе и ключ, если бы ты попросил. Он думает, что ты ходишь по воде.
— Я обязательно попрошу его об этом.
Когда я делаю паузу, глотая, Джеймс говорит: — Это была шутка. Обещаю.
— Так же, как ты обещал, что не кусаешься?
Еще одно снижение тона, и вот он уже хриплый, как оператор секс-линии.
— Я не кусаю. Я покусываю. Это большая разница.
Меня бросает в холодный пот. Спокойно, Оливия. Сделай глубокий вдох.
Когда становится очевидно, что я не собираюсь отвечать, Джеймс подсказывает:
— Ты молчишь, потому что я тебе мешаю, или потому что я тебя волную?
Я шумно выдыхаю. — Честно? Я не знаю, была ли женщина когда-нибудь более взволнованной из-за мужчины за всю историю человечества.
Он снова испускает этот сокрушительный смешок, ублюдок. — Приму это за комплимент. Когда я тебя увижу?
Я замечаю, что он не спрашивает: “Когда ты сможешь позировать для портрета”, потому что мы оба знаем, что когда я сказала Эдмонду, что буду позировать для портрета, я вовсе не об этом договаривалась.
Я тихо говорю: — Я уже давно этого не делала.
— Не говорила по телефону?
— У меня не было любовника.
Он выдыхает медленно и тяжело. Я представляю, как он сжимает трубку так сильно, что в ней появляется трещина.
Через некоторое время я спрашиваю: — Ты все еще там?
— Просто восстанавливаю дар речи. Пожалуйста, подожди.
Я улыбаюсь, довольная, что влияю на него так же, как и он на меня. — Не хочу показаться самоуверенной, но мне кажется, что это чувство…
— Взаимно. Да. Боже мой. Ты всегда так откровенна?
— Жизнь слишком коротка, чтобы извращать слова. Но раз уж мы заговорили об этом, должна сказать, что мне нужно время. Я не могу просто…
— …прыгнуть со мной в постель на первом же свидании.
— Бинго.
— Ты хочешь сначала узнать меня получше.
Я думала об этом. Чего именно я хочу? Я здесь на три месяца, потом вернусь к реальной жизни в Штатах. Это может быть лишь временным явлением, коротким романом с прекрасным незнакомцем, о котором я буду вспоминать с нежностью, сидя в кресле-качалке на крыльце дома престарелых.
Так зачем терять время?
Я не являюсь девственницей. Мы оба взрослые, оба одиноки, и оба знаем, чего хотим. Кроме учета морали, в чем смысл задержки?
Предчувствие, — шепчет мой мозг.
Смысл промедления — в формировании желания.
Я останавливаюсь на мгновение, чтобы залюбоваться этой жаждущей новой версией себя. Возможно, это влияние моих соседей-эксгибиционистов, но что бы это ни было, я возьму это.
— Надеюсь, ты не поймешь меня неправильно, но… нет. Мне не нужно сначала узнать тебя получше. Все, что мне нужно знать, это то, что происходит со мной, когда я смотрю в твои глаза.
Он ждет, его молчание пронизано жаром.
— Я в Париже ненадолго. Если это станет личным, если мы станем слишком близкими и поделимся всеми нашими грустными историями, будет гораздо труднее, когда я уеду. Я бы хотела, чтобы все было легче. — Я закрываю глаза, стесняясь того, как меркантильно это прозвучало. — Прости, если это грубо или оскорбительно. Это просто то, что я чувствую.
— Так ты хочешь меня только ради моего тела, — говорит он горловым, раздражающим голосом, — Ну, я никогда.
Я шепчу: — Это достаточно красивое тело.
В его голосе звучит обида. — Достаточно красивое? Прекрати, ты меня балуешь.
— Ладно, хорошо, эгоист, это удивительное тело. Доволен?
Он фыркает. — Нет.
Улыбаясь, все еще с закрытыми глазами, я говорю: — Это, безусловно, лучшее тело, которое я когда-либо видела, и это говорит о многом, поскольку я даже не видела тебя голым.
На данный момент.
— А лицо?
— Боже мой! Ты просто ловишь комплименты!
— Это небольшая цена за то, что ты используешь мои многочисленные прелести, ты так не думаешь?
Я начинаю смеяться и не могу остановиться. — Ладно, хорошо. Твое лицо. Твое лицо… ну, оно тоже довольно красивое.
— Я бросаю трубку.
— Нет, не бросаешь.
Теперь его очередь смеяться. — Это правда. Не бросаю. А теперь сделай мне еще один комплимент, пока мое эго не сдулось и я не пошел плакать в угол.
— Ладно. Ты готов?
— Я готов.
Я представляю его лицо, все эти идеальные углы и линии. — Твое лицо — самое красивое, что я когда-либо видела.
Странно, но я действительно имею это в виду.
— Продолжай…
Я качаю головой, пытаясь не рассмеяться. Театрально задыхаясь, я говорю: — А твои глаза… твои глаза похожи на два застывших бассейна. Твой голос — медово-дымное пение блюзовой певицы, заставляющее все мои нервы дрожать. А твои губы — ох! Твои губы как клубничное вино!
