В раздевалке собираю волосы, мажу потрескавшиеся губы бальзамом и критично рассматриваю свое отражение. Чертовы рукава помялись. Еще раз приглаживаю волосы по бокам расческой, закалываю челку и выхожу в зал.
Всю смену кручусь, как белка в колесе. Чаевые сегодня, мягко говоря, скромные. В рубашке душно, умудряюсь поставить пятно от кетчупа на манжет.
Ксюша половину вечера сидит за баром: cначала уткнувшись в телефон, а потом они с Кирой пьют коктейли из пузатых бокалов и смеются, как пирующие гиены. Чуть позже к ним присоединятся Оля Александрова. В отличии от подруг, она приветствует меня мягкой улыбкой и кивком. Оля похожа на взрослую версию Вики. Пышные каштановые волосы, женственная фигура, мыгкие движения.
Пару раз за вечер к ним подходят «залетные» парни, но Кира говорит им что-то, и они быстро отваливают. Около десяти они уходят. Перед этим Ксюша идет на кухню, скорее всего, попрощаться с Гришей.
Я даже не знаю, живут ли они вместе. Это было бы логично после пяти лет отношений. Пять лет. Мне было тринадцать, когда они начали встречаться. В это время я пела в расчёску перед зеркалом, представляя себя звездой, и была плоской как доска.
Смена заканчивается. Зал постепенно пустеет.
Пока прибираем, Паша успевает достать меня своими историями про то, как они с пацанами напились и пытались украсть кота у какой-то бабки. Зачем? Ума не приложу, на середине я перестала его слушать. Кивала, как китайский болванчик, в такт своим мыслям.
«Может позвонить отцу?», — робко шепчет внутренний голос в то время, как другая половина вопит: «Он нас предал! Предал! Предатель!»
Паша выключает верхний свет. Откладывает часть чаевых в конверт.
— Ты на метро? Проводить? — спрашивает, надевая куртку.
— Нет, спасибо. Гриша сказал разговор есть.
— Отхватишь за язык свой длинный, — ржет, — а я тебе говорил, не нарывайся. Ладно, пока!
— Пока, умник.
Он хлопает себя по карманам, проверяя, все ли на месте и идет на выход. Вытягиваю гудящие ноги. Складываю руки на стол и кладу на них голову. Что там говорят? Что все должно даваться легко, если идешь своей дорогой. Я, получается, шатаюсь по чужой.
В баре стоит тишина. Музыку мы отключили во время уборки. Похоже, мы с шефом остались вдвоем.
— Устала?
Поднимаю голову. Гриша стоит в дверях кухни. Он еще не переоделся, только снял фартук.
— Не то слово.
— Кофе будешь?
— Разговор, как я понимаю, не из приятных. Лучше взбодриться. — смотрю на него, ожидая ответ.
Гриша молчит. Моет руки, отрывает бумажные полотенца и тщательно вытирает их до локтей, как делают хирурги в фильмах. Мне кажется, проходит целая вечность. Я пересаживаюсь за барную стойку. Ладони прилипают к столешнице, Паша-засранец халтурит.
Гриша делает нам кофе, как тогда, перед Новым годом. Только в этот раз я не могу насладиться его обществом. Плечи свело от напряжения.
Он ставит чашки перед нами и садится рядом. Доверительно разворачивается всем корпусом в мою сторону, широко разведя ноги.
— Не против, если я закурю?
Господи, да кури, только промычи уже хоть что-то.
— Кури. Это у вас, похоже, наследственное. — привстаю, перегибаюсь через стойку и ставлю передним пепельницу.
О своем дурацком поцелуе стараюсь не думать.
— Почему? Мама не курит. Она вообще — эталон настоящей женщины.
О… Боже, только не это. Мне хочется закрыть уши руками.
— Очень рада за нее. — невежливо перебиваю. — О чем ты хотел поговорить? Мне еще на метро нужно успеть.
Он смотрит оценивающе. Зелень в его глазах становится болотной, затягивающей туда, откуда уже не будет выхода. Раньше он смотрел дружелюбно, открыто, нейтрально. Как угодно, только не так.
— Я подвезу, не переживай. Все равно мимо еду. — он возвращает себе деловитое выражение лица. — Буду краток. Я перевожу тебя из зала на кухню.
Приехали. Непонимающе моргаю.
— Я не умею готовить на скорость, — говорю неуверенно, — я и здесь нормально справляюсь.
— Вера, — он выпускает дым в сторону, — просто будешь работать на заготовках. У нас на кухне не хватает рук.
— Так их и в зале не хватает!
Не хочу работать в этом адовом пекле. У меня и после смены в зале иногда голова от духоты болит.
— Чаевые кухня тоже получает. Зарплата у тебя останется та же. — продолжает Гриша.
— Это из-за Киры? Из-за сраного коврика? Да она меня просто невзлюбила.
— Невзлюбила. — подтверждает Гриша. — Но она — спец, я не могу от нее отказаться, даже если она бывает временами предвзятой.
«Я еще она — подруга Ксюши», — добавляю про себя.
— Мне не нужны ваши скандалы в зале. К тому же, ты грубишь гостям.
— Когда? — обалдеваю от возмущения.
— Вчера, мужчине с черепами на щеке.
— Чего?
Это Кира ему так донесла? Снова закипаю:
— Да это козел отказался за последние четыре кружки пива платить. Сказал, что я долго несла заказ, и пена осела. Брехливый гавнюк.
Гриша пытается сдержать улыбку, а потом начинает хохотать:
— У бабушки набралась? Это ее коронное выражение.
Мне несмешно. Теперь или уходить, или работать в пекле из-за этой стервы.
— Выбора у меня нет, я правильно понимаю?
Гриша перестает смеяться.
— Давай ты пока временно поможешь на кухне, а дальше мы посмотрим, хорошо?
— Окей, я переодеваться. Спасибо за кофе.
Нет ничего более постоянного, чем временное [6].
Иду переодеваться. Злюсь. Никакие призывы к благоразумию не помогают.
Остервенело расчесываю волосы. После тугого пучка очень болит кожа головы. Снимаю рубашку. Переодеваюсь в прихваченную с собой толстовку. Беру рюкзак, пальто и выключаю в раздевалке свет. Звук моих шагов раздается по коридору. Сейчас дверь в будущий кабинет открыта. Здесь еще идет ремонт, пахнет побелкой. Делаю долгий выдох и выхожу в зал.
Гриша снял китель и надевает черный свитер на футболку. У него красивые крепкие руки и плечи. Останавливаюсь и рассматриваю его: плоский живот, хорошая осанка, длинные ноги.
Уверена, найдется много парней, подходящих под это описание, например, Лебедев с Митрошенко вполне соответствуют. Но обожглась я именно о Гришу.
Он переводит взгляд на меня. Я тоже смотрю, не отводя глаз. Подсветка над баром создаёт иллюзию уюта. Последнего пристанища. Снаружи может происходить что угодно, а мы — одни в целом мире.
Словно очнувшись от наваждения, я подхожу к стойке и опираюсь на неё.
— Когда мне теперь приходить? Хотелось бы получить расписание на ближайший месяц, чтобы совмещать с учёбой.
Гриша достает распечатанный график и ведет по таблице пальцем. У него аккуратные ногти. Терпеть не могу неопрятные руки.
— Приходи послезавтра. К четырём. — надевает куртку. — Успею тебе все показать перед сменой. Надень что-нибудь удобное и, обязательно, нескользящую обувь. Скажу Кире, чтобы ближайшие пару дней прислала тебе новый график.
— Хорошо. — лицо у меня, наверное, кислое.
Щиток в баре находится рядом с кофе машиной, поэтому идти до выхода приходится в темноте. Включаю фонарь на телефоне, Гриша идёт за мной. Физически ощущаю его взгляд. По затылку и шее бегут мурашки.
На улице тоже темень. Фонарь не горит.
Очень холодно из-за поднявшегося ветра. Метро уже закрыто. Понимаю, что весь вечер я находилась в сильнейшем напряжении. Болят плечи и поясница.
Гриша замыкает дверь. Я делаю шаг и, не заметив в темноте приличную выбоину, спотыкаюсь. Я бы расквасила нос, если бы Гриша, каким-то чудом, не успел схватить меня за плечо.
— Где же твоя ловкость, кошка. — его голос так близко, что я почти чувствую теплое дыхание. В голосе звучит нежность и насмешка.
Во рту мгновенно пересыхает. Сердце кувыркается в груди, как непоседливый ребёнок.
— Спасибо. Чуть не грохнулась. — поясняю очевидное и снова хватаюсь за телефон.
Дорога пустая. Мы едем в напряженном молчании. За окном мелькают фонари.
