Он не был ее папочкой.
Черт возьми, он даже не был моим папой.
Дуглас Корбин не был отцом.
И все же, как ни странно, он не ненавидел Грейслин, чужого ребенка, с той же страстью, которую он приберег для меня.
— Прости, мама.
— Все в порядке, милая.
Грейслин встала и отряхнула колени. Она побежала вверх по лестнице, засунув подмышку мятый картон. Мы шаркали по затемненному коридору. Мы знали счет. Ни один из нас не хотел сидеть в первом ряду при ссорах папы и Миранды.
Все, что папа и Миранда делали, это ссорились и мирились. Они не хотели, чтобы мы присутствовали ни для того, ни для другого. Так начались игры со скользящими лестницами и канатами. От скуки, потому что мы всегда были такими одинокими.
— Думаешь, нас накажут? — спросила она меня сейчас.
Я пожал плечами.
— Мне все равно.
— Ага… мне тоже. — Грейслин ткнула меня своим костлявым локтем в ребра. — Эй, не хочешь в мою комнату?
Я покачал головой.
— Я догоню тебя на крыше.
Она быстро прошла по золотому мрамору и исчезла в своей комнате.
Всякий раз, когда нас отправляли в наши комнаты, мы поднимались по пожарной лестнице и болтались на крыше. Это был способ скоротать время, и мы могли говорить о чем угодно, без того, чтобы слуги подслушивали и доносили.
Я вошел в комнату Грейслин, которая выглядела так, будто ее придумала сама Барби. У нее была двуспальная кровать с балдахином из розового тюля, белый резной камин и мягкие кресла. Ее балетное снаряжение было разбросано повсюду.
Грейслин любила балет. Я не знал почему. Балет явно не любил ее в ответ. Из нее получилась паршивая балерина. Не потому, что она была некрасивой, а потому, что она была просто хорошенькой. Она едва могла передвигать ноги и, по иронии судьбы, ей не хватало грации.
Окно было открыто. Ветер заставил занавески танцевать. Даже они танцевали лучше, чем Грейслин.
Я зашнуровал свои кроссовки, прежде чем вытащить свое тело из окна. Я топал по мокрой от дождя железной лестнице. Я нашел Грейслин, прислонившуюся к одной из труб, скрестив лодыжки и выдыхая пар, как дракон.
— Готов натянуть канат? — Она ухмыльнулась.
Конек крыши был настолько узким, что нам приходилось ходить по нему шаг за шагом. Для нашей игры мы шли по хребту, дымоход к дымоходу, так быстро, как только могли. У каждого из нас была своя очередь. Мы измеряли время друг друга, и иногда — много раз — я подозревал, что она жульничает, поэтому я никогда-никогда не позволял ей победить.
— Ты засекаешь меня или как? — Грейслин склонила подбородок ко мне.
Кивнув, я достал из кармана секундомер.
— Готова снова есть пыль, сестренка?
У Грейслин была проблема. Ее проблема была во мне. Я был умнее ее, получая более высокие баллы за тесты, даже не учась. Я был более спортивным, чем она: она была посредственной танцовщицей, а я был вторым лучшим теннисистом в своей возрастной группе во всем штате.
Естественно, я тоже был намного быстрее ее. Я всегда выигрывал. Мне никогда не приходило в голову позволить ей одержать маленькую победу. Она была надоедливой, титулованной девчонкой.
Я тоже, но давайте признаем, я лучше справлялся со своими недостатками.
— Я не проиграю, ты… ты… хот-дог, дышащий водой! — задыхалась она, ее лицо стало розовым.
Я смеялся.
— Твое время начинается сейчас, засранка. — Я поднял таймер в воздух.
— Знаешь, я очень устала от этого. — Она сжала в кулаке волосы — черные, как оникс, как и ее глаза, — завязав их в болезненный на вид пучок. — Делать себя невидимой для них. Родители всех моих друзей…
— Миранда и Дуг не родители. — Я прервал ее, щурясь, когда над нашими головами собрались серые тучи, словно школьные хулиганы. Скоро должен был пойти дождь. — Это просто люди с детьми. Есть разница.
— Но это несправедливо! — Грейс запнулась. — Мама наказывает меня всякий раз, когда твой папа ее раздражает.
Это был подходящий момент, чтобы указать, что я был личной боксерской грушей ее матери. Любимым занятием Миранды было жаловаться моему отцу на то, как я облажался.
Он не смеется. Не плачет. Не интересуется ничем, кроме астрономии и математики, что — извини меня, Дуг — просто ненормально для десятилетнего ребенка. Может быть, с ним что-то не так. Мы окажем ему плохую услугу, если не проведем несколько тестов. О, и он не зевает, когда другие зевают! Вы это заметили? Это говорит об отсутствии сочувствия. Он может быть социопатом. Социопат! Живущий под нашей крышей.
Я не мог допустить, чтобы Грейслин вернулась к своей маме с впечатлением, что мне на все наплевать, поэтому я прикусил язык.
— Что ты имеешь в виду? — Я спросил.
— Например, я давно хочу ту пачку, которую родители Люсинды купили ей в Москве. Она сделана на заказ. На прошлой неделе мама сказала, что попробует ее заказать. Но сегодня, перед тем как пойти с твоим папой в театр, она вдруг сорвалась и сказала, что это слишком дорого и что я быстро вырасту из нее. И все потому, что он ее разозлил!
— И тебе небезразлично это дурацкое платье, потому что…?
— Это не платье, Арс. Это пачка!
— Если ты так говоришь.
— Я так говорю! Я буду говорить это весь день!
— Тебе не нужна пачка Люсинды. Тебе нужен ее талант. И этого нельзя купить ни в России, ни где-либо еще, — сказал я как ни в чем не бывало.
Люсинда и Грейслин были на класс младше меня. Люсинда была девушкой, которой все хотели быть. Красивая и милая, и поэтому ненавидимая Грейс и ее маленькими клонами.
— Не могу поверить, что ты только что это сказал. — Она сжала руку в кулак и помахала мне. — Знаешь, мама права насчет тебя.
— Твоя мама ни в чем не права. Теперь начни ходить. У меня нет времени на это весь день, — рявкнул я, включив секундомер. — Давай.
— Тьфу! — прорычала она. — Я тебя ненавижу!
Я начал считать секунды вслух, зная, что это напугает ее.