Он бормочет: — О, ради Бога.
Мой тон становится практичным. — Эй, ты первый начал.
— Ты, наверное, выросла с очень приставучими братьями и сестрами.
Я начинаю шутить о том, какими раздражающими на самом деле были мои старшие братья, но останавливаюсь.
Мои колебания не остаются незамеченными для Джеймса. — Ладно. Не будем переходить на личное.
Я кривлюсь. — Это странно? Не будет ли слишком неудобно и странно, если мы не сможем поговорить друг с другом?
— Я уверен, что мы найдем много тем для разговоров.
В его голосе снова появилось тепло. Это вызывает яркое воспоминание моей фантазии о том, как он трахает меня сзади, когда я стою на коленях, погрузившись лицом в подушку.
— Ты снова молчишь.
Я обмахиваю лицо рукой. — Просто пытаюсь справиться с этим приливом. Это невыносимо.
— Я дам тебе минуту.
В его паузе я слышу подавленный смех. Потом он возвращается на линию, весь такой деловой. — Ладно, давай договоримся об условиях.
— Это звучит удручающе практично.
— Это практично, но не обязательно удручающе. Таким образом, мы оба будем знать, чего ожидать. Это уменьшит количество странностей.
— Ладно. Я слушаю.
— Ты сказала, что ты ненадолго в Париже. Когда ты уезжаешь?
— Двадцать третьего сентября.
— Я отмечаю этот день в своем календаре. Что ты планируешь, пока ты здесь? Встречи с друзьями? Осмотреть достопримечательности?
— Ты говоришь, как таможенник. Хочешь поставить штамп в мою визу?
— Я хочу знать, как выглядит твое расписание, умник.
По резкой паузе, наступившей после этого, я понимаю, что он не хотел меня так называть. Мне кажется странным, что он это сделал.
Я говорю: — Обычно я бы возражала против того, чтобы мужчина обзывал меня еще до нашего первого свидания, но, учитывая наш плотный график, я пропущу это мимо ушей. Кроме того, это уместно: Я умная. И мне нравится, что тебе со мной достаточно комфортно, чтобы сказать мне об этом.
— И все же. Это было грубо. Я прошу прощения.
Он звучит удовлетворенно раскаявшимся. — Извинения приняты. Когда ты не требуешь комплиментов и не игнорируешь желание людей не садиться за их столик в кафе, у тебя очень обаятельные манеры, знаешь? Кстати, спасибо за цветы. Белые тюльпаны были стильным штрихом. Изысканно, но без излишеств. Если бы ты прислал красные розы, я была бы вынуждена снизить свое мнение о тебе.
— А что не так с красными розами? Разве они не романтичны?
— Только для людей, которым не хватает воображения. Настоящие романтики никогда не идут на поводу у клише, потому что страсть очень индивидуальна.
Через мгновение он тихо стонет. — Ты очаровательна. Трех месяцев не хватит.
— Прости, здоровяк. Ты уже отметил это в своем календаре.
Я говорю это легко, стараясь, чтобы дрожь рук не просочилась в мой голос. Даже по телефону его желание ощутимо.
Я уже достаточно долго живу, чтобы знать, что такие вещи не длятся долго. Этот вид мгновенного, термоядерного влечения неизбежно угасает так же быстро, как и появляется, оставляя после себя разбитые сердца и растерянность. Оно никогда не выдерживает ежедневной рутины брака, воспитания детей и реальной жизни.
Но в нашем случае — с нашей реальной жизнью за тысячи километров друг от друга — это идеально, мы будем идеальными.
Идеальными незнакомцами, не отягощенными всем тем дерьмом, которое отравляет желания.
— Кстати, о календаре, — говорит Джеймс, — что у тебя на сегодня?
— Ты ведешь меня на ужин. Только не в кафе Blanc, пожалуйста.
— Не хочешь еще одного словесного спарринга с Жан-Люком? Кажется, ты хорошо держала себя в руках.
— Снисходительные официанты заставляют меня чувствовать себя колючей. Кстати, ты знал, что Эдмонд как-то ударил авторучкой в шею одну из его любовниц?
— О, да. Он любит рассказывать эту историю. А он тебе не рассказывал о красивой азиатке, в которую он влюбился, а она оказалась мужчиной?
Я ахнула, взволнованная драматизмом этой истории. — Нет! Расскажи мне прямо сейчас, чем она закончилась!
Джеймс хихикает. — Вижу, ты еще не знакома с его нынешней женой.
— Ого. Правда?
— Да. Они женаты уже почти двадцать лет и ни одной ночи не провели порознь.
Мне нужна минута, чтобы переориентировать эту новую информацию в моем мозгу. — Это, наверное, самая романтичная вещь, которую я когда-либо слышала. Как ты думаешь, они позволят мне расспросить их об этом?
— Ты имеешь в виду, как основу для книги?
— Не биографию как таковую, но, возможно, просто как вдохновение для истории.
— Думаю, Эдмонд заплатил бы тебе гигантскую сумму денег, если бы ты захотела создать вымышленного персонажа, основанного на его жизни.
Я думаю об очевидном восторге, с которым Эдмонд поделился историей страстной итальянки и ее сестры. — Знаешь, я думаю, что ты прав.
Он мягко поддразнивает: — Не каждый предпочел бы заразиться вирусом Эбола, чем быть увековеченным.
Ого, он действительно обращает внимание на все.
— Итак, этот ужин, на который ты меня приглашаешь, — говорю я, улыбаясь. — Пожалуйста, пусть это будет где-то в непринужденной обстановке, потому что все, что я взяла с собой, — это джинсы и футболки.
Его тон становится грубым. — Которые, кстати, смотрятся на тебе очень эффектно. Когда ты вышла из-за стола в кафе, я думал, что упаду со стула. Твою задницу стоило бы выставить в Лувре.
Это заставило меня громко рассмеяться. — Ну и кто теперь преувеличивает?
— Я не преувеличиваю.
— Я знаю, как выглядит моя задница, Ромео.
— Ты не знаешь, как она выглядит для мужчины.
Я не знаю, что на это ответить. От голода в его голосе я на мгновение теряю дар речи, хотя точно знаю, что в кофейне были десятки задниц, куда более упругих, чем моя.
— Ладно. Я сыграю в твою игру. Как это выглядит для мужчины?
— Прежде чем я тебе скажу — а я тебе скажу, это просто ремарка, — хочу отметить, что еще три минуты назад ты ругала меня за то, что я вылавливаю комплименты. А теперь ты хочешь, чтобы я описал твою задницу.
— Это совсем другое.
— Почему это?
— Начнем с того, что ты роскошный. Все на тебя пялятся, даже мужчины.
— Спасибо, но я не вижу разницы.
— Ладно, я не пытаюсь быть скромной, это не так, как если бы кто-то сказал супермодели, что она красивая, а она стесняется и говорит что-то возмутительно неправдивое вроде: “О, я просто обычная девушка. Я абсолютно обычная без всего этого макияжа”. Я не питаю иллюзий относительно своей внешности. У меня отличная прическа, хорошие зубы, фигура в целом пропорциональная, но…
— Я думаю, что ты потрясающая, — перебивает Джеймс, — Я не могу перестать думать о тебе с тех пор, как впервые тебя увидел. На самом деле, меня еще никогда так не привлекала женщина.
Я позволяю этому на мгновение омыть меня. Я позволяю наслаждению от этих слов поселиться на моих плечах и разбудить спящий рой бабочек в моем животе, которые в экстазе порхают вокруг.
Вот в чем дело: если бы он сказал: Ты потрясающая, как констатацию факта, я могла бы опровергнуть это фактами, например, перечнем всех своих физических недостатков, который я собиралась ему дать.
Но нельзя спорить со словами „Я думаю, что ты потрясающая”, потому что это уже дело личного вкуса.
После грубого прочищения горла я выражаю слабый протест. Потому что, возможно, я ловлю комплименты, хоть немного.
— Я уже почти старая.
Он раздраженно стреляет в ответ: — Лучшая бутылка вина — почти старая. И, кстати, эта глупость про возраст — американская фишка. В Европе женщины считаются сексуальными в любом возрасте. Если уж на то пошло, то и в любых формах и размерах. Красота и желанность не имеют ничего общего с цифрой в твоем свидетельстве о рождении или весах. Соединенные Штаты Рекламы сделали всех неуверенными в своей внешности.
Вполне возможно, что я сейчас упаду в обморок, как героиня в историческом любовном романе. Вместо этого я отвечаю: — Соединенные Штаты Рекламы. Мне нравится.
— Мне тоже. Энн Ламотт выгравировала эту фразу в своей книге "Птичка за птичкой".
Мой шок настолько велик, что мне приходится сдерживаться, чтобы не упасть лицом на пол. — Ты читал Энн Ламотт?
Он говорит: — Постарайся не выглядеть такой удивленной. Я вполне способен читать книги.
— Но та книга — то есть эта женщина практически мой кумир. Я обожаю ее творчество.
— Я тоже. На самом деле, есть много книг, которые я люблю. — Его тон становится теплее. — Похоже, мы нашли то, о чем можем говорить, не переходя к личному.
Обморок грозит снова напасть на меня. Этот человек ужасно влияет на мое кровяное давление.
— Начнем сначала, — говорю я, стараясь сохранять спокойствие. — Мы должны были обсудить условия. А ты должен был сказать мне, как выглядит моя задница для мужчины.
Джеймс хихикает. — За ужином. Я заеду за тобой в восемь.
— Ладно. Увидимся.
— И Оливия?
— Да?
Его голос становится хриплым. — Будь готова рассказать мне все, что ты хочешь, чтобы я сделал с тобой в постели.
Линия обрывается в моей руке.