Когда мы останавливаемся на светофоре, я поворачиваю голову. Гриша смотрит на меня.
Огни круглосуточного магазина рисуют причудливые блики на его лице.
Он создаёт впечатление человека, которого любили безусловно. Уверенность и самоуважение взрастают только при таких условиях. Выросший в нелюбви — приговорён к пожизненным сомнениям.
Его взгляд падает на губы и тут же возвращается к глазам. Смущенно перевожу взгляд на дорогу. Загорается зелёный. Ещё пять минут, и мы выезжаем во двор.
В окнах горит свет. Странно, Дора ещё не спит. У неё строгий режим для красоты и упругости кожи.
Поворачиваюсь и Грише и даю волю мучавшим меня сомнениям:
— Спасибо, что подвез. И прости за тот поцелуй. — тереблю пояс пальто. — Мне ужасно неловко и.… — закончить не получается, потому что Гриша медленно наклоняется и целует меня.
От неожиданности замираю и натягиваюсь как струна. Мое сердце грохочет так, что способно оглушить весь район. Гриша целует осторожно и нежно. Его губы ощущаются по-другому. Сейчас я — не навязчивая влюбленная дурочка, а девушка, которую целуют по собственному желанию. И это дурманит.
Гриша отрывается губ и смотрит мне в глаза:
— Чего трясешься, кошка? А в прошлый раз такая смелая была. — шепчет прямо в губы и снова целует.
Нежность сменяется страстью. Его губы становятся требовательными. Я теряю контроль. Мне остается только хаотично гладить его шею, волосы, плечи, отвечая на поцелуй.
Катастрофически не хватает воздуха. Его запах заполнил меня до краев.
Гриша зарывается рукой в волосы, слегка оттягивая их. Поцелуй напоминает порабощение. Он точно знает чего хочет.
Не знаю, сколько продолжалась эта сладкая пытка, пока он не оторвался от моих губ.
Гришины глаза затуманены. Любая девушка понимает независимо от опыта, что значит этот взгляд. Это заложено в нас природой.
Гриша хочет меня. Это приводит в восторг и ужас одновременно. Ощущение, как будто я стою на зыбучем песке и медленно ухожу на дно, сама того не понимая.
— Иди спать. Поздно уже. — он гладит скулу тыльной стороной ладони.
Прикрываю глаза от наслаждения. Не знаю, что ответить. В голове — пустота.
— Спасибо что подвез. — открываю дверь в холодную ночь, выхожу, осторожно закрыв ее.
Бегу к подъезду, испытывая соблазн повернуться. В подъезде прыгаю, как дурочка, и тихонько напеваю себе под нос попсовую песенку.
Есть моменты, которые невозможно описать словами, как не старайся. В душе прорастают цветы.
Вставляю ключ в замочную скважину, но дверь распахивается, едва не стукнув меня по носу. На пороге в ночной сорочке стоит сердитая Дора. Сдвинула брови, взгляд как у заправского следователя.
— Тебя Гришка мой привез? — переходит сразу к делу.
Закрываю дверь и снимаю пальто.
— Доротея Аркадьевна, я думаю, что Вы шпионили в кухонное окно. — почему-то меня это очень смешит. — Да, в чем проблема?
— Это был риторический вопрос. Судя по тому, как ты голосила в подъезде, мой дурак к тебе яйца подкатывать начал. — стоит над душой, пока я снимаю ботинки.
— Господи, что за выражения! — морщусь и иду в ванную.
Доротея следует за мной и становится в дверях, занимая весь проход.
— Нечего рожу кривить. Во-первых, его стерва тебе все волосы выдерет, а во-вторых, поссоритесь и ты от меня переедешь. Мне этого не надо. Буду потом путную девку опять сто лет искать. — она наблюдает, как я умываюсь, и продолжает. — Так что не глупи. Не нравится Максик — поищи еще кого-нибудь. И желательно свободного. — она делает упор на последнем слове и удаляется к себе, подчеркивая тем самым уровень моего безрассудства.
— Господи, все настроение испортила. — бормочу под нос и запираюсь в ванной, чтобы принять душ.
Засыпая, я мечтаю о нашей свадьбе. Думаю, что породнюсь с Дорой и Александром Федоровичем. О Нине Шлюховне думать себе запрещаю. Долго верчусь от счастья в постели, даже не подозревая, какие испытания мне подготовила судьба.
[1] Альберт Джей Нок — американский либертарианец, педагог и общественный критик.