Когда репетиция хора мальчиков окончилась, учитель пения Борис Сергеевич сказал:
— Ну-ка, расскажите, кто из вас что подарил маме на Восьмое марта? Ну-ка ты, Денис, докладывай.
— Я маме на Восьмое марта подарил подушечку для иголок. Красивую. На лягушку похожа. Три дня шил, все пальцы исколол. Я две такие сшил.
А Мишка добавил:
— Мы все по две сшили. Одну — маме, а другую — Раисе Ивановне.
— Это почему же все? — спросил Борис Сергеевич. — Вы что, так сговорились, чтобы всем шить одно и то же?
— Да нет, — сказал Валерка, — это у нас в кружке «Умелые руки»: мы подушечки проходим. Сперва проходили чёртиков, а теперь подушечки.
— Каких ещё чёртиков? — удивился Борис Сергеевич.
Я сказал:
— Пластилиновых! Наши руководители Володя и Толя из восьмого класса полгода с нами чёртиков проходили. Как придут, так сейчас: «Лепите чёртиков!» Ну, мы лепим, а они в шахматы играют.
— С ума сойти, — сказал Борис Сергеевич. — Подушечки! Придётся разобраться! Стойте! — И он вдруг весело рассмеялся. — А сколько у вас мальчишек в первом «В»?
— Пятнадцать, — сказал Мишка, — а девочек — двадцать пять.
Тут Борис Сергеевич прямо покатился со смеху.
А я сказал:
— У нас в стране вообще женского населения больше, чем мужского.
Но Борис Сергеевич отмахнулся от меня.
— Я не про то. Просто интересно посмотреть, как Раиса Ивановна получает пятнадцать подушечек в подарок! Ну ладно, слушайте: кто из вас собирается поздравить своих мам с Первым мая?
Тут пришла наша очередь смеяться. Я сказал:
— Вы, Борис Сергеевич, наверно, шутите, не хватало ещё и на май поздравлять.
— А вот и неправильно, именно что необходимо поздравить с маем своих мам. А это некрасиво: только раз в году поздравлять. А если каждый праздник поздравлять — это будет по-рыцарски. Ну, кто знает, что такое рыцарь?
Я сказал:
— Он на лошади и в железном костюме.
Борис Сергеевич кивнул.
— Да, так было давно. И вы, когда подрастёте, прочтёте много книжек про рыцарей, но и сейчас, если про кого говорят, что он рыцарь, то это, значит, имеется в виду благородный, самоотверженный и великодушный человек. И я думаю, что каждый пионер должен обязательно быть рыцарем. Поднимите руки, кто здесь рыцарь?
Мы все подняли руки.
— Я так и знал, — сказал Борис Сергеевич, — идите, рыцари!
Мы пошли по домам. А по дороге Мишка сказал:
— Ладно уж, я маме конфет куплю, у меня деньги есть.
И вот я пришёл домой, а дома никого нету. А меня даже досада взяла. Вот в кои-то веки захотел быть рыцарем, так денег нет! А тут, как назло, прибежал Мишка, в руках нарядная коробочка с надписью «Первое мая». Мишка говорит: — Готово, теперь я рыцарь за двадцать две копейки. А ты что сидишь?
— Мишка, ты рыцарь? — сказал я.
— Рыцарь, — говорит Мишка.
— Тогда дай взаймы.
Мишка огорчился:
— Я всё истратил до копейки.
— Что же делать?
— Поискать, — говорит Мишка. — Ведь двадцать копеек — маленькая монетка, может, куда завалилась хоть одна, давай поищем.
И мы всю комнату облазили — и за диваном, и под шкафом, и я все туфли мамины перетряхнул, и даже в пудре у неё пальцем поковырял. Нету нигде.
Вдруг Мишка раскрыл буфет:
— Стой, а это что такое?
— Где? — говорю я. — Ах, это бутылки. Ты что, не видишь? Здесь два вина: в одной бутылке — чёрное, а в другой — жёлтое. Это для гостей, к нам завтра гости придут.
Мишка говорит:
— Эх, пришли бы ваши гости вчера, и были бы у тебя деньги.
— Это как?
— А бутылки, — говорит Мишка, — да за пустые бутылки деньги дают. На углу. Называется «Приём стеклотары»!
— Что же ты раньше молчал? Сейчас мы это дело уладим. Давай банку из-под компота, вон на окне стоит.
Мишка протянул мне банку, а я открыл бутылку и вылил черновато-красное вино в банку.
— Правильно, — сказал Мишка. — Что ему сделается?
— Ну конечно, — сказал я. — А куда вторую?
— Да сюда же, — говорит Мишка, — не всё равно? И это вино, и то вино.
— Ну да, — сказал я. — Если бы одно было вино, а другое керосин, тогда нельзя, а так, пожалуйста, ещё лучше. Держи банку.
И мы вылили туда и вторую бутылку.
Я сказал:
— Ставь её на окно! Так. Прикрой блюдечком, а теперь бежим!
И мы припустились. За эти две бутылки нам дали двадцать четыре копейки. И я купил маме конфет. Мне ещё две копейки сдачи дали. Я пришёл домой весёлый, потому что я стал рыцарем, и, как только мама с папой пришли, я сказал:
— Мам, я теперь рыцарь. Нас Борис Сергеевич научил!
Мама сказала:
— Ну-ка расскажи!
Я рассказал, что завтра я маме сделаю сюрприз. Мама сказала:
— А где же ты денег достал?
— Я, мам, пустую посуду сдал. Вот две копейки сдачи.
Тут папа сказал:
— Молодец! Давай-ка мне две копейки на автомат!
Мы сели обедать. Потом папа откинулся на спинку стула и улыбнулся:
— Компотику бы.
— Извини, я сегодня не успела, — сказала мама.
Но папа подмигнул мне:
— А это что? Я давно уже заметил.
И он подошёл к окну, снял блюдечко и хлебнул прямо из банки. Но тут что было! Бедный папа кашлял так, как будто он выпил стакан гвоздей. Он закричал не своим голосом:
— Что это такое? Что это за отрава?!
