Но и на следующий день спектакль не состоялся — такая уж выпала ему доля. На другой день мы готовились совсем к другому делу.
Только Труба умолк, как вошел связной и велел мне идти к командиру.
Таня сказала:
— Нам по пути.
Мы вышли вместе. На улице было темно, пустынно и тихо. Только лаяли собаки да квакали лягушки на речке. Спустя немного из темноты к нам донеслись глухие шаги. Мы уверены были, что это идет наш патруль, но, когда шаги слышишь, а того, кто идет, не видишь, почему-то делается не по себе. Патруль поравнялся и, хоть узнал нас, все-таки спросил пароль и сказал отзыв. Мы прошли дальше.
Вспомнив, о чем только что рассказывала Таня, я сказал:
— Какую надо силу иметь, чтоб убить кулаком! Это ж великаном надо быть.
— А он и есть великан, — ответила Таня.
— Страшный?
— Ни чуточки. Даже симпатичный.
— А на шахте он давно? — спросил я.
— С революции, — сказала Таня.
— А до этого где был?
— До того в какой-то Филадельфии, что ли. В Америке, словом.
У командира я застал всех взводных. Наклонившись над столом и шумно дыша, они смотрели на карту. Карта была вся в синих черточках. Командир водил по ней карандашом, что-то объяснял и ставил квадратики. Заметив меня, он строго спросил:
— В Щербиновке две рощи?
— Две, — ответил я.
— Вот то-то, что две. А ты сказал: «Орудие в роще». А в какой — не сказал.
— В той, что в сторону хутора Сигиды.
— Значит, в северной. Так и надо было сказать: в северной.
Мне стало страшно, и я даже весь вспотел при мысли, какая бы случилась беда, если б мы спутали рощи.
Следующей ночью, получив от командира задание, я опять отправился в Щербиновку.
Еще и солнце не взошло, а я уже ходил по майдану и оглядывал возы. Возов было много: с капустой, с сеном, с душистыми дынями. Не было только тех, которых я ждал.
Но вот в переулке послышался скрип, и на майдан въехала арба с рябыми арбузами. Рядом с арбой шли два крестьянина с батогами в руках, а поверх арбузов сидела молоденькая дивчина и кричала на быков:
— Цоб!.. Цоб!.. А щоб вас… Цоб!..
— Цоб!.. Цоб!.. — басом вторили ей крестьяне. Быков распрягли. Они тотчас легли и принялись за свою жвачку, глядя в пространство большими печальными глазами.
— Почем кавуны? — приценился я.
— А яки у вас гроши? — предусмотрительно осведомился длинный крестьянин с китайскими усами.
— Да хоть бы и керенки. Есть и царские.
Крестьянин подумал и предложил:
— На барахло сменяемо?
— Можно, — согласился я. — А красненькие у вас есть?
— Красненькие зараз будуть. Кум везе.
— А синенькие?
— И синенькие везуть.
Пока мы так разговаривали, дивчина смотрела на меня, и глаза ее смеялись.
Спустя немного показался воз с «красненькими», потом с «синенькими», потом с молодой кукурузой, потом опять с кавунами… День был базарный, и возы шли и шли.
— Вы откуда? — спрашивали покупатели.
— А с Кудряевки.
— Так это ж рядом с Припекином. Правда, что там красные?
— Да боже ж мий, де воны, ти красные! Булы, а зараз немае. Кудысь пошлы.
Около одного воза стоял парень с придурковатым лицом и зазывал сновавших по базару офицеров:
— Ваши благородия, купуйте кавуны. Це ж не кавуны, це мед. Господын повковнык, — хватал он за рукав безусого юнца-прапорщика, — чи у вас повылазыло! Берыть же кавуны!
Увидя меня, парень чуть заметно подмигнул. Я ходил от воза к возу и с беспокойством всматривался, не высовывается ли где из-под арбузов или кукурузы дуло винтовки. Но нет, все было припрятано как следует. «Крестьяне» торговали, покупали тут же самогон и — цоб, цоб! — тянулись к заезжему двору. Там уже частила гармошка. В кругу, упершись кулачками в бока и дробно стуча каблучками, дивчина, что приехала на возу с арбузами, задорно пела:
«Придурковатый» парень носился вокруг нее вприсядку. Тут же стоял длинный крестьянин. Пуская слезы и растирая их на морщинистом лице кулаком, он умиленно говорил:
— Та шо ж воно за диты!.. Та це ж не диты, це ж ангелочки божи, нехай им бис!.. А ну, выпьемо ще по стопци…
А ночью в северной рощице вдруг загрохотало. Точно эхо, грохот отозвался на околице, где стояли два пулемета. В разных местах заполыхали пожары. Поднялась беспорядочная стрельба: белые выскакивали полураздетые из хат и палили куда попало. И тут из оврага к поселку с неистовым криком устремился весь наш отряд.
Не прошло и часа, как белые были выбиты.
Но утром, когда группа ребят проходила с Дукачевым через площадь, на колокольне оглушающе громко застучал пулемет. Мы бросились врассыпную. Двое остались лежать неподвижно, третий — Сережа Потоцкий — схватился руками за ногу и запрыгал на месте.
Дукачев поднял бревно и ударил им по железной двери, что вела на колокольню. Бревно то поднималось, то падало, по за стуком пулемета ударов слышно не было, и мне казалось, будто оно колотит по железу беззвучно.
Мы прижались к стенкам церкви. Не рискуя выйти из «мертвого» пространства, партизаны поднимали винтовки вертикально и стреляли вверх. Пули задевали карнизы, и битый кирпич падал нам на головы.
Тогда от стены отделился какой-то парень с чугунным котелком вместо каски на голове и, не пригибаясь, с колена стал посылать на колокольню пулю за пулей. На короткую минуту пулемет умолк, но потом опять застрочил, и перед парнем, в пяти-семи шагах от него, частыми вспышками задымилась пыль.
— Прижмись!.. Прижмись!.. — кричали от стенки.
— Артемка, прижмись!.. — закричал и я, узнав под чугунным котелком своего друга.
Еще трое отбежали от стены, растянулись на булыжниках и принялись стрелять по колокольне.
И вдруг из переулка показались белые. Полураздетые, кто без сапог, кто в ночной рубашке, они шли сомкнутым строем, со штыками наперевес, с бледными лицами и в предрассветном сумраке казались воскресшими мертвецами.
Мы окаменели. Опять загрохотал пулемет. Но теперь из него бил не враг, а сам товарищ Дукачев. Несколько человек у белых упало, строй искривился, начал ломаться. Толстый офицер, шедший сбоку, сделал яростное лицо и истошным голосом провизжал:
— Сомкни-ись!..
Строй сомкнулся, выпрямился, и колонна, не ускоряя шаг, не делая ни одного выстрела, двинулась прямо на нас.
Это было нестерпимо страшно. Хотелось закричать и стремглав броситься бежать. И кто знает, не началась ли бы паника, если б из другой улицы не показался командир. Был он в распахнутой тужурке, с наганом в руке и тоже страшный.
— Бе-ей их!.. — закричал командир сиплым, незнакомым мне голосом.
На белых бросились с двух сторон; от церкви — мы, а с улицы — шахтеры, подоспевшие с командиром. Я помню только начало схватки: раздробленная пальба, вскинутые приклады, перекошенные лица, хряск, стон, сцепившиеся в пыли тела… Да помню еще тишину, которая наступила, когда все было кончено.