Митинг назначили в просторном амбаре. Вместо скамей здесь, как в школе, стояли ученические парты. Люди с трудом просовывались на их сиденья, кряхтели и ругались. Впрочем, большинство предпочло рассесться прямо на полу, вокруг огромного деревянного ящика, опрокинутого дном вверх. Ящик предназначался для ораторов. На дворе еще было светло, но в амбаре уже зажгли лампу, и она тихонько покачивалась над ящиком. Ближе других к нему пододвинулись шахтеры, которые прибыли только сегодня. Их сосредоточенные лица, темные от въевшейся в кожу угольной пыли, казались при красноватом свете лампы бронзовыми.
Артемка стоял среди шахтеров и с любопытством разглядывал ящик и лампу не напоминало ли ему это театральные подмостки?
Говор вдруг стих, люди расступились, и к «трибуне» прошли командир и Дукачев.
— Он! — радостно крикнул Артемка и рванулся к командиру.
— Подожди! — схватил я его за руку. — Успеешь.
Дукачев ступил на заскрипевший под ним ящик и предложил избрать президиум.
Митинг начался. Одни, как сам Дукачев, высказывались складно и зажигательно, другие робели и путались в словах, но все говорили искренне, душевно.
Слово взял командир. Начал он тихо и так просто, будто не на митинге выступал, а в комнате со своими домашними разговаривал.
— Вот и еще прибыло пополнение, — сказал он. — Писем мы им не писали, гонцов за ними не слали — сами пришли. Услышали, что взялись тут шахтеры за оружие, и пришли. Не хотят опять лезть в ярмо, а пуще не хотят позорной, подлой судьбы для России.
Он помолчал, как бы вспоминая, и укоризненно покачал головой:
— Проходила тут мимо целая рота офицеров. Сверкают погонами и поют. Да не просто поют, по-солдатски, а с чувством: «Смело мы в бой пойдем за Русь святую и как один прольем кровь молодую». И вот подумал я тогда: «Против кого ж они идут в бой и за какую такую святую Русь собираются кровь проливать?» Возьмем, к примеру, Донбасс. И земля эта спокон веку наша, и народ наш. А, бывало, на какой рудник или завод ни придешь наниматься, всюду хозяевами иностранцы сидят: англичане, французы, бельгийцы, немцы, разные там Юзы, Крузы, Болье, Гарриманы. У себя, в Англии да Франции, они ставили на заводах самые лучшие машины, а сюда одно старье вывозили: зачем тратить стерлинги да франки на дорогое оборудование, когда с помощью царских чиновников и полиции здесь можно выжимать из народа кровь и пот за гроши! Так вот за какую «святую» Русь пошли в бой против народа белогвардейцы всех мастей. За Русь с английскими да немецкими хозяевами, за Русь отсталую и беспомощную. Ну, а за что мы идем в бой? За какую Русь проливает кровь наш трудовой народ?
Он обвел всех внимательным взглядом, потом прикрыл глаза, будто не глазами, а всей душой хотел увидеть будущее своей родины, и заговорил горячо и страстно. И, пока он говорил, никто не шелохнулся, а когда переводил дыхание, переводили с ним дыхание и все.
Слушая, я совершенно забыл об Артемке. Вспомнил только, когда кругом закричали и захлопали, а командир сошел с ящика. Артемка стоял, весь подавшись вперед, к командиру, и глядел на него счастливыми глазами.
— Ну, теперь иди, — сказал я.
Артемка сейчас же подбежал к командиру:
— Дмитрий Дмитриевич… то есть товарищ командир… так это вы?..
Командир посмотрел и смущенно сказал:
— Вот, брат, не припомню…
— Да как же так! — с упреком воскликнул Артемка. — А еще в театр меня водили, в будке у меня ночевали… А книжки?.. Я ж книжки ваши прятал.
Сосредоточенное лицо командира вдруг осветилось.
— Неужто ты?.. — в свою очередь, воскликнул он. — Артемка?..
— Он самый, — заулыбался Артемка. — Припомнили?
— Ох, какой ты большой стал!.. Ну, расскажи, расскажи! Давно оттуда? — Командир любовно обнял его и отвел в сторонку. — Станем-ка тут. Так это тебя привел Костя?
Он слушал Артемку и поглядывал на «трибуну», откуда доносились горячие речи.
— Вот что, ты мне потом все расскажешь, а не сможешь ли сейчас чего-либо изобразить людям? Ну, сценку какую-нибудь? С приятелем со своим, а? Костя, говорил, что вы по этой части большие любители.
— Это можно, — с готовностью отозвался Артемка. — Мы стихов много знаем. А может, «Ваньку Жукова» представить?
— Чехова? Что ж, можно и Ваньку. Даже очень хорошо.
Когда митинг кончился, командир поднял руку и сказал, улыбаясь:
— Подождите, товарищи, расходиться. Тут к нам прибыли двое приятелей. Вы рассаживайтесь поудобнее, а они нам что-нибудь почитают.
В амбаре загудели. Садились прямо на пол, обняв колени руками. Защелкали семечками, густо задымили махоркой.
Первым выступал Труба. Появление на ящике несуразно длинной фигуры с длинными усами вызвало одобрительные возгласы:
— Який довгий!
— Этот изобразит!
— Гляди, не выдави головой потолок!
Труба спокойно выждал, пока «приветствия» закончились, и оглушающе запел:
Не знаю, большое ли удовольствие получили слушатели от самой песни, но голос им понравился. Со всех концов выкрикивали:
— Ну и глотка, нехай ему черт!
— Оглушил, бисов сын!
— Такого послать на беляков, так он одним голосом их распугает!
— Ха-ха-ха!.. Го… го-го!..
Труба спокойно выслушал все эти характеристики и, когда все стихло, запел «Дубинушку». «Эй, ухнем!..» — могуче и тяжко гудело в амбаре, а люди, сделавшись серьезными, одобрительно покачивали головой.
Артемка стоял около ящика и ждал. Кончив петь, Труба под громкие хлопки слез на пол, поднял большой деревянный чурбан и втащил его на ящик. Все с любопытством наблюдали за этими приготовлениями. Артемка стал перед чурбаном на колени, оглянулся на дверь, покосился на слушателей и вытащил из кармана листок бумаги и ручку с пером. Еще он не сказал ни слова, но по этому взгляду, по прерывистому вздоху, по плаксиво опустившимся вниз уголкам губ все поняли, что перед ними — мальчик, замученный, робкий, тоскующий, мальчик, который решился на какое-то тайное, трудное дело.
Голосом, неожиданно мягким, Труба сказал:
— «Ванька Жуков, девятилетний мальчик, отданный три месяца тому назад в ученье к сапожнику Аляхину, в ночь под рождество не ложился спать…»
Артемка еще раз вздохнул, наклонился над чурбаном и медленно повел пером по бумаге. Потом подпер кулаком подбородок и задумался, глядя затуманенными глазами вдаль. Труба тихо, чтоб не спугнуть его видений, рассказал, какие чудные картины рисовались перед глазами мальчика. Он видел свою родную деревню с белыми, заснеженными крышами и струйками дыма над трубами. А небо усыпано весело мигающими звездами, и Млечный Путь расстилался так ясно, будто его перед праздником помыли и потерли снегом.
Когда Труба кончил, Артемка сделал вид, будто макнул перо, и продолжал писать, шевеля по-детски губами.
Говорил он вполголоса, иной раз даже шепотом, но вокруг стояла такая тишина, что слышно было, как дышат люди, и каждое слово его доходило до самых дальних зрителей.
Командир стоял потупившись. Его густые брови чуть вздрагивали. Не сводя с Артемки изумленных глаз, как завороженный смотрел на него, сидя на полу, Ванюшка Брындин. А Дукачев скрестил на богатырской груди руки и шумно вздыхал.
Все — и самый рассказ Чехова и то, как его прочли Артемка с Трубой, захватило поголовно всех, разбередило, как сказал потом Ванюшка, душу, но никто и не подумал хлопать. Получилось так, будто Артемка — не Артемка, а этот самый Ванька Жуков, деревенский мальчик, отданный дедом в ученье к сапожнику, и будто он и на самом деле писал деду письмо, жалуясь на свою горькую жизнь.
Все заговорили, зашумели.
Какой-то шахтер с лицом, заросшим до глаз серой бородой, вцепился костлявыми пальцами в Артемкино плечо и сердито журил:
— Чудак! Голова твоя еловая! Нешто так адрес пишут? Надо ж волость писать. Волость и уезд. Тогда дойдет. А то — на деревню дедушке. Мало их, дедушек этих!
Слышались восклицания:
— Самого б его колодкой, сапожника энтова!
— Вот так и моего сына калечили в ученье.
— От хорошей жизни ребятенка не отошлешь к такому аспиду.
— А в шахтах лучше? Сколько их там покалечили, ребят!..
Подошел командир. Он внимательно оглядел Артемку, будто сверял какие-то свои мысли о нем, и строго сказал:
— Это надо беречь. Это не только твое, это и наше. Понял?
— Нет, — искренне признался Артемка. — Про что это вы?
— Зайди как-нибудь вечерком, потолкуем.
Командир пошел к выходу. Вспотевший от волнения Артемка растерянно смотрел ему вслед.