- Детское имя. Словно камушек в воду бросили...
- Детское по привычке. По паспорту Аллегорий. Полностью.
Соседи развеселились. Лежавший слева квакал и сипел с перерывами на густой затяжной вздох. Сосед в трусах смеялся, как стекла бил. Веселье офицера в халате навело Альку на странную мысль о чае с лимоном.
Алька обиделся:
- И не смешно. Мама думала, что это горное имя. Она малограмотная была, когда я родился.
Сосед в трусах оборвал смех, глаза вытер.
- У меня в роте писарь Тургенев. Мне бы второго писаря: - Аллегория. Кружок изящной словесности. Мир искусства. "Как хороши, как свежи были розы..."
- Я писарем не могу, - слабым голосом возразил Алька. - У меня по русскому тройка и почерк кривой... - Он ожидал - соседи опять засмеются, но они молчали. В тишине этой была разобщенность, наверное, каждый думал о чем-то своем и далеком.
- Я комсомольцем шпану отлавливал, - заговорил наконец сосед слева, большой и рыхлый. Позже Алька узнал, что зовут его Андреем Николаевичем. Гопники, беспризорники - асфальтовые грибы. Отмывать их было одно удовольствие. Приведешь в баню - черти черные. Отмоешь - дитё человеческое. Одного отловили шкета, маленький, злой, как хорек, и такой же вонючий. Ни имени своего, ни фамилии не помнит. Спрашиваем: "Кто ты?" Кричит и слюной брызжет: "Я пролетарий всей земли! Революционер мировой революции. Анархист я! И не кудахтайте, дяденьки начальники". Записали его в документ: имя - Гео, фамилия - Пролетарский, отчество - Феликсович. Подвели под его личность большевистскую философию и печать приложили. Анархист выискался!
Алька перебил рассказчика с хвастливым энтузиазмом, даже руками взмахнул и от прыти такой чуть не упал с койки:
- У меня товарищ есть Гейка. Гео Сухарев. Мы с ним за одной партой сидим...
Андрей Николаевич повернул к нему одутловатое желтое лицо с выпученными глазами.
- В баню тот шкет ни за что не хотел идти. Кусался, мерзавец, точно как хорек. За руки, за ноги сволокли - мы с ними не церемонились. А он оказался шкицей. Гео Феликсовной Пролетарской... Мы ей и сахару, и даже печенья где-то достали. Ревет, называет нас невежами и нахалами. Хорошенькая девчушка из того хорька получилась...
- Цирк! - сказал Алька.
Сосед в сатиновых трусах, капитан Польской, подал ему стакан.
- Рубай компот, Аллегорий, и тихо, бабушка, под подушкой немцы.
Алька выпил компот большими болезненными глотками, вытряс в рот дряблые фрукты, опустил голову на подушку и уставился в потолок. Ветер хлопал снаружи клапаном целлулоидного оконца, задувал в палатку влажный воздух реки, запахи гниющего камыша, рыбацких отбросов, осмоленных недавно лодок. Птицы совсем обнаглели, прыгали по брезентовой крыше и, отталкиваясь, чтобы взлететь, прогибали ее. "Надо же, - думал Алька, - все при волосах, все офицеры". Его голова, стриженная под машинку, лежала на подушке, как изюмина в тесте.
- Сколько же тебе лет? - услышал он вопрос, заданный тихо и как бы со всех сторон.
- Шестнадцать...
Дрема волнами накатывала на него, неслышно накрывала голову, как бы шурша, обдавала тело и опадала в ногах покалывающей пеной. Ощущение ветра, берега, запаха моря и крика чаек над головой было так натурально, что Алька с неудовольствием и великой ленью ответил на тревожный сигнал, зазвеневший в его голове: "Ты что болтаешь-то? Ты подумай-ка, где ты?" "Ну, в полевом госпитале", - ответил Алька и сразу же сел в кровати.
- Восемнадцать! Не верьте мне - мне восемнадцать лет полностью. Шестнадцать я от головокружения брякнул... и от общей слабости сил.