Я сказал:
— Папа, не пугайся! Это не отрава. Это два твоих вина!
Тут папа немножко пошатнулся и побледнел.
— Какие два вина?! — закричал он громче прежнего.
— Чёрное и жёлтое, — сказал я, — что стояли в буфете. Ты, главное, не пугайся.
Папа побежал к буфету и распахнул дверцу. Потом он заморгал глазами и стал растирать себе грудь. Он смотрел на меня с таким удивлением, будто я был не обыкновенный мальчик, а какой-нибудь синенький или в крапинку. Я сказал:
— Ты что, пана, удивляешься? Я слил твои два вина в банку, а то где бы я взял пустую посуду? Сам подумай!
Мама вскрикнула:
— Ой!
И упала на диван. Она стала смеяться, да так сильно, что я думал, ей станет плохо. Я ничего не мог понять, а папа закричал:
— Хохочете? Что ж, хохочите! А между прочим, этот ваш рыцарь сведёт меня с ума, но лучше я его раньше выдеру, чтобы он забыл раз и навсегда рыцарские манеры.
И папа стал делать вид, что он ищет ремень.
— Где он? — кричал папа, — Подайте мне сюда этого Айвенго! Куда он провалился?
А я был за шкафом. Я уже давно был там на всякий случай. А то папа что-то сильно волновался. Он кричал:
— Слыханное ли дело выливать в банку коллекционный чёрный «Мускат» урожая 1954 года и разбавлять его жигулёвским пивом?!
А мама изнемогала от смеха. Она еле-еле проговорила: — Ведь это он… из лучших побуждений… Ведь он же… рыцарь… Я умру… от смеха.
И она продолжала смеяться.
А папа ещё немного пометался по комнате и потом ни с того ни с сего подошёл к маме. Он сказал: — Как я люблю твой смех. И наклонился и поцеловал маму. И я тогда спокойно вылез из-за шкафа.
На переменке подбежала ко мне наша октябрятская вожатая Люся и говорит:
— Дениска, а ты сможешь выступить в концерте? Мы решили организовать двух малышей, чтобы они были сатирики. Хочешь?
— Я всё хочу! Только ты объясни: что такое сатирики?
Люся говорит:
— Видишь ли, у нас есть разные неполадки… Ну, например, двоечники или лентяи, их надо прохватить. Понял? Надо про них выступить, чтобы все смеялись, это на них подействует отрезвляюще.
Я говорю:
— Они не пьяные, они просто лентяи.
— Это так говорится: «отрезвляюще», — засмеялась Люся. — А на самом деле просто эти ребята призадумаются, им станет неловко, и они исправятся. Понял? Ну, в общем, не тяни: хочешь — соглашайся, не хочешь — отказывайся!
Я сказал:
— Ладно уж, давай!
Тогда Люся спросила:
— А у тебя есть партнёр?
Я говорю:
— Нету.
Люся удивилась:
— Как же ты без товарища живёшь?
— Товарищ у меня есть, Мишка. А партнёра нету.
Люся снова улыбнулась:
— Это почти одно и то же. А он музыкальный, Мишка твой?
— Нет, обыкновенный.
— Петь умеет?
— Очень тихо. Но я научу его петь громче, не беспокойся.
Тут Люся обрадовалась:
— После уроков притащи его в малый зал, там будет репетиция!
И я со всех ног пустился искать Мишку. Он стоял в буфете и ел сардельку.
— Мишка, хочешь быть сатириком?
А он сказал:
— Погоди, дай доесть.
Я стоял и смотрел, как он ест. Сам маленький, а сарделька толще его шеи. Он держал эту сардельку руками и ел прямо целой, не разрезал, и шкурка трещала и лопалась, когда он её кусал, и оттуда брызгал горячий пахучий сок.
И я не выдержал и сказал тёте Кате:
— Дайте мне, пожалуйста, тоже сардельку, поскорее!
И тётя Катя сразу протянула мне мисочку. И я очень торопился, чтобы Мишка без меня не успел съесть свою сардельку: мне одному не было бы так вкусно. И вот я тоже взял свою сардельку руками и тоже, не чистя, стал грызть её, и из неё брызгал горячий пахучий сок. И мы с Мишкой так грызли на пару, и обжигались, и смотрели друг на дружку, и улыбались.
А потом я ему рассказал, что мы будем сатирики, и он согласился, и мы еле досидели до конца уроков, а потом побежали в малый зал на репетицию.
Там уже сидела наша вожатая Люся, и с ней был один парнишка, приблизительно из четвёртого, очень некрасивый, с маленькими ушами и большущими глазами.
Люся сказала:
— Вот и они! Познакомьтесь, это наш школьный поэт Андрей Шестаков.
Мы сказали:
— Здорово!
И отвернулись, чтобы он не задавался.
А поэт сказал Люсе:
— Это что, исполнители, что ли?
— Да.
Он сказал:
— Неужели ничего не было покрупней?
Люся сказала:
— Как раз то, что требуется!
Но тут пришёл наш учитель пения Борис Сергеевич. Он сразу подошёл к роялю:
— Нуте-с, начинаем! Где стихи?
Андрюшка вынул из кармана какой-то листок и сказал:
— Вот. Я взял размер и припев у Маршака, из сказки об ослике, дедушке и внуке: «Где это видано, где это слыхано…»
Борис Сергеевич кивнул головой:
— Читай вслух!
Андрюшка стал читать:
Мы с Мишкой так и прыснули. Конечно, ребята довольно часто просят родителей решить за них задачу, а потом показывают учительнице, как будто это они такие герои. А у доски ни бум-бум — двойка! Дело известное. Ай да Андрюшка, здорово прохватил!
А Андрюшка читает дальше, так тихо и серьёзно:
Опять здорово. Нам очень понравилось! Этот Андрюшка — просто настоящий молодец, вроде Пушкина!
Борис Сергеевич сказал:
— Ничего, неплохо! А музыка будет самая простая, вот что-нибудь в этом роде. — И он взял Андрюшкины стихи и, тихонько наигрывая, пропел их все подряд.
Получилось очень ловко, мы даже захлопали в ладоши.
А Борис Сергеевич сказал:
— Нуте-с, кто же наши исполнители?
А Люся показала на нас с Мишкой:
— Вот!
— Ну что ж, — сказал Борис Сергеевич, — у Миши хороший слух… Правда, Дениска поёт не очень-то верно.
Я сказал:
— Зато громко.
И мы начали повторять эти стихи под музыку и повторяли их, наверно, раз пятьдесят или тысячу, и я очень громко орал, и все меня успокаивали и делали замечания:
— Ты не волнуйся! Ты тише! Спокойней! Не надо так громко!
Особенно горячился Андрюшка. Он меня совсем затормошил. Но я пел только громко, я не хотел петь потише, потому что настоящее пение — это именно когда громко!
…И вот однажды, когда я пришёл в школу, я увидел в раздевалке объявление:
ВНИМАНИЕ!
Сегодня на большой перемене в малом зале состоится выступление летучего патруля «Пионерского Сатирикона»!
Исполняет дуэт малышей!
На злобу дня!
Приходите все!
И во мне сразу что-то ёкнуло. Я побежал в класс. Там сидел Мишка и смотрел в окно.
Я сказал:
— Ну, сегодня выступаем!
А Мишка вдруг промямлил:
— Неохота мне выступать…
Я прямо оторопел. Как — неохота? Вот так раз! Ведь мы же репетировали! А как же Люся и Борис Сергеевич? Андрюшка? А все ребята, ведь они читали афишу и прибегут как один?
Я сказал:
— Ты что, с ума сошёл, что ли? Людей подводить?
А Мишка так жалобно:
— У меня, кажется, живот болит.
Я говорю:
— Это со страху. У меня тоже болит, но я ведь не отказываюсь!
Но Мишка всё равно был какой-то задумчивый. На большой перемене все ребята кинулись в малый зал, а мы с Мишкой еле плелись позади, потому что у меня тоже совершенно пропало настроение выступать. Но в это время нам навстречу выбежала Люся, она крепко схватила нас за руки и поволокла за собой, но у меня ноги были мягкие, как у куклы, и заплетались. Это я, наверно, от Мишки заразился.
В зале было огорожено место около рояля, а вокруг столпились ребята из всех классов, и няни, и учительницы.
Мы с Мишкой встали около рояля.
Борис Сергеевич был уже на месте, и Люся объявила дикторским голосом:
— Начинаем выступление «Пионерского Сатирикона» на злободневные темы. Текст Андрея Шестакова, исполняют всемирно известные сатирики Миша и Денис! Попросим!
И мы с Мишкой вышли немножко вперёд. Мишка был белый, как стена. А я ничего, только во рту было сухо и шершаво, как будто там лежал наждак.
Борис Сергеевич заиграл. Начинать нужно было Мишке, потому что он пел первые две строчки, а я должен был петь вторые две строчки. Вот Борис Сергеевич заиграл, а Мишка выкинул в сторону левую руку, как его научила Люся, и хотел было запеть, но опоздал, и, пока он собирался, наступила уже моя очередь, Так выходило по музыке. Но я не стал петь, раз Мишка опоздал. С какой стати!
Мишка тогда опустил руку на место. А Борис Сергеевич громко и раздельно начал снова.
Он ударил, как и следовало, по клавишам три раза, а на четвёртый Мишка опять откинул левую руку и наконец запел:
Я сразу подхватил и прокричал:
Все, кто был в зале, рассмеялись, и у меня от этого стало легче на душе. А Борис Сергеевич поехал дальше. Он снова три раза ударил по клавишам, а на четвёртый Мишка аккуратно выкинул левую руку в сторону и ни с того ни с сего запел снова:
Я сразу понял, что он сбился! Но раз такое дело, я решил допеть до конца, а там видно будет. Взял и допел:
Слава богу, в зале было тихо — все, видно, тоже поняли, что Мишка сбился, и подумали: «Ну что ж, бывает, пусть дальше поёт».
А музыка в это время бежала всё дальше и дальше. Но Мишка был какой-то зеленоватый.
И когда музыка дошла до места, он снова вымахнул левую руку и, как пластинка, которую «заело», завёл в третий раз:
Мне ужасно захотелось стукнуть его по затылку чем-нибудь тяжёлым, и я заорал со страшной злостью:
— Мишка, ты, видно, совсем рехнулся! Ты что в третий раз одно и то же затягиваешь? Давай про девчонок!
А Мишка так нахально:
— Без тебя знаю! — И вежливо говорит Борису Сергеевичу: — Пожалуйста, Борис Сергеевич, дальше!
Борис Сергеевич заиграл, а Мишка вдруг осмелел, опять выставил свою левую руку и на четвёртом ударе заголосил как ни в чём не бывало:
Тут все в зале прямо завизжали от смеха, и я увидел в толпе, какое несчастное лицо у Андрюшки, и ещё увидел, что Люся, вся красная и растрёпанная, пробивается к нам сквозь толпу. А Мишка стоит с открытым ртом, как будто сам на себя удивляется. Ну, а я, пока суд да дело, докрикиваю:
Тут уж началось что-то ужасное. Все хохотали как зарезанные, а Мишка из зелёного стал фиолетовым. Наша Люся схватила его за руку и утащила к себе.
Она кричала:
— Дениска, пой один! Не подводи!.. Музыка! И!..
А я стоял у рояля и решил не подвести. Я почувствовал, что мне стало всё равно, и, когда дошла музыка, я почему-то вдруг тоже выкинул в сторону левую руку и совершенно неожиданно завопил:
Я даже плохо помню, что было дальше. Было похоже на землетрясение. И я думал, что вот сейчас провалюсь совсем под землю, а вокруг все просто падали от смеха и няни, и учителя, все, все…
Я даже удивляюсь, что я не умер от этой проклятой песни.
Я, наверно бы, умер, если бы в это время не зазвонил звонок…
Не буду я больше сатириком!
Недавно мы гуляли во дворе: Алёнка, Мишка и я. Вдруг во двор въехал грузовик. А на нём лежит ёлка. Мы побежали за машиной. Вот она подъехала к домоуправлению, остановилась, и шофёр с нашим дворником стали ёлку выгружать. Они кричали друг на друга:
— Легче! Давай заноси! Правея! Левея! Становь её на попа! Легче, а то весь шпиц обломаешь.
И когда выгрузили, шофёр сказал:
— Теперь надо эту ёлку заактировать, — и ушёл.
А мы остались возле ёлки.
Она лежала большая, мохнатая и так вкусно пахла морозом, что мы стояли как дураки и улыбались. Потом Алёнка взялась за одну веточку и Сказала:
— Смотрите, а на ёлке сыски висят.
«Сыски»! Это она неправильно сказала! Мы с Мишкой так и покатились. Мы смеялись с ним оба одинаково, но потом Мишка стал смеяться громче, чтоб меня пересмеять.
Ну, я немножко поднажал, чтобы он не думал, что я сдаюсь. Мишка держался руками за живот, как будто ему очень больно, и кричал:
— Ой, умру от смеха! Сыски!
А я, конечно, поддавал жару.
— Пять лет девчонке, а говорит: «сыски»… Ха-ха-ха!
Потом Мишка упал в обморок и застонал:
— Ах, мне плохо! Сыски… — И стал икать: — Ик!.. Сыски. Ик! Ик! Умру от смеха! Ик!
Тогда я схватил горсть снега и стал прикладывать его себе ко лбу, как будто у меня началось уже воспаление мозга и я сошёл с ума. Я орал:
— Девчонке пять лет, скоро замуж выдавать! А она — «сыски».
У Алёнки нижняя губа скривилась так, что полезла за ухо.
— Я правильно сказала! Это у меня зуб вывалился и свистит. Я хочу сказать «сыски», а у меня высвистывается «сыски»…
Мишка сказал:
— Эка невидаль! У неё зуб вывалился! У меня целых три вывалились да два шатаются, а я всё равно говорю правильно! Вот слушай: хыхки! Что? Правда, здорово — хыхки? Вот как у меня легко выходит: хыхки! Я даже петь могу:
Но Алёнка как закричит. Одна громче нас двоих:
— Неправильно! Ура! Ты говоришь «хыхки», а надо «сыски»!
А Мишка:
— Именно, что не надо «сыски», а надо «хыхки».
И оба давай реветь. Только и слышно: «Сыски!» — «Хыхки!» — «Сыски!»
Глядя на них, я так хохотал, что даже проголодался. Я шёл домой и всё время думал: чего они так спорили, раз оба не правы? Ведь это очень простое слово. Я остановился на лестнице и внятно сказал:
— Никакие не сыски. Никакие не хыхки, а коротко и ясно: фыфки!
Вот и всё!
— Завтра первое сентября, — сказала мама. — И вот наступила осень, и ты пойдёшь уже во второй класс. Ох, как летит время!..
— И по этому случаю, — подхватил папа, — мы сейчас «зарежем арбуз»!
И он взял ножик и взрезал арбуз. Когда он резал, был слышен такой полный, приятный, зелёный треск, что у меня прямо спина похолодела от предчувствия, как я буду есть этот арбуз. И я уже раскрыл рот, чтобы вцепиться в розовый арбузный ломоть, но тут дверь распахнулась, и в комнату вошёл Павля. Мы все страшно обрадовались, потому что он давно уже не был у нас и мы по нём соскучились.
— Ого, кто пришёл! — сказал папа. — Сам Павля. Сам Павля-Бородавля!
— Садись с нами, Павлик, арбуз есть, — сказала мама. — Дениска, подвинься.
Я сказал:
— Привет! — и дал ему место рядом с собой.
— Привет! — сказал он и сел.
И мы начали есть и долго ели и молчали. Нам неохота было разговаривать. А о чём тут разговаривать, когда во рту такая вкуснотища!
И когда Павле дали третий кусок, он сказал:
— Ах, люблю я арбуз. Даже очень. Мне бабушка никогда не даёт его вволю поесть.
— А почему? — спросила мама.
— Она говорит, что после арбуза у меня получается не сон, а сплошная беготня.
— Правда, — сказал папа, — Вот поэтому-то мы и едим арбуз с утра пораньше. К вечеру его действие кончается, и можно спокойно спать. Ешь давай, не бойся.
— Я не боюсь, — сказал Павля.
И мы все опять занялись делом и опять долго молчали. И когда мама стала убирать корки, папа сказал:
— А ты чего, Павля, так давно не был у нас?
— Да, — сказал я, — где ты пропадал? Что ты делал?
И тут Павля напыжился, покраснел, поглядел по сторонам и вдруг небрежно так обронил, словно нехотя:
— Что делал, что делал?.. Английский изучал, вот что делал.
Я прямо опешил. Я сразу понял, что я всё лето зря пpoчепушил. С ежами возился, в лапту играл, пустяками занимался. А вот Павля, он времени не терял, нет, шалишь, он работал над собой, он повышал свой уровень образования.
Он изучал английский язык и теперь небось сможет переписываться с английскими пионерами и читать английские книжки! Я сразу почувствовал, что умираю от зависти, а тут ещё мама добавила:
— Вот, Дениска, учись. Это тебе не лапта!
— Молодец, — сказал папа. — Уважаю!
Павля прямо засиял.
— К нам в гости приехал студент, Сева. Так вот он со мной каждый день занимается. Вот уже целых два месяца. Прямо замучил совсем.
— А что, трудный английский язык? — спросил я.
— С ума сойти, — вздохнул Павля.
— Ещё бы не трудный, — вмешался папа. — Там у них сам чёрт ногу сломит. Уж очень сложное правописание. Пишется «Ливерпуль», а произносится «Манчестер».
— Ну да! — сказал я, — Верно, Павля?
— Прямо беда, — сказал Павля. — Я совсем измучился от этих занятий, похудел на двести граммов.
— Так что ж ты не пользуешься своими знаниями, Павлик? — сказала мама. — Ты почему, когда вошёл, не сказал нам по-английски «здрасте»?
— Я «здрасте» еще не проходил, — сказал Павля.
— Ну вот ты арбуз поел, почему не сказал «спасибо»?
— Я сказал, — сказал Павля.
— Ну да, по-русски-то ты сказал, а по-английски?
— Мы до «спасибо» ещё не дошли, — сказал Павля. — Очень трудное пропо-ви-сание.
Тогда я сказал:
— Павля, а ты научи-ка меня, как по-английски «раз, два, три».
— Я этого ещё не изучил, — сказал Павля.
— А что же ты изучил? — закричал я. — За два месяца ты всё-таки хоть что-нибудь-то изучил?
— Я изучил, как по-английски «Петя», — сказал Павля.
— Ну, как?
— «Пит»! — торжествующе объявил Павля, — По-английски «Петя» будет «Пит». — Он радостно засмеялся и добавил: — Вот завтра приду в класс и скажу Петьке Горбушки-ну: «Пит, а Пит, дай ластик!» Небось рот разинет, ничего не поймёт. Вот потеха-то будет! Верно, Денис?
— Верно, — сказал я. — Ну, а что ты ещё знаешь по-английски?
— Пока всё, — сказал Павля.
Я очень люблю лечь животом на папино колено, опустить руки и ноги и вот так висеть на колене, как бельё на заборе. Ещё я очень люблю играть в шашки, шахматы и домино, только чтобы обязательно выигрывать. Если не выигрывать, тогда не надо.
Я люблю слушать, как жук копается в коробочке. И люблю в выходной день утром залезать к папе в кровать, чтобы поговорить с ним о собаке: как мы будем жить просторней и купим собаку, и будем с ней заниматься, и будем её кормить, и какая она будет потешная и умная, и как она будет воровать сахар, а я буду за нею сам вытирать лужицы, и она будет ходить за мной, как верный пёс.
Я люблю также смотреть телевизор: всё равно, что показывают, пусть даже только одни таблицы.
Я люблю дышать носом маме в ушко. Особенно я люблю петь и всегда ною очень громко.
Ужасно люблю рассказы про красных кавалеристов, и чтобы они всегда побеждали.
Люблю стоять перед зеркалом и гримасничать, как будто я Петрушка из кукольного театра. Шпроты я тоже очень люблю.
Люблю читать сказки про Канчиля. Это такая маленькая, умная и озорная лань. У неё весёлые глазки, и маленькие рожки, и розовые отполированные копытца. Когда мы будем жить просторней, мы купим себе Канчиля, он будет жить в ванной. Ещё я люблю плавать там, где мелко, чтобы можно было держаться руками за песчаное дно.
Я люблю на демонстрациях махать красным флажком и дудеть в «уй-ди-уйди!».
Очень люблю звонить по телефону.
Я люблю строгать, пилить, я умею лепить головы древних воинов и бизонов, и я слепил глухаря и царь-пушку. Всё это я люблю дарить.
Когда я читаю, я люблю грызть сухарь или ещё что-нибудь.
Я люблю гостей. Ещё очень люблю ужей, ящериц и лягушек. Они такие ловкие. Я ношу их в карманах. Я люблю, чтобы ужик лежал на столе, когда я обедаю. Люблю, когда бабушка кричит про лягушонка: «Уберите эту гадость!» — и убегает из комнаты.
Я люблю посмеяться… Иногда мне нисколько не хочется смеяться, но я себя заставляю, выдавливаю из себя смех — смотришь, через пять минут и вправду становится смешно.
Когда у меня хорошее настроение, я люблю скакать. Однажды мы с папой пошли в зоопарк, и я скакал вокруг него на улице, и он спросил:
— Ты что скачешь?
А я сказал:
— Я скачу, что ты мой папа!
Он понял!
Я люблю ходить в зоопарк. Там чудесные слоны. И есть один слонёнок. Когда мы будем жить просторней, мы купим слонёнка. Я выстрою ему гараж.
Я очень люблю стоять позади автомобиля, когда он фырчит, и нюхать бензин.
Люблю ходить в кафе — есть мороженое и запивать его газированной водой. От неё колет в носу и слёзы выступают на глазах.
Когда я бегаю по коридору, то люблю изо всех сил топать ногами.
Очень люблю лошадей, у них такие красивые и добрые лица.
Я много чего люблю!
Чего не люблю, так это лечить зубы. Как увижу зубное кресло, сразу хочется убежать на край света. Ещё не люблю, когда приходят гости, вставать на стул и читать стихи.
Не люблю, когда папа с мамой уходят в театр.
Терпеть не могу яйца всмятку, когда их взбалтывают в стакане, накрошат туда хлеба и заставляют есть.
Еще не люблю, когда мама идёт со мной погулять и вдруг встречает тётю Розу!
Они тогда разговаривают только друг с дружкой, а я просто не знаю, чем бы заняться.
Не люблю ходить в новом костюме — я в нём как деревянный.
Когда мы играем в красных и белых, я не люблю быть белым. Тогда я выхожу из игры, и всё! А когда я бываю красным, не люблю попадать в плен. Я всё равно убегаю.
Не люблю, когда у меня выигрывают.
Не люблю, когда день рождения, играть в «каравай»: я не маленький.
Не люблю, когда ребята задаются.
И очень не люблю, когда порежусь, вдобавок — мазать палец йодом.
Я не люблю, что у нас в коридоре тесно и взрослые каждую минуту снуют туда-сюда, кто со сковородкой, кто с чайником, и кричат:
— Дети, не вертитесь под ногами! Осторожно, у меня горячая кастрюля!
А когда я ложусь спать, не люблю, чтобы в соседней комнате пели хором:
Ландыши, ландыши…
Очень не люблю, что по радио мальчишки и девчонки говорят старушечьими голосами!..
Один раз мы с Мишкой вошли в зал, где у нас бывают уроки пения. Борис Сергеевич сидел за своим роялем и что-то играл потихоньку. Мы с Мишкой сели на подоконник и не стали ему мешать, да он нас и не заметил вовсе, а продолжал себе играть, и из-под пальцев у него очень быстро выскакивали разные звуки. Они разбрызгивались, и получалось что-то очень приветливое и радостное.
Мне очень понравилось, и я бы мог долго так сидеть и слушать, но Борис Сергеевич скоро перестал играть. Он закрыл крышку рояля, и увидел нас, и весело сказал:
— О! Какие люди! Сидят, как два воробья на веточке! Ну, так что скажете?
Я спросил:
— Это вы что играли, Борис Сергеевич?
Он ответил:
— Это Шопен. Я его очень люблю.
Я сказал:
— Конечно, раз вы учитель пения, вот вы и любите разные песенки.
Он сказал:
— Это не песенка. Хотя я и песенки люблю, но это не песенка. То, что я играл, называется гораздо большим словом, чем просто «песенка».
Я сказал:
— Каким же? Словом-то?
Он серьёзно и ясно ответил:
— Му-зы-ка. Шопен — великий композитор. Он сочинил чудесную музыку. А я люблю музыку больше всего на свете.
Тут он посмотрел на меня внимательно и сказал:
— Ну, а ты чего любишь? Больше всего на свете?
Я ответил:
— Я много чего люблю.
И рассказал ему, что я люблю. И про собаку, и про строганье, и про слонёнка, и про красных кавалеристов, и про маленькую лань на розовых копытцах, и про древних воинов, и про прохладные звёзды, и про лошадиные лица, всё, всё…
Он выслушал меня внимательно, у него было задумчивое лицо, когда он слушал, а потом он сказал:
— Ишь! А я и не знал. Честно говоря, ты ведь ещё маленький, ты не обижайся, а смотри-ка — любишь так много! Целый мир.
Тут в разговор вмешался Мишка. Он надулся и сказал:
— А я ещё больше Дениски люблю разных разностей! Подумаешь!
Борис Сергеевич рассмеялся:
— Очень интересно! Ну-ка, поведай тайну своей души. Теперь твоя очередь, принимай эстафету! Итак, начинай! Что же ты любишь?
Мишка поёрзал на подоконнике, потом откашлялся и сказал:
— Я люблю булки, плюшки, батоны и кекс! Я люблю хлеб, и торт, и пирожные, и пряники, хоть тульские, хоть медовые, хоть глазурованные. Сушки люблю тоже, и баранки, бублики, пирожки с мясом, повидлом, капустой и с рисом. Я горячо люблю пельмени и особенно ватрушки, если они свежие, но чёрствые тоже ничего. Можно овсяное печенье и ванильные сухари.
А ещё я люблю кильки, сайру, судака в маринаде, бычки в томате, частик в собственном соку, икру баклажанную, кабачки ломтиками и жареную картошку.
Варёную колбасу люблю прямо безумно, если докторская, — на спор, что съем целое кило! И столовую люблю, и чайную, и зельц, и копчёную, и полукопчёную, и сырокопчёную! Эту вообще я люблю больше всех. Очень люблю макароны с маслом, вермишель с маслом, рожки с маслом, сыр с дырочками и без дырочек, с красной коркой или с белой — всё равно.
Люблю вареники с творогом, творог солёный, сладкий, кислый; люблю яблоки, тёртые с сахаром, а то яблоки одни самостоятельно, а если яблоки очищенные, то люблю сначала съесть яблочко, а уж потом, на закуску, — кожуру!
Люблю печёнку, котлеты, селёдку, фасолевый суп, зелёный горошек, варёное мясо, ириски, сахар, чай, джем, боржом, газировку с сиропом, яйца всмятку, вкрутую, в мешочек, могу и сырые. Бутерброды люблю прямо с чем попало, особенно если толсто намазать картофельным пюре или пшённой кашей. Так… Ну, про халву говорить не буду — какой дурак не любит халвы? А ещё я люблю утятину, гусятину и индятину. Ах, да! Я всей душой люблю мороженое. За семь, за девять. За тринадцать, за пятнадцать, за девятнадцать. За двадцать две и за двадцать восемь.
Мишка обвёл глазами потолок и перевёл дыхание. Видно, он уже здорово устал. Но Борис Сергеевич пристально смотрел на него, и Мишка поехал дальше.
Он бормотал:
— Крыжовник, морковку, кету, горбушу, репу, борщ, пельмени, хотя пельмени я уже говорил, бульон, бананы, хурму, компот, сосиски, колбасу, хотя колбасу тоже говорил…
Мишка выдохся и замолчал. По его глазам было видно, что он ждёт, когда Борис Сергеевич его похвалит. Но тот смотрел на Мишку немного недовольно и даже как будто строго. Он тоже словно ждал чего-то от Мишки: что, мол, Мишка ещё скажет. Но Мишка молчал. У них получилось, что они оба друг от друга чего-то ждали и молчали.
Первый не выдержал Борис Сергеевич.
— Что ж, Миша, — сказал он, — ты многое любишь, спору нет, но всё, что ты любишь, оно какое-то одинаковое, чересчур съедобное, что ли. Получается, что ты любишь целый продуктовый магазин. И только… А люди? Кого ты любишь? Или из животных?
Тут Мишка весь встрепенулся и покраснел.
— Ой, — сказал он смущённо, — чуть не забыл! Ещё котят! И бабушку!
Мама принесла из магазина курицу, большую, синеватую, с длинными костлявыми ногами. На голове у курицы был большой красный гребешок. Мама повесила ее за окно и сказала:
— Если папа придёт раньше, пусть сварит. Передашь?
Я сказал:
— С удовольствием!
И мама ушла в институт. А я достал акварельные краски и стал рисовать. Я хотел нарисовать белочку, как она прыгает в лесу по деревьям, и у меня сначала здорово выходило, но потом я посмотрел и увидел, что получилась вовсе не белочка, а какой-то дядька, похожий на Мойдодыра. Белкин хвост получился как его нос, а ветки на дереве — как волосы, уши и шапка… Я очень удивился, как могло так получиться, и, когда пришёл папа, я сказал:
— Угадай, папа, что я нарисовал?
Он посмотрел и задумался:
— Пожар?
— Ты что, папа? Ты посмотри хорошенько!
Тогда папа посмотрел как следует и сказал:
— Ах, извини, это, наверное, футбол…
Я сказал:
— Ты какой-то невнимательный! Ты, наверно, устал?
А он:
— Да нет, просто есть хочется. Не знаешь, что на обед?
Я сказал:
— Вон, за окном курица висит. Свари и съешь!
Папа отцепил курицу от форточки и положил её на стол.
— Легко сказать, свари! Сварить можно. Сварить — это ерунда. Вопрос, в каком бы виде нам её съесть? Из курицы можно приготовить не меньше сотни чудесных питательных блюд. Можно, например, сделать простые куриные котлетки, а можно закатить министерский шницель — с виноградом! Я про это читал! Можно сделать такую котлету на косточке — называется «киевская» — пальчики оближешь. Можно сварить курицу с лапшой, а можно придавить её утюгом, облить чесноком и получится, как в Грузии, «цыплёнок табака». Можно, наконец…
Но я его перебил. Я сказал:
— Ты, папа, свари что-нибудь простое, без утюгов. Что-нибудь, понимаешь, самое быстрое!
Папа сразу согласился:
— Верно, сынок! Нам что важно? Поесть побыстрей! Это ты ухватил самую суть. Что же можно сварить побыстрей? Ответ простой и ясный: бульон!
Папа даже руки потёр.
Я спросил:
— А ты бульон умеешь?
Но папа только засмеялся.
— А чего тут уметь? — У него даже заблестели глаза. — Бульон — это проще пареной репы: положи в воду и жди. когда сварится, вот и вся премудрость. Решено! Мы варим бульон, и очень скоро у нас будет обед из двух блюд: на первое — бульон с хлебом, на второе — курица варёная, горячая, дымящаяся. Ну-ка брось свою репинскую кисть и давай помогай!
Я сказал:
— А что я должен делать?
— Вот погляди! Видишь, на курице какие-то волоски. Ты их состриги, потому что я не люблю бульон лохматый. Ты состриги эти волоски, а я пока пойду на кухню и поставлю воду кипятить!
И он пошёл на кухню. А я взял мамины ножницы и стал подстригать на курице волоски по одному. Сначала я думал, что их будет немного, но потом пригляделся и увидел, что очень много, даже чересчур. И я стал их состригать, и старался быстро стричь, как в парикмахерской, и пощёлкивал ножницами по воздуху, когда переходил от волоска к волоску.
Папа вошёл в комнату, поглядел на меня и сказал:
— С боков больше снимай, а то получится под бокс!
Я сказал:
— Не очень-то быстро выстригается…
Но тут папа вдруг как хлопнет себя по лбу:
— Господи! Ну и бестолковые же мы с тобой, Дениска! И как это я позабыл! Кончай стрижку! Её нужно опалить на огне! Понимаешь? Так все делают. Мы её на огне подпалим, и все волоски сгорят, и не надо будет ни стрижки, ни бритья. За мной!
И он схватил курицу и побежал с нею на кухню. А я за ним. Мы зажгли новую горелку, потому что на одной уже стояла кастрюля с водой, и стали обжигать курицу на огне. Она здорово горела и пахла на всю квартиру палёной шерстью. Пана поворачивал её с боку на бок и приговаривал: — Сейчас, сейчас! Ох и хорошая курочка! Сейчас она у нас вся обгорит и станет чистенькая и беленькая…
Но курица, наоборот, становилась какая-то чёрненькая, вся какая-то обугленная, и папа наконец погасил газ.
Он сказал:
— По-моему, она как-то неожиданно прокоптилась. Ты любишь копчёную курицу?
Я сказал:
— Нет. Это она не прокоптилась, просто она вся в саже. Давай-ка, папа, я её вымою.
Он прямо обрадовался.
— Ты молодец! — сказал он. Ты сообразительный. Это у тебя хорошая наследственность. Ты весь в меня. Ну-ка, дружок, возьми эту трубочистовую курицу и вымой её хорошенько под краном, а то я уже устал от этой возни.
И он уселся на табурет.
А я сказал:
— Сейчас, я её мигом!
И я подошёл к раковине и пустил воду, подставил под неё нашу курицу и стал тереть её правой рукой изо всех сил. Курица была очень горячая и жутко грязная, и я сразу запачкал свои руки до самых локтей. Папа покачивался на табурете.
— Вот, — сказал я, — что ты, папа, с ней наделал. Совершенно не отстирывается. Сажи очень много.
— Пустяки, — сказал папа, — сажа только сверху. Не может же она вся состоять из сажи? Подожди-ка!
И папа пошёл в ванную и принёс мне оттуда большой кусок земляничного мыла.
На, — сказал он, — мой как следует! Намыливай!
И я стал намыливать эту несчастную курицу. У неё стал какой-то совсем уже дохловатый вид. Я довольно здорово её намылил, но она очень плохо отмыливалась, с неё стекала грязь, стекала уже, наверно, с полчаса, но чище она не становилась.
Я сказал:
— Этот проклятый петух только размазывается от мыла.
Тогда папа сказал:
— Вот щётка! Возьми-ка, потри её хорошенько! Сначала спинку, а уж потом всё остальное.
Я стал тереть. Я тёр изо всех сил и в некоторых местах даже протирал кожу. Но мне всё равно было очень трудно, потому что курица вдруг словно оживела и начала вертеться у меня в руках, скользить и каждую секунду норовила выскочить. А папа всё не сходил со своей табуретки и всё командовал:
— Крепче три! Ловчее! Держи за крылья! Эх, ты! Да ты, я вижу, совсем не умеешь мыть курицу.
Я тогда сказал:
— Пап, ты попробуй сам!
И я протянул ему курицу. Но он не успел её взять, как вдруг она выпрыгнула у меня из рук и ускакала под самый дальний шкафчик. Но папа не растерялся. Он сказал:
— Подай швабру!
И когда я подал, папа стал шваброй выгребать её из-под шкафа. Он сначала оттуда выгреб старую мышеловку, потом моего прошлогоднего оловянного солдатика, и я ужасно обрадовался, ведь я думал, что совсем потерял его, а он тут как тут, мой дорогой.
Потом папа вытащил, наконец, курицу. Она была вся в пыли. А папа был весь красный. Но он ухватил её за лапку и поволок опять под кран. Он сказал:
— Ну, теперь держись. Синяя птица.
И он довольно чисто её прополоскал и положил в кастрюлю. В это время пришла мама. Она сказала:
— Что тут у вас за разгром?
А папа вздохнул и сказал:
— Курицу варим.
Мама сказала:
— Давно?
— Только сейчас окунули, — сказал папа.
Мама сняла с кастрюльки крышку.
— Солили? — спросила она.
— Потом, — сказал папа, — когда сварится.
Но мама понюхала кастрюльку.
— Потрошили? — сказала она.
— Потом, — сказал папа, — когда сварится.
Мама вздохнула и вынула курицу из кастрюльки. Она сказала:
— Дениска, принеси мне фартук, пожалуйста. Придётся всё за вас доделывать, горе-повара.
А я побежал в комнату, взял фартук и захватил со стола свою картинку. Я отдал маме фартук и спросил её:
— Ну-ка, что я нарисовал? Угадай, мама! Мама посмотрела и сказала:
— Швейная машинка? Да?
Один раз я сидел, сидел и ни с того ни с сего вдруг такое надумал, что даже сам удивился. Я надумал, что вот как хорошо было бы, если бы всё вокруг меня было устроено наоборот. Ну, вот, например, чтобы дети были во всех делах главными и взрослые должны были бы их во всём слушаться. В общем, чтобы взрослые были как дети, а дети как взрослые. Вот это было бы замечательно, очень бы было интересно.
Во-первых, я представляю себе, как бы маме «понравилось» такая история, что я хожу и командую ею как хочу, да и папе небось тоже бы «понравилось», а о бабушке и говорить нечего, она бы, наверно, целые дни от меня ревела бы. Что и говорить, я бы показал бы, почём фунт лиха, всё бы им припомнил! Например, вот мама сидела бы за обедом, а я бы ей сказал:
— Ты почему это завела моду без хлеба есть? Вот ещё новости! Ты погляди на себя в зеркало, на кого ты похожа! Вылитый Кощей! Ешь сейчас же, тебе говорят!
И она бы стала есть, опустив голову, а я бы только подавал команду:
— Быстрее! Не держи за щекой! Опять задумалась? Всё решаешь мировые проблемы? Жуй как следует! И не раскачивайся на стуле!
И тут вошёл бы папа, после работы, и не успел бы он даже раздеться, а я бы уже закричал:
— Ага, явился! Вечно тебя надо ждать! Мой руки сейчас же! Как следует, как следует мой, нечего грязь размазывать! После тебя на полотенце страшно смотреть. Щёткой три и не жалей мыла. Ну-ка покажи ногти! Это ужас, а не ногти! Это просто когти! Где ножницы? Не дёргайся! Ни с каким мясом я не режу, а стригу очень осторожно! Не хлюпай носом, ты не девчонка… Вот так. Теперь садись к столу!
Он бы сел и потихоньку сказал маме:
— Ну, как поживаешь?
А она бы сказала тоже тихонько:
— Ничего, спасибо!
А я бы немедленно:
— Разговорчики за столом! Когда я ем, то глух и нем! Запомните это на всю жизнь! Золотое правило! Папа! Положи сейчас же газету, наказание ты моё!
И они сидели бы у меня как шёлковые, а уж когда бы пришла бы бабушка, я бы прищурился, всплеснул бы руками и заголосил:
— Папа! Мама! Полюбуйтесь-ка на нашу бабуленьку! Каков вид! Грудь распахнута, шапка на затылке! Щёки красные, вся шея мокрая! Хороша, нечего сказать! Признавайся: опять в хоккей гоняла? А что это за грязная палка? Ты зачем её в дом приволокла? Что? Это клюшка? Убери её сейчас же с моих глаз — на чёрный ход!
Тут я бы прошёлся по комнате и сказал бы им всем троим:
— После обеда все садитесь за уроки, а я в кино пойду!
Конечно, они бы сейчас же заныли бы, захныкали:
— И мы с тобой! И мы тоже! Хотим в кино!
А я бы им:
— Ничего, ничего! Вчера ходили на день рождения, в воскресенье я вас в цирк возил! Ишь! Понравилось развлекаться каждый день! Дома сидите! Нате вам вот тридцать копеек на мороженое, и всё!
Тогда бы бабушка взмолилась:
— Возьми хоть меня-то! Ведь каждый ребёнок может провести с собой одного взрослого бесплатно!
Но я бы увильнул, я сказал бы:
— А на эту картину людям после семидесяти лет вход воспрещён. Сиди дома!
И я бы прошёлся мимо них, нарочно громко постукивая каблуками, как будто я не замечаю, что у них у всех глаза мокрые, и я бы стал одеваться, и долго вертелся бы перед зеркалом, и напевал бы, и они от этого ещё хуже бы мучились, а я бы приоткрыл дверь на лестницу и сказал бы… Но я не успел придумать, что бы я сказал бы, потому что в это время вошла мама, самая настоящая, живая, и сказала:
— Ты ещё сидишь? Ешь сейчас же, посмотри, на кого ты похож! Вылитый Кощей!