Ивану Щавелю, наверное, горше других было думать о том, что скоро не станет солнца. Он был хлебороб и подался к Бугриме в телохранители из-за неурожая, чтобы прокормить семью. Иван знал, как напоенная дождем земля любит солнце, как свеж и ласков в тихий день восход и как мудр закат. От красоты которого аж дух захватывает.
Поразмыслив, Щавель решил поговорить с Бугримой.
В теплый вечер, когда заходящее за море солнце разжигало костры на воде, когда тишину нарушало лишь пение диковинных птиц и мягкий ветерок был сладок и приятен, как прохладный русский квас, - Щавель приказал вынести перебинтованного Бугриму из шатра. Носилки, на которых сидел полководец, поставили на край горы, откуда открывалось море и хорошо был виден закат.
- Смотри, Бугрима, - сказал Щавель. - Смотри, и боль твоих ран затихнет.
- Что там за морем, почему костры горят?
- Разве ты никогда не любовался закатом?
- Нет. Я полководец, а не красна девица, чтоб любоваться, - гордо ответил Бугрима.
- Чем знатнее человек, тем больше он должен смыслить в красоте, сказал Щавель и спросил: - Боль твоих ран затихает?
- Да, затихает, оттого что я смотрю на костры.
- Это не костры. Это и есть закат. Каждый день так заходит солнце.
- Значит, солнце меня может вылечить?
- Да, если ты будешь сидеть, пока последний луч не спрячется за горизонтом и не погаснут волшебные костры.
- Почему они волшебные?
- Потому что их нет, а ты их видишь.
- Это чудо, - сказал Бугрима.
- Красота и есть чудо, - ответил Щавель и ушел, оставив полководца одного.
На другой вечер Бугрима уже сам попросил, чтоб его вынесли к ущелью, откуда был хорошо виден закат. И опять он просидел дотемна, пока не погас на небе последний луч солнца и не исчезли костры. Затихали его раны, полководец, глядя на закат, улыбался.
С тех пор по вечерам Бугрима перестал говорить о том, что уничтожит солнце. Но за ночь благодушие проходило, вновь к утру начинали ныть раны, и Бугрима вновь божился, что без победы не вернется. Он справлялся, не причалил ли к берегу корабль военачальников, кричал, что лучше жить в темном миру богатым и знаменитым, чем при солнце прозябать в нищете и в неизвестности.
Опять задумался Щавель. На следующее утро он приказал вынести Бугриму из шатра и посадить его под высоким деревом лицом к востоку.
Утро было прохладное, а небо мрачное. Но вдруг издалека, из-за бескрайнего тропического леса, прилетел первый солнечный луч. Полководец просиял:
- Что это так ласково прикоснулось к моим шрамам, как дыхание преданной женщины или рука младенца?
- Разве ты никогда не любовался восходом?
- Не тебе меня об этом спрашивать. По утрам мои трубачи трубят сбор войску, и я проверяю полки. Мне некогда любоваться восходом.
- Чем больше у человека дел, тем полезнее ему короткие передышки. Не затихла ли боль твоих ран?
- Затихла. Но ты мне скажи - когда появится само солнце?
- На пути к нам оно должно совершить много дел. Пробудить того, кто ещё не пробудился. Отогреть, кто за ночь продрог. Утешить оскорбленного и посулить счастье обманутому. Только совершив эти добрые дела, оно уже приходит ко всем людям, чтобы служить им.
Тут впервые Бугрима ничего не ответил.
С этого дня так и повелось: Бугрима, пока у него заживали раны, по утрам любовался восходом, а вечерами - закатом. Тих он стал и задумчив.
Теперь уже никто не помнит - сколько недель Бугрима залечивал свои раны и Щавель по утрам и вечерам выносил полководца к солнцу. Но настал такой день, когда флот причалил к берегу.
Прибежали гонцы и доложили своему полководцу, что пушку привезли на пяти кораблях.
- Царь вавилонский сказал, - пояснили гонцы, - что все равно скоро конец света и ему нет никакого дела, зачем Бугриме понадобилась такая страшная сила.
Бугрима выслушал гонцов и отпустил их, сказав, что свои распоряжения передаст им попозже.
Всю ночь не гас у шатра Бугримы костер. Полководец не пожелал никого видеть, сидел один у огня, ворошил угли и думал. А утром потребовал к себе Щавеля.
- Твоя взяла, Иван, - сказал он. - Не могу поднять руку на солнце, хотя, может, конец света и не за горами. Поэтому слушай меня внимательно. Приказываю тебе: выйдешь в море - потопи вавилонскую пушку.
- Значит, ты останешься здесь?
- Я умру здесь, - ответил Бугрима и на глазах Щавеля вонзил себе в грудь кинжал. Щавель кинулся к полководцу, чтоб спасти его, но тот уже был мертв...
Хоронили Бугриму с почестями, и все называли его победителем. Побеждает ведь не тот, кто непременно берет верх в сражении, а тот, кому удается спасти добро.
И ещё надо сказать, что вавилонскую пушку до сих пор водолазы не могут найти ни в одном море.
"Вот бы посмотреть на нее", - не раз говорил мне Егор Тимофеевич.
ПОЛЗУНЫ
Забарцы прошлого не таят. Лучше самим над собой посмеяться, чем недруги станут о тебе зубоскалить.
Этим летом я узнал ещё одну историю о председателе Гавриле. Событие не столь уж давнее, но молодежь его, конечно, не помнит, и даже слыхать-то о том не слыхали. А как старики начнут внукам рассказывать, - те плечами пожимают, не брехня ли? Оно и впрямь: мало что было, да быльем поросло. Хочешь, верь, хочешь, не верь.
Я поверил.
Гавриле не зря прозвище дали - Мучитель. Мучителем он и был. Подтвердил мне это и на сей раз зареченский дед Климка. Встретились мы с ним случайно. Сидел он на лавочке у своей избы, на майском солнце грелся, а я шел мимо, огурцы нес в бидоне, У Прасковьи Никифоровны разжился, - на всю Забару она славится своим солением, огурцы зиму в кадке постояли, а крепкие, будто на прошлой неделе солены.
Так вот, окликнул меня дед Климка, и я подошел. Сразу догадался, что ему надо. Угостил "Беломором" (до сей поры не курю сигарет) и подсел передохнуть. Тут пацаны босоногие по дороге пронеслись, пыль подняли. От этой пыли и пошел наш разговор.
- Гляди-кося, как вервка, за ребятней протянулась пыль-то, - сказал дед Климка.
Он, должно быть, плохо видел. Пыль быстро расползлась и на веревку не походила, но я промолчал.
- Я чего, промежду прочим вспомнил, слышь, - продолжал дед Климка. Аннушка, внучка, сегодня меня спросила, почему забарскую Авдотью Ползунихой прозвали? Ну, я ей рассказал историю, что не вдову Авдотью, а бабку её так прозвали. Знаешь, поди?
Никакой истории про Авдотьину бабку я не знал.