За столом была только Марья Андреевна. После обычных вопросов, как спал, хорошо ли себя чувствует, Карташев принялся за кофе, густые с пенкой сливки и свежие бублики с маслом.
- Знаете, Марья Андреевна, - говорил он, - в вашей Лизочке...
- Смотрите, пожалуйста!
- Не считайте меня нахалом. Я говорю в смысле глубочайшего уважения и благоговения к ней. Как к богу, когда говорят ему ты. В ней такая непередаваемая прелесть. Это птичка, это самый нежный цветочек, это волшебница, фея. Я помню, в детстве, наслушавшись сказок, так благоговел перед феей, доброй волшебницей, и радостный ждал, что вот-вот она появится. И если б тогда вошла ваша Лизочка, я бы, вероятно, сразу заболел нервной горячкой. Отчего она такая неземная у вас?
Марья Андреевна опустила глаза и тихо ответила:
- У нее чахотка. Она проживет очень недолго.
Карташев долго молчал, пораженный.
- Господи! Как это ужасно! Все светлое, все радостное является только для того, чтобы еще мучительнее подчеркивать что-то такое страшное и неотразимое, что сразу руки опускаются и спрашиваешь себя: зачем все это, к чему жить? В этом, конечно, и утешение, что и сам не долго переживешь тех, кто прекрасен, кто дорог, близок, но зато так скучно делается от этого сознания, что готов хоть сейчас в могилу.
- Ну, эти погребальные разговоры теперь бросьте, потому что идет Лизочка.
Елизавета Андреевна взошла по ступенькам, держа в руках нарезанные цветы. Она подошла к Карташеву и, откинув голову, показала ему розы, гвоздики, левкои.
Карташев восторженно смотрел на Елизавету Андреевну, тоже со стыдливым выражением смотревшую на него.
- Ах, если бы я был художником, я бы так и написал вас с цветами. Я написал бы вас в ста видах и составил бы себе этим одним и громадное имя, и состояние.
- А все-таки и состояние? - не пропустила Марья Андреевна.
- Да, конечно, и состояние. Я не денег хочу, но я хочу могущества, хочу сознавать, что я все могу, а без денег этого не будет.
- Э, стыдно, бросьте. Когда человек только начинает думать о деньгах, он уже пропал.
- С этим я согласен, и никогда я об них и не думаю, но как-то так уверен, что в один прекрасный день у меня вдруг появятся миллионы, и столько миллионов, сколько я захочу.
- Для чего?
- Не знаю. Во всяком случае, не для себя. Этот месяц я жил жизнью дикаря и счастливее никогда себя не чувствовал.
- И покамест так будете жить и будете счастливы.
Карташев кончил, и Марья Андреевна сказала ему:
- Брат вас просил приехать в управление. Вы знаете, где оно?
- Нет.
- Всякий извозчик знает. Я пошлю сейчас за извозчиком.
Марья Андреевна ушла, а Елизавета Андреевна принялась внимательно составлять букет.
- Вы венок себе сплетите, - предложил Карташев.
- Когда я умру, вы мне сплетите!
- Когда вы умрете, тогда все мы сразу, весь свет умрет, и некому будет плести венки.
Она тихо засмеялась и еще внимательнее принялась за букет.
- Когда у вас денег будет много, - голос ее глухо звучал из-за цветов, - тогда устройте дворец. И в этом дворце пусть рассказывают блестящие сказки, не похожие на жизнь. Или только сказки жизни, той, которая будет когда-нибудь не там, на небе, а здесь, на земле. Для этих сказок есть уже храмы...
Она остановилась и смотрела, спрашивая, немного испуганно, своими прекрасными глазами на Карташева.
- Всякого другого, кто бы это сказал, я бы иначе слушал. Но чувствую, что вы сказали мне самую свою сокровенную мечту. И, конечно, - вы можете верить или не верить мне, - но если у меня когда-нибудь будут действительно миллионы, я выстрою такой дворец. А над входом этого дворца будет жемчугом выбито "Богине любви", и под этой надписью будете вы с цветами в платье. У меня сестра была, Наташа...
- Я ее знала...
- Она на вас похожа, но... без ваших горизонтов. Она запуталась в религии, как и Зина. Мать их запутала. Но она из такого же теста. Я и ее портрет помещу у входа в замок. Только будут женские портреты, и именно таких женщин.
- Поместите и Корде... которая убила Марата...
И в лице ее вдруг появилось странное сочетание нежной прелести глаз с чем-то хищным, сверкнувшим в улыбке белоснежных мелких и острых зубов.
- Ну, извозчик готов, - сказала, входя, Марья Андреевна.
Управление занимало большой двухэтажный, плохо устроенный, плохо ремонтированный, какой-то полицейский дом. Штукатурка на стенах обвалилась, на потолках растрескалась и грозила упасть на головы, полы рассохлись, и половицы так и ходили под ногами.
В громадной зале, где прежде, вероятно, веселились и танцевали, теперь стояли ряды столов с чертежами и торчавшими над ними головами чертежников.
Как в муравейнике, кипела работа в обоих этажах.
Толстый главный инженер, тот, который принял Карташева на службу, не видимый ни для кого, заседал в одной из нижних комнат.
Пахомов был его помощник и начальник технического отделения.
Помощником его был инженер Борисов, полный, большой, с большими, умными и добродушными и лукавыми глазами. Он был красив, с густыми русыми волосами, лет тридцати.
Младший Сикорский, представляя ему Карташева, захотел было сказать несколько лестных слов о своем помощнике. Борисов, со своей пренебрежительной манерой, немного заикаясь при начале каждой фразы, махнул рукой и сказал:
- Знаем, все знаем уже и просим вас больше не беспокоиться по этому предмету.
- Кстати, - обратился он к Карташеву, - тут на вас ссылается машинист Григорьев, говорит, что вы ездили у него кочегаром. Дельный он господин?
- О, очень дельный.
И Карташев одушевленно стал характеризовать Григорьева.
- По тракции у нас пока никого еще нет...
Борисов позвонил и сказал вошедшему курьеру: