17; Июнь
Манты готовятся просто. Примерно стакан муки, одно яйцо и соль — это тесто. Его нужно завернуть в какой-нибудь мешочек и дать «отдохнуть» где-то минут сорок, и пока это происходит, заняться начинкой. Она может быть, конечно, любой, но Хан всегда предпочитал мясо. Говорит, что остальное — это так, пощекотать вкусовые рецепторы, поэтому и сейчас мы делаем из мяса.
Процесс несложный, но грязный, особенно для меня. Я нет-нет, да обсыплюсь мукой или пролью на себя что-нибудь, и каждый раз Хан на это посмеивается, мотая головой.
— Это у тебя от мамы. Та тоже вечно на кухне все на себя тянула…
Такое сравнение мне по душе, и я улыбаюсь, подглядывая за его действиями, как двоечник, который списывает домашку. Но успешно списывает! Мои манты лишь немного косоватые, раньше было гораздо хуже, и Хан это подмечает, подбадривающе кивая. Наверно этот процесс отвлекает меня достаточно, чтобы не нервничать. Психовать я начинаю ближе к вечеру, когда вторая волна мант уже погружена в импровизированную мантышницу, а первая уже "уничтожена". Убираю со стола молча, наблюдая за процессом, сама погружаюсь в свои мысли. С Костей у нас неплохие отношения, но встречаться с ним я не люблю. Каждый раз чувствую ужасную тяжесть, не знаю куда себя деть, что говорить, а главное как говорить. Даже не смотря на то, что я с Элаем поссорилась на свое шестнадцатое день рождение, к Косте я все равно ездила, и с ним я все равно общалась. Там же Камилла… Конечно это было странное общение. Пока мне было двенадцать, тринадцать и даже четырнадцать, все проходило более-менее нормально, но потом, когда я уже начала соображать, все становилось натянутей с каждым годом. Проще говоря, напряг между нами рос с темпами роста моего чувства вины, а сейчас и вовсе достиг своего апогея.
Мне кажется, что мое состояние передается всем. Всего полчаса назад кухня взрывалась смехом, а теперь все молчат, поглядывают украдкой на меня, и даже Хан это делает. Бесит. Меня как будто оценивают, а я как будто не прохожу это оценку и валю ее снова и снова раз за разом.
Дзинь!
Короткий звонок в дверь заставляет всех резко повернуть головы, и я бы оценила комичность ситуации, если бы мое сердце не подскочило, забившись где-то в горле. Хан, бросив на меня взгляд, встает с места и кивает.
— Я открою, ты же не против, Кристина? Похозяйничаю немного.
— Нет, нет, конечно, — искренне улыбается подруга, — Как вам будет удобно.
— Кристина, на «ты». Не нравится мне чувствовать себя стариком.
— Вы тут обсуждайте местоимения, а я открою сама, — влезаю и выхожу из-за стола, фыркнув, — Будто ты его не знаешь.
Знает, конечно, это была лишь попытка защитить меня, потому что мы оба понимаем — сейчас мне влетит. Я затронула тему, которую нельзя касаться даже мыслями, и теперь мне точно влетит. Костя не моя мама, все, что касается того, что случилось — табу. Наверно сегодня будет первый раз за все долгие восемь лет, когда мы будем говорить о Розе открыто…Это осознание бьет меня наотмашь, и я замираю у двери, сжав до боли ручку. Мне нужен этот маленький отрезок времени, чтобы набраться сил и смелости встретиться с ним лицом к лицу, и когда я наконец решаюсь, распахнув дверь, пути назад уже нет.
Косят всегда был видным парнем, и это неудивительно. У него была очень привлекательная внешность: пухлые губы, четкие скулы, густые брови, но самое яркое — его глаза. Они настолько черные, что и зрачка не рассмотреть, а достались ему от отца — дяди Гриши. Он тоже, очевидно, не был моим родным дядей, а второй лучший друг моего отца, и я всю жизнь считала и его, и Костю своей семьей. Это не изменилось даже после Розы, хотя и ударило по всем нам очень сильно.
Вообще, не смотря на все его природные данные, он никогда не был «компанейским» или бабником, скорее волк-одиночка. У Кости был всего один хороший друг — мой брат, с которым они в огонь и в воду, а остальные по боку — он держался особняком. Роза была первой и единственной женщиной, которая смогла пробиться. После того, как она исчезла, Костя окончательно обнес себя и Камиллу толстой, ледяной стеной, за которую не пускал никого. Даже Элай по началу держал дистанцию, только потом все постепенно стало меняться, но в прежнее русло уже не вошло. А еще изменился его взгляд. Он и раньше был твердым и прямым, а сейчас будто потяжелел стократно. Это особенно ощущалось, когда он злился, как например сейчас. Стоит, смотрит на меня чуть ли не исподлобья, его лев на кадыке лишь подчеркивает всю серьезность ситуации и его намерений, от чего я сжимаюсь. Мне не по себе, хотя я его и не боюсь — это скорее психологическое: я представляю какого ему касаться темы Розы, а я взяла и безжалостно вытащила все это на свет, причиняя ему боль. Это меня больше всего парило. Я не хотела сделать ему больно.
— Ну привет, — тихо здороваюсь, пытаясь казаться невозмутимой, но в ответ ничего не получаю.
Костя просто разворачивается на пятках и уходит молча, а я закатываю глаза. Я знала, что он не захочет обсуждать что-то настолько личное в присутствии посторонних, поэтому заранее напялила свои шлепки и теперь иду следом. У меня плохое предчувствие, сосет под ложечкой, как говорится, а моя интуиция меня редко обманывает — разговор закончится для меня очень и очень плохо…
Но я не думала, что настолько. Пятнадцать минут назад я и не представляла, как больно мне будет по итогу, и сейчас, влетая в квартиру, я не могу дышать. Слезы катятся, как будто из шланга, я задыхаюсь, как будто мне врезали в солнечное сплетение, и ничего не слышу. Нет, серьезно, я вообще ничего не слышу, кроме биения своего сердца, а оно колотиться, как бешеное. И каждый удар — удар ножом изнутри.
— Амелия, подожди! — пробивается сквозь плотный туман голос, который я не сразу идентифицирую.
Я сама не знаю, куда бегу. Если честно, то вокруг ничего не вижу, у меня как будто паническая атака, и лишь когда меня резко хватают за локоть и разворачивают, до меня доходит, что это орал Костя. Но его я вообще не готова видеть…Хватаю резко за пальцы и со всей силы их выкручиваю, сама отлетая в стену. Удар пришелся на левую часть моего тела, но я не чувствую боли, только стук, который отражается внутри моей головы. Дышать становится еще сложней, пока я наблюдаю, как Костя согнулся, сжимая, видимо, ту руку, которой меня касался.
— Не…смей… — выталкиваю слова, ногтями вцепившись в стену, — Меня…трогать.
Он медленно поднимает на меня свои черные-черные дыры и сверлит-сверлит-сверлит. Злится, я это вижу, но еще отчетливей я вижу, что ему меня жаль, и за это я его прямо ненавижу.
— Я тебя ненавижу.
— Знаю.
— Ты…ты скрывал от меня… — закрываю глаза, собираясь с силами, а потом снова открываю и смотрю на Хана, который, как молчаливая статуя стоит у входа в гостиную.
Не смотрит на меня, в пол. Знает о чем речь — он с самого начала все знал, и вместо того, чтобы мне сказать, готовил манты!
— Вы все молчали…
— Амелия… — Хан почти шепчет, делает на меня шаг, но я, как испуганный, забитый котенок, дергаюсь в сторону, чтобы быть дальше.
Не хочу быть близко. Его я ненавижу тоже.
— Не подходи, — максимально четко выговариваю, вытираю слезы, — Ты такой же лжец, как все они.
— Я не хотел…
— Заткнись! — уже ору, громко всхлипываю, — Закрой рот! Я не желаю тебя больше слушать! У тебя был шанс говорить, но ты молчал, так что теперь закрой свой рот!
— Мы не хотели тебе говорить, потому что…твою мать! — рычит Костя, уперев руки в бока и уставившись в потолок.
Я молчу. Не знаю, что сказать. Наверно рациональной частью я понимаю почему они молчали, но…рациональная часть сейчас недоступна. Она сидит в шоке на скамейке запасных и даже не пытается поднять головы. Она — вне игры.
— Сколько раз я пытался с тобой поговорить?! И не только я! — взрывается Костя, делая на меня шаг, — Как ты всегда реагируешь?! Все в штыки и бежишь, как дура!
— Заткнись… — еле слышно выдыхаю, закрыв лицо руками, но он продолжает.
Кажется время моей добровольной слепоты действительно закончено и отнюдь не добровольно…Костя быстрым шагом подходит и резко разводит запястье так, чтобы я смотрела ему в глаза, и я смотрю. За столько лет я наконец смотрю на то, что так отчаянно пыталась не замечать, и это разбивает мое сердце, потому что на дне его глаз я вижу ужасную боль.
Все это правда…
— Думаешь, что мне легко, а?! Она была любовью всей моей жизни, черт возьми! Теперь ее нет, и я никогда ее больше не увижу, а у меня дома растет ее копия!
Его голос срывается хрипотцой, и он наконец меня отпускает. Отходит. Смотрит в пол невидящим взглядом, пока я задыхаюсь, ежусь, стараюсь даже сейчас отгородиться от действительности: Розы больше нет, и она никогда не вернется…
— Что мне говорить нашей дочери? — тихо спрашивает и хмурится, но не у меня, а как будто в пустоту, — Она скоро начнет спрашивать, как это случилось. И что мне ей говорить? Как умерла ее мать?
— Заткнись… — также тихо, хрипло выдыхаю, мотая головой, — Это неправда.
— Это правда. Розы давно нет, Амелия. Все кончено.
Отрицание — это плохо. Отрицание — это первая ступень принятия горя. Пусть, наверно, я давно это уже знала, но сейчас, столкнувшись лицом к лицу с этой правдой, я не готова ее принять. И не принимаю…
— Нет! Закрой свой рот и вали!
Костя ничего не отвечает, когда я взрываюсь, он просто смотрит, и такая зияющая печаль в этих его черных глазах, а потом все схлопывается, как по щелчку пальцев. Он закрывается.
— Мы оба знаем, что ты давно знала это. Сейчас ты столкнулась с действительностью лицом к лицу, и я понимаю, как это херово в один момент лишиться всех надежд и иллюзий, но у меня нет времени ждать, пока ты прекратишь истерику.
— Костя… — влезает Хан, но тот его словно и не слышит, даже усом не ведет.
— У тебя есть сутки, чтобы прийти в себя. Знаю, что тебе нужно побольше времени, но это все, что у меня есть. Завтра я приду и хочу услышать, какого хера ты сделала, раз Александровский притащился в Сиб и роется в архивах. Я хочу знать все, Амелия, и завтра ты мне выложишь весь свой план, и не смей врать, что его не было — у тебя всегда есть план. Ты поняла?
Молчу, не хочу ему отвечать, но это и не требуется. Костя лишь слегка улыбается уголком губ и продолжает.
— Будем считать, что это да. Поговорим завтра. И да, попробуешь высунуть нос из квартиры, пожалеешь.
Я не успеваю ответить, потому что Костя резко, а потом смотрит на Хана и слегка мотает головой, указывая в сторону двери. Тот кивает, но бросает на меня взгляд, а я тут же отступаю вглубь коридора, громко всхлипывая. Ему обидно, но он принимает мой отказ идти на контакт, и собирается уйти, лишь напоследок бросает через плечо:
— Мы хотели тебе рассказать, но…
Я не хочу слушать продолжение после «но», разворачиваюсь и ухожу к себе, громко хлопнув дверью. Мне неинтересно слушать, меня вообще сейчас мало что волнует, и, кажется, это не очень хорошо. Я не просто злюсь, я в ярости. Той, что застилает глаза красной пеленой, которая толкает на необдуманные поступки, и которая заставляет тебя делать глупости. Я вообще сейчас не в состоянии думать, а все чего хочу — это свою месть на блюдечке.
Я знала одно: я пожалею, если останусь сейчас здесь, да и при любых других раскладах, не стала бы слушать приказы Кости — мне все равно, что он скажет. Единственные слова, которые звучат в моей голове:
«Ее нет.»
И я его ненавижу. Он так долго тянул не только с рассказом, но с какими-то действиями в принципе. Сегодня все действительно будет кончено.
Даю себе минуту на успокоение, прижавшись спиной к двери. Наверно, я действительно была готова, потому что пусть меня и взрывает изнутри, но меня не накрывает волной. Я держусь на плаву, даже в своей ярости не тону, и это хорошо. Это значит, что я могу действовать и приступать к последнему этапу своего плана.
Костя верно подметил, у меня всегда есть план, и сейчас он висит на моей настольной лампе у кровати. Я подхожу и трясущими руками снимаю тонкую цепочку с неприметным кулоном-флешкой, потом смотрю на свою ладонь. Ее реально трясет, будто у меня тремор, и я сжимаю кулак, выдыхаю, а потом разворачиваюсь к двери, по пути прихватив обычный, синий свитер крупной вязки — все таки на улице уже вечер.
«Значит голова работает…» — хотя бы немного и это радует.
— Куда ты?! — раздается мне в спину испуганный голос Крис, и я, не оборачиваясь выплевываю.
— Ухожу, не жди меня.
— Амелия, стой!
Крис догоняет меня быстро, я не успела и пары шагов от кухни сделать, как она поворачивает на себя и хмурится. Взволнована, я вижу это по глазами и выражению лица, но меня так кроет, что сейчас мне абсолютно по боку все ее чувства. Это чувство похоже на режим «пру, как танк», потому что сейчас я действительно не вижу ничего и никого на своем пути.
— Отпусти.
— Ты что не слышала, что он сказал?! Амелия, он не шутил!
— Кристина, отпусти меня.
— Нет! Я не понимаю, что происходит, но знаю точно, что я никуда тебя не отпущу! Посмотри в каком ты состоянии! Тебя трясет!
— Отпусти меня! — ору и резко вырываюсь, сжимаю кулаки и зубы.
Она сейчас похожа на побитого щенка, которого выбросили, а он все равно прет к хозяевам. И меня это бесит. Злит ее доброта и участие, сострадание — все бесит, и я шлю все к черту, цежу сквозь зубы.
— Хочешь знать все правду, а?! Я тебе покажу. Дай мне свой ноутбук.
— Что?
— ДАЙ СВОЙ НОУТ, ТВОЮ МАТЬ!
Кристина растеряна, но в кои то веки берет себя в руки и указывает в гостиную, куда мы и идем. Я не до конца понимаю, что я делаю и зачем, но потом обдумывая этот момент, я приду к выводу, что возможно мне очень хотелось рассказать кому-то, кому я доверяла и знать, что не будет никаких недомолвок. Тайн, сокрытия информации, притворство — я от этого дико устала. Моя мама? Она жива, а все уверены в обратном. Мой отец? Эта история вообще отдельная, и о ней мне нельзя говорить совершенно и бесповоротно. Моя семья? Это тоже под замком. По факту мне вообще ни о чем нельзя рассказывать — моя семья не обычная семья, и все, что с ней связано — тайна, покрытая мраком. Я их всех сейчас ненавижу, а больше всего ненавижу тот факт, что они ни во что меня не ставят, будто мне пять. Все они воспринимают меня, как ребенка, не понимают причин моего поведения, даже не пытаются! И, наверно, мне бы хотелось, чтобы кто-то понял.
Я вырываю компьютер у Кристины из рук, еле попадаю в гнездо для флешки от волнения и нервов, быстро убираю волосы и всхлипываю. Слез нет, как ни странно, а может я их просто не замечаю? Не уверена, но уверенно ввожу пароль, и вот она правда. Здесь. В папке на белом фоне всего одно видео, которое я не хочу открывать. Застыла над тачпадом, тяжело дышу, не могу решиться, но это лишь на миг. Это как с восковыми полосками — надо дергать быстро и сразу, и я дергаю нажатием всего одной клавиши.
— Садись.
Кристина мнется напротив, ей явно не по себе и возможно даже страшно, но она пересиливает себя, подходит и садится, а через миг издает какой-то непонятный звук между вдохом и писком. Я понимаю почему — то, что происходит на экране мало кто может выдержать. На черно-белом фоне через камеру видеонаблюдения мы видим ужасно-помпезную комнату. Там на огромной кровати (как сейчас помню кроваво-красного цвета) лежит Роза, а сверху Артем Валерьевич Ревцов — человек, который разрушил мою жизнь. Я стараюсь не смотреть, но каждый ее всхлип помню детально и предугадываю, сжимаясь всего секундой ранее. Все, что там происходит — ужасно, бесчеловечно и унизительно. Насилие — это всегда страшно, а такое насилие над женщиной тем более. Оно уничтожает, и я помню хорошо запах этого уничтожения: сигареты, жженый сахар и мохито. Он его пил в перерывах между…
— О господи! — жалобно вскрикивает, закрыв рот руками, а потом смотрит на меня и еле слышно спрашивает, — Это что Лиля?
Я тихо вздыхаю и отрицательно мотаю головой, после указываю на экран пальцем и глухо говорю.
— Это не Лиля, ее зовут…звали Роза. Они были близняшками.
— О господи…
Крис резко встает и отходит, крепко сжимая себя руками. Она не может смотреть, и я ее не виню, потому что сама не смогла ни раз, не смотря на то, что это видео держу при себе уже давно.
— Ты спрашивала, чего я хочу? Мести, Кристина. За все, что произошло в тот день.
— Амелия, мне очень жаль, что такое произошло с…ней, но…это…не повод…
— Не повод?! — зло выдыхаю, а потом повторяю, но уже со смешком, — Не повод, значит. Подойти и посмотри еще раз.
— Не хочу.
— Подойди, Кристина. Ты кое чего не заметила.
Кристина не решается, но я не давлю, а жду. В таких вопросах понятное дело давить не вариант, тем более я знаю, что она сделает то, о чем я прошу. И она делает. Неуверенно шагает, опускается на прежнее место, смотрит в экран, не понимает, и тогда я поясняю.
— В правом, верхнем углу.
Снова тишина. Крис приближается к экрану и пытается рассмотреть что-то, но все равно ничего не понимает, переводит взгляд на меня. Жалобно так состроив бровки домиком, она открывает рот, но ничего не произносит, закрывает его. Она не знает, что она должна увидеть там, и я это понимаю — очень сложно представить себе то, что я собираюсь сейчас сказать.
— Это я.
Кристина резко отпрянывает от меня, расширив глаза до состоянии пятирублевых монет. В них появляются слезы, и я быстро отвожу свой взгляд, ежусь, а потом вздыхаю, уставившись в правый, верхний угол, где видны мои цветастые туфельки.
— Мне было девять, когда нас похитили и привезли в этот дом. Я тогда коллекционировала дебильный мячики-попрыгунчики, и как раз должны были завести новые цвета. Мы с Розой были в квартире в городе, а до магазина всего пять минут идти. Мама предупреждала нас, что нам нельзя ходить в одиночку, но в тот момент так получилось, что мы остались одни. Я очень сильно канючила, доставала ее, и она решила, что ничего страшного не случится, если мы выйдем на десять минут. Мы успели купить мне мячик, но когда выходили из магазина нас уже ждала машина.
— При чем здесь Александровский? — вдруг спрашивает Крис, и я устало вздыхаю.
— Да в принципе ни при чем, он этого не делал. Единственное, что он сделал — это связался с отцом этого ублюдка, чтобы бабок заработать и маме насолить.
— Насолить?
— За год до всего, что произошло, этот мудак приехал в наш город. Его действия привели к обострению отношений, а потом и к открытому конфликту с моей мамой. Александровский это знал, и я думаю, что он поддержал ее врага, чтобы в последствии на нее воздействовать, но не ожидал, что сын этого мудака окажется еще большим мудаком. Как то так.
— Я не поняла.
— Понимаю, сложно так сразу разобраться. Александровский был влюблен в мою маму — это единственное, логичное объяснение. Ты же не думала, что он так помешен на Лиле за ее душевный минет? Нет. Она очень похожа на мою маму в юности. Ты же помнишь, я показывала тебе фото мамы с конкурса красоты?
— Ну да…
— Ты сама это сказала еще тогда. Пару месяцев назад я залезла к нему в кабинет и нашла ее фотку в его столе — так все и сложилось. Это единственное разумное объяснение. Лиля не золотая, признаем правду, окей? Он слишком много ей позволяет.
— Как и тебе.
— Как и мне. Я — ее дочь. Родная дочь. Видимо это его личный кинк.
— Он к тебе…приставал?
— Боже упаси, конечно нет! Но мне еще нет восемнадцати, Крис, а это…
— …Пятно на репутации.
— Точно.
— И ты…ты все видела? — шепчет Крис, но я активно мотаю головой.
— Роза уговорила этