В небе громыхало и свистело, как будто сотня Дон Кихотов сражалась с ветряными мельницами. Этот звук не перепутаешь ни с каким другим. Вертолет. Он появился, как, только Митька с Линой отчалили, и вот уже больше часа летал расходящимися кругами. Грохот и свист то затихали, то слышались прямо над головами, но и тогда в дыму не различалась даже тень вертолета.
Наверное, пилот мог что-то рассмотреть на горе и на дальнем берегу — не зря же кружил. Но снизиться над рекой, в опасной близости от скал, он боялся и правильно делал. Митька с Линой смирились с тем, что их плот не видят, и перестали обращать внимание на вертолет.
Плот огибал гору. Слева сквозь дым проступала рыжая от мха скала, правого берега не было видно. Блинков-младший, сидя у костра, мастерил коптильню из консервных банок. Увы, зеленоглазая ловила рыбу лучше, чем готовила. А когда есть коптильня, умение готовить не нужно вообще. Надо просто смотреть на часы, чтобы вовремя снять ее с огня.
Лина ушла за палатку на ту часть плота, которая считалась кормой. Митьке было велено не оборачиваться. За палаткой слышался плеск воды. Прихорашивается. Как она ухитрялась стирать в холодной воде без мыла, оставалось загадкой, но ее повешенная сушиться белая футболка была действительно белой.
Зеленоглазая надеялась еще сегодня встретить своих. Три борозды, в которых она узнала след самолетного шасси, могли означать только одно. Самолет не утонул в реке и не разбился, а был мастерски посажен на каменистый берег. Но разогнаться по камням для взлета невозможно, если даже экипаж починит все, что сломалось. Теперь самолет сплавляют по реке на плоту, обгоняя Митьку с Линой не больше, чем на сутки.
Честно признаться, у Митьки это в голове не укладывалось. Самолет — на камни! Вы бы видели те камни! Самолет — на плоту! Это ж не мотоцикл. Он бы скорее поверил, что самолет укатился в реку и там утонул. Но следы говорили другое. Пройдя по берегу, Митька нашел два места, где самолет, как говорят летчики, давал козла, то есть ударялся о землю и подскакивал. Потом он сел метрах в пяти от воды. На доске, которую Митька подобрал на берегу, обнаружились черные следы резины: ее подкладывали под колеса, когда втаскивали самолет на плот.
Лина авторитетно подтвердила, что «Антошка» способен еще и не на такие чудеса. «Ан-2» — самолет для глухомани. Он, если надо, может сесть поперек вспаханного поля. А весит пустой меньше грех с половиной тонн. Четверо мужчин запросто могли вкатить его на плот, пускай даже один из них — ботаник.
Подколки насчет ботаника надоели Блинкову-младшему, и он перестал разговаривать с Линой. Тогда зеленоглазая начала разговаривать одна. Из-за палатки до Митьки доносилось:
Лина замолчала. Виновник явлений посмотрел на затянутую дымом гору и без необходимости. стукнул по жестянке обухом топора.
— Где же Тунгусский наш МИТЕорит? — закончила зеленоглазая.
«Дразнись, дразнись, все равно не заговорю», — подумал Митька.
— А на обед я приготовлю уху в чайнике! — громко сказала Лина.
Чайник было жалко, и пришлось отозваться:
— Не надо, а то провоняет рыбой и не отмоем. Давай я сготовлю обед.
— И рыбу сам почистишь?
— Почищу, — приврал Митька, чтобы не портить сюрприза. Рыбу для копчения только потрошат; когда она будет готова, чешуя снимется вместе с кожей.
С реки послышалось фырканье. Пересекая путь, плоту, к низкому брегу плыла лисица. Спасается от пожара. Не старая ли знакомая?
Лисице было плохо. Она плыла рывками, то и дело погружаясь с головой, так что из воды торчал только пыхтящий кончик носа. Блинков-младший заметил, что лисица поглядывает на плот, и перестал шевелиться. Пускай залезет, отдохнет. Шлеп! — на колени ему упали джинсы.
— Не оглядывайся! — скомандовала зеленоглазая. — Ты обещал мне починить «молнию».
Лисица фыркнула и поплыла в сторону от плота.
— Лисичка, — заметила ее Лина. — Что, морда рыжая, устроила пожар и удираешь?!
— Она не виновата, — вступился за лисицу Блинков-младший.
— Скажешь, ты виноват?! Дим, это какой-то детский сад: «Ах, мамочка, я разбил чашку, как мне теперь жить?!» И ходишь, и ходишь весь день с кислой физиономией — тьфу! Я нарочно стала тебя дразнить: думала, ты хоть попытаешься оправдаться!
— А что оправдываться-то? — буркнул Блинков-младший. — Не лиса же не смогла потушить пожар, а я. Кто умнее, тот всегда больше виноват. А если бы я говорил: «Лисичка бежала, хвостиком вильнула, тайга и загорелась», — это и был бы детский сад.
— У тебя болезненное чувство ответственности, — заключила Лина. — Любишь брать на себя чужую вину, а? Признайся, любишь?
Блинков-младший сразу вспомнил два таких случая, но решил отмолчаться. Чего она в душу лезет? Поджав пассатижами бегунок «молнии», он вернул джинсы Лине.
— Все? — удивилась зеленоглазая. — А я три дня мучилась!
Она пошуршала у Митьки за спиной и вышла, причесанная, пахнущая речной водой, в хитро повязанном на груди куске парашюта.
— Нравится? А футболку я постирала. Хочешь, и тебе рубашку постираю?
— Я сам, — отказался Блинков-младший.
— Ну и зря. Может, мне было бы приятно.
Митька удивился:
— Чего ж тут приятного? Я ее с Москвы ношу.
— А если это моя девичья мечта — чтобы мужчина пришел с работы весь в мыле, а я бы стирала ему рубашку?
— Тогда, может, носки мне постираешь? Еще приятней будет, они же грязнее, — схамил Блинков-младший.
Сколько раз он замечал: бегаешь за девчонкой, мечтаешь понравиться и больше ни о чем не думаешь. Потом бац — добегался, уже нравишься. Тут и спохватываешься: а что с ней теперь делать? Чтобы дружить с девчонкой, надо забыть, что она девчонка, а в пятнадцать лет это уже не получается. Врать «Я тебя люблю» не поворачивается язык. И тогда начинаешь бегать от нее.
Лина покраснела и, прихрамывая, ушла за палатку. Обиделась.
— Тебе не рано без костыля ходить? — забеспокоился Митька.
В ответ раздался плеск. Зеленоглазая швырнула костыль в воду и села, сжавшись в комок. Ее плечи вздрагивали.
— Васька! — бросился к ней Блинков-младший. — Ну что ты обиделась из-за такой ерунды!
— Из-за какой ерунды?! — размазывая кулаком слезы, закричала Лина. — Меня никто не любит — это ерунда?! Я здесь одна девушка на тысячу квадратных километров, а ты на меня ноль внимания — это ерунда?!
Блинков-младший обнял ее и чмокнул в щеку.
— Отстань, мне твоих подачек не надо! — вырывалась Лина. — Я уродина! Я «Василий Иванович, танки»!
— Ты что? — удивился Митька. — По-моему, ты симпатичная.
— Да?! Посмотри на этот нос! — Лина прижала пальцем кончик носа. — Это же розетка, можно штепсель вставлять!
— Зато у тебя глаза… — начал Митька.
— Про глаза говорят, когда больше сказать не чего!
— Да все у тебя в порядке! — заорал Митька. — И нос, и рот, и все как у людей! Я, если хочешь знать, сразу в тебя втрескался, еще на вокзале!
Настала тишина, только вдали пчелкой жужжал вертолет.
— Правда? — чуть слышно спросила Лина.
— Правда.
— Тогда можешь поцеловать меня… — Лина зажмурилась. — Я жду!
— Но у меня есть девушка! — замямлил Митька. — Лин, мы с детства, понимаешь? Нас в одной коляске возили. В одном дворе живем, в одном классе учимся.
Зеленые глаза распахнулись:
— И ни разу не ссорились?
— Только по мелочам, — соврал Митька, думая про спортсмена Костю. Вот уж кто не мелочь! У него рост под метр восемьдесят.
— А ты с ней целовался? — не теряла надежды Лина.
— До десяти раз считал, а потом сбился, — честно ответил Митька.
— Но на вокзале…
— Да, в тебя, — вздохнул Митька. — Но я с собой борюсь!
— Ладно, я не буду перебегать ей дорогу. Тем более что вы в одном дворе, обоим удобно, — съязвила зеленоглазая, улыбаясь до ушей.
Чумовые эти девчонки. Только что швырялась костылями из-за того, что на нее не обращают внимания. А теперь счастлива. Потому что страдает не просто так, а ради твоей с Иркой любви.
Зеленоглазая ушла в палатку досыпать. У Митьки самого слипались глаза, но нельзя же дрыхнуть посреди незнакомой реки на плоту с горящим костром. Хватит с него и одной глупости — вон, вся гора в дыму.
Чтобы окончательно наладить отношения, Митька решил приготовить обед. Коптильню он доделал: две большие банки от селедки, верхняя надевается на нижнюю, внутри проволочная решетка на ножках. Просто, как веник, а вкусно будет — за уши не оттащишь. На решетку кладут рыбу, под нее, на дно коптильни — стружки. Главное, чтобы крышка надевалась плотно. Когда поставишь коптильню на огонь, стружки без доступа воздуха будут не гореть, а дымить. Минут за двадцать сырая рыба превратится в пищу богов.
Не хватало ерунды — стружек. Дров на плоту было навалом, но все сосновые, от них рыба будет пахнуть смолой. Придется подгребать к берегу.
Митька заглянул к Лине в палатку — спит. Он боялся, что зеленоглазая будет плакать. Странное чувство, когда из-за тебя плачет девчонка: и жалко ее, и почему-то гордишься собой, хотя гордиться нечем, и чувствуешь себя виноватым, хотя вроде не виноват…
Левый скалистый берег понижался, и Блинков-младший стал грести к нему просто потому, что ближе. Пожар сюда не дошел; дым над рекой стал скорее дымкой. А вертолет как назло затих. Сейчас бы с него увидели плот.
Боясь разбудить Лину, Митька старался грести без плеска. Плот-тугодум по сантиметру приближался к берегу. От нечего делать Митька высматривал подходящие деревья, хотя было еще рано. Вообще для копчения годятся стружки из любого лиственного дерева, но и тут есть свои тонкости.
Скажем, от осины рыба будет горчить — некоторым это нравится.
Река повернула, и что-то изменилось в ее спокойном течении. Митька расслышал журчание, как будто вода обтекала какое-то препятствие. Стоя на корме, он из-за палатки не видел, что там у плота под самым носом. Привстал на цыпочки…
И полетел кувырком!