Капитан Польской обхватил свои кирпичные плечи руками, словно озябший.
- Надо же... В шестнадцать лет на вечерние сеансы пускают в кино. В восемнадцать - на фронт... На фронте небось интереснее? - спросил он у Альки. - Чего ж ты молчал? Нужно было сразу кричать, как только глаза разлепились: "Прибыл, товарищи, защищать Родину геройский сопляк Аллегорий!" Фамилия как? - Капитан слез с кровати и навис над Алькой каменным телом. - Ты о чем думал, спрашиваю?
Альке хотелось тишины, хотелось войти в струистую нежную прохладу реки и, запрокинув голову, лежать и плыть на спине по течению, не чувствуя своего веса, и чтобы никакой тяжести на душе, никаких оправданий - только облака в небе, диковинно переменчивые, неслышно задевающие друг друга, сливающиеся, образующие все новые и новые формы, и так без конца.
Соседи разговаривали громко, похоже, перебранивались, двое нападали на капитана Польского, защищая Альку от его нетерпимости. Капитан кипятился:
- Пользы от них на ломаный грош. Они мне - как сор в глазах. Я бы позади войска старух поставил - злых, с розгами.
- Капитан, душа, как бы ты поступил на его месте? - Это спросил сосед в сиреневом халате, позже Алька узнал, что он майор, командир танкового батальона.
- Я детдомовец. А он... У него, может, талант на скрипке играть. Может быть, он поэт, вон у него какой нос острый, как гусиное перо.
Алька засыпал, безразличный к своей дальнейшей судьбе. Сон заботливо отгораживал его от обид сегодняшних и, напротив, предлагал ему, как спасительные лекарства, заботы давние - детские, по нынешнему его разумению, смешные и такие целебные.
Алька видел свой класс, мальчишек, стриженных под полубокс, девчонок с косами - стриженая была только Лялька, полное имя Ленина.
Из окна сильно дуло. Он смастерил вертушки из плотной бумаги, раскрасил их, пришпилил по периметру рамы булавками. Вертушки резво крутились и шелестели. Завуч Лассунский сказал, сбивая вертушки указкой:
- Аллегорий, с твоим умственным развитием это занятие не вступает в противоречие ни в коей мере. Но возраст! Борода еще не тревожит?
- Нет пока.
- Двухпудовку сколько раз выжимаешь?
- Один раз всего... Не выжимаю - толкаю.
- Так и запишем - бездельник.
После уроков его оставили заклеивать окна. Гейка Сухарев остался ему помогать да Иванова Ленина.
С Гейкой Сухаревым они дружно сидели за одной партой с третьего класса. Они все пришли из разных школ в эту новую, остро пахнущую штукатуркой. Воспитателем у них стал Лассунский Исидор Фролович. Позже они узнали, что он учится по вечерам в университете. Еще позже они придумали ему кличку Асмодей, а еще позже он стал у них завучем, но воспитателем так и остался.
А тогда он спросил:
- Ну-с, художники у нас есть?
Алька и Гейка поднялись из-за парты, посмотрели друг на друга с некоторым вызовом и удивлением.
- Гео Сухарев.
- Аллегорий Борисов.
- Ну и ну... Паноптикум...
Они поняли по этому "ну и ну", что отношения с воспитателем обещают быть весьма поучительными.
Лассунский велел им нарисовать дома стенную газету "Бюллетень" к столетней годовщине со дня смерти Александра Сергеевича Пушкина.
- Александр Сергеевич, - сказал он. - Так просто и так значительно. То-то, Гео и Аллегорий.
Они трудились три дня у Гейки на кухне на полу. Гейкины взрослые сестры перешагивали их небрежно. Небрежно смеялись над ними. Одна из сестер курила.
Кроме названия с завитыми до неузнаваемости буквами, они нарисовали большое "100" с портретом Пушкина-мальчика в одном нуле и Пушкина-взрослого в другом, силуэт памятника Пушкину в Москве, Медный всадник, Черномора, Руслана, кота, дуб, тридцать витязей чередой, их дядьку морского акварельными красками.