Вот что я потом узнал.
До рассвета Артемке с Трубой удавалось избегать всяких встреч, по утром, когда вдали показался серый, мрачный корпус Крепточевского литейного завода, из-за куста сначала высунулась сонная физиономия, а потом заблестел погон.
— Ох!.. — тихонько вырвалось у Трубы. Но тут же лицо его приняло умильно-радостное выражение. Он истово перекрестился и с облегчением сказал: — Слава тебе, царица небесная: свои!
— Свои и есть! — подхватил Артемка. — А я что говорил?
— Ты, конечно, говорил, да все как-то сомнительно было. Ну, слава тебе, господи!..
Офицер прищурился:
— Кто такие?
— Актеры мы, господин подпоручик, — снимая кепку и кланяясь, сказал Труба. — Из Харькова в Енакиево пробирались, да под Щербиновкой на красных напоролись. Еле ноги унесли.
— Документы есть?
— Какие документы! Слава господу, душа в теле осталась. Вот только и удалось спрятать. — Труба засунул два пальца в прореху между подкладкой и верхом пиджака и вытащил вчетверо сложенный листок бумаги.
— «Подсвичення», — прочитал офицер и с любопытством спросил: — Что такое «подсвичення»?
— Удостоверение. По-украински это, господин подпоручик.
— А-а… — сказал офицер. Он покосился на кусты: — Пономарев!
Из кустов вылез казак.
— Отведи этих шерамыжников к поручику Потяжкину. Скажи, подпоручик Иголкин прислал. — Он что-то пошептал казаку и опять повернулся к Трубе: — Вы что ж, в балаганах представляете?
— Да уж, конечно, не в императорских театрах, — вздохнул Труба. — Где придется. И на улице случалось. — Он вобрал в себя воздух и загрохотал в самое ухо офицера:
— Ого!.. — сказал офицер, отшатываясь.
…Полчаса спустя Артемка и Труба уже сидели в скверике и ждали поручика Потяжкина. По скверику ходил с тетрадкой в руке тот же писарь и с отчаянием повторял: «О, ваше превосходительство, доблестный полководец, спаситель родины, пошлите меня на ратный подвиг против красных башибузуков».
— Служивый, — поманил Труба писаря пальцем, — не скажешь, где тут поручик Потяжкин обретается? Пошел казак искать и пропал.
— А он еще спит. Вчера ездил в Марьевку мужиков сечь, так поздно вернулся.
Труба побледнел:
— А он и сечет?
— А то как же! — удивился нашей неосведомленности писарь. — И марьевских посек, и тузловских, и каменских. Подождите, он и вас высечет.
— Шалишь, братец, — сказал Труба неуверенно. — Мы актеры.
Писарь безнадежно махнул рукой:
— Он и актеров сечет.
— Актер актеру рознь, — не сдавался Труба. — Таких, как ты, и я бы высек: не берись не за свое дело.
— «Не берись»! — обиженно шмыгнул писарь носом. — Кто бы это взялся за такое дело, если б не приказ! — Лицо его вдруг вытянулось. — Вон он идет. Побегу в театр — сейчас начнется.
По скверу в сопровождении казака, с папкой под мышкой, шел худой, сутулый офицер. Выражение его лица с мутно-голубыми заспанными глазами было такое, будто он принюхивался к чему-то дурно пахнущему.
Труба снял кепку и церемонно поклонился:
— Господин поручик, разрешите представиться: Матвей Труба, оперно-драматический актер. А это — Артемий Загоруйко, — сделал он широкий жест в сторону Артемки. — Прибыли в ваше распоряжение по рекомендации подпоручика Иголкина. Имели вполне приличный вид, да под Щербиновкой красные архаровцы обчистили.
— Чего-чего? — скороговоркой сказал офицер и брезгливо потянул носом воздух. — Ваш подпоручик Булавкин много на себя берет, да-с. Чтоб рекомендовать, надо разбираться в искусстве, а подпоручику Шпилькину больше по сердцу супруга здешнего аптекаря, чем Мельпомена. Так ему от меня и скажите.
— Святая истина, — подтвердил Труба. — Я тоже заметил: в искусстве подпоручик Наперстков ни бельмеса не смыслит.
— То-то вот.
Поручик сел на садовую скамейку, повернул как-то по-птичьи голову и сбоку, одним глазом, уставился на Артемкин башмак. Так он сидел, наверно, минут пять. Потом вздохнул, вынул из кармана кителя пузырек и отсыпал из него на ноготь большого пальца белого порошка.
— Да, жизнь… — шепнул он, с шумом втянул носом порошок и опять задумался. Он сидел с полуприкрытыми глазами и точно прислушивался, что у него делается внутри. — Вздор, — прошептал он опять. — Расцветают лопухи, поют птицы-петухи. — И выругался. Артемка и Труба стояли перед ним и ждали. Поручик открыл глаза. Теперь они возбужденно блестели. Да и все лицо порозовело, оживилось.
— Впрочем, подпоручик Иголкин весьма приятный человек. Большой джентльмен, да. Всегда выручит друга. Хорошо, я вас испытаю. — Он внимательно осмотрел Артемку. — Вы, Запеканкин, будете играть большевистского комиссара… Не возражайте. Я лучше знаю ваше амплуа. Мне достаточно только взглянуть на человека. А вы, Трубочистов, получите роль боевого генерала, — перевел он строгий взгляд на Трубу. — И чтоб я больше не видел на вас этих рыжих кепок. Штафирки!.. Ну-с, следуйте за мной. — Он повернулся к казаку: — А ты ступай. Скажи подпоручику Иголкину, что я его благодарю.
Поручик встал, понюхал воздух и, не оглядываясь, пошел к длинной желтой казарме, что тянулась вдоль сквера. Шел он странно: не сгибая ног. Артемка и Труба на почтительном расстоянии следовали за ним.
— Загубит он нас, — шепнул Труба, давая волю своему страху. — Видишь, тронутый. И кокаин нюхает.
Артемка упрямо сдвинул брови:
— Посмотрим, кто кого… Ты, знай, держись.
Но тут поручик оглянулся, и у Артемки похолодело в сердце: такой злой насмешкой, показалось ему, вдруг блеснули глаза офицера.
В длинной с низким потолком казарме сидели на нарах солдаты и дымили цигарками. При появлении Потяжкина они вскочили, затоптали цигарки сапогами и выстроились в одну шеренгу. Было их человек пятнадцать.
— Смирно! — скомандовал писарь и, подойдя строевым шагом к Потяжкину, отрапортовал: — Ваше благородие! Действующие лица на месте, никаких происшествий не было.
— Начинать! — приказал Потяжкин.
Стуча сапогами, все двинулись к сцене. Репетиция началась.
Что это была за пьеса, я так толком и не узнал. Труба говорил, что это была не пьеса, а какой-то бред. Однако свою роль, аккуратно переписанную в тетрадку, он прочитал с большим вниманием, и, когда очередь выходить на сцену дошла до него, он сделал это с такой важностью, так раскатисто загрохотал своим басом, что Потяжкин, казалось, пришел в восторг.
— Каналья!.. Шельмец!.. — взвизгивал офицер, ударяя себя ладонями по бедрам. — Громыхай!
Труднее пришлось Артемке. Вся его роль состояла из набора дурацких фраз, кровожадного рычанья, а под конец — трусливого вопля. Артемке было гадко кривляться, но что же ему оставалось делать!
— Прищурь глаз! Оскаливай зубы! — неистово кричал ему Потяжкин. — Стой, я придумал новые слова. Кричи: «Товарищи, вперед за восьмичасовой рабочий день, чтоб, значит, работать нам от восьми до восьми» — И, довольный собой, заливался дребезжащим смехом.
Из казармы он привел Артемку и Трубу в штаб, где их опросили, а из штаба к себе на квартиру.
— Пейте! — приказал он, разливая по стаканам коньяк. — Пейте и благодарите судьбу, что привела вас к такому режиссеру. Я из вас Щепкиных сделаю, сто собак вам зубами в пятки!
Пил и сам, а выпив, хлопал ладонью по столу и хвастливо спрашивал:
— Ну как? Хороша пьеса?
— Сверхъестественная! — мотал Труба головой, будто ему дали понюхать крепкого хрена.
— То-то вот. А Иголкин — дурак. Говорит: «Зачем сечь мужиков подряд?» Нет, сто собак им зубами в пятки, сечь, так всех! Они вредней даже рабочих. Кто разграбил мою конюшню? Мужики! Кто выгнал моего папу из родного имения? Мужики! Всех, всех, всех!.. — взвизгивал он, ударяя кулаком по воздуху.
— Мудрое решение! — «одобрял» Труба. — Никаких исключений! Это вы правильно говорите. А спектакль надо ставить поскорей, а то как бы эти архаровцы не испортили нам всю музыку.
— Что? — уставился на Трубу Потяжкин опять помутневшими глазами. — Ха!.. Я их в Припекине собственной рукой вешать буду.
И опять у Артемки защемило в сердце: сквозь пьяную муть этих глаз на мгновение будто проглянула злобная настороженность.
— Какое Припекино! — пробормотал Труба. — Под Щербиновкой они нас захватили.
— А Припекино сожгу! Дотла! — продолжал Потяжкин, не обращая внимания на слова Трубы. — В золу превращу!..
В полночь, уже сильно пьяный, он потащил Трубу и Артемку в другой конец города к полковнику Запорожцеву.
У Запорожцева, тучного человека с красным, будто обваренным, лицом и маленькими черными глазками, похожими на арбузные семечки, сидела за столом пьяная компания из офицеров и сильно накрашенных женщин. Говорили все вместе, стучали ложками по тарелке, призывая к вниманию, и никто никого не слушал. При появлении Потяжкина с двумя «штафирками» галдеж на минуту смолк.
— Гос… господа!.. — сказал Потяжкин, пошатываясь и запинаясь. — Поз… позвольте вам представить: артисты им… императорского театра оперы и балета Матвей Тру… Трубадуров и Артемий За… Зажигалкин. Здорово, канальи, из… изображают. Ма… Матвей, ну-ка, рявкни!..
И до утра Артемка с Трубой пели, декламировали и даже изображали умирающих лебедей.
Утром я уже был в Крепточевке. В условленном месте — на базаре, у задней стены казармы, — поставил свой лоток с махоркой и принялся торговать. Время шло, махорки оставалось уже на самом донышке, а Артемка не появлялся. Меня все больше охватывала тревога. Какие только мысли не приходили в голову! И вот, когда я сметал со дна лотка последние крошки, сзади кто-то тронул меня за рукав. Я обернулся. Передо мной стоял Артемка. Лицо его было бледное, помятое, глаза красные, воспаленные.
— Ох, — сказал он, — голова разламывается. Всю ночь, проклятые, поили.
Он нагнулся к лотку и зашептал:
— Здесь дознались, что наши в Припекине. Готовятся наступать с двух сторон… Ждут какую-то часть.
— Когда? Когда наступать? — заволновался я.
— Еще точно не знаю. А у нас что? — Артемка выпрямился и принялся рыться в карманах. — Сбавь бумажку! — сказал он громко.
— Не хочешь, не бери, — так же громко ответил я, а шепотом добавил: — Завтра командир собирает молодежь. Будем выбирать председателя.
— Эх, а я тут! — забыв о конспирации, воскликнул Артемка. Но спохватился и зашептал: — Ты и мой голос засчитай, слышишь? За Таню.
Я спрятал деньги и поспешил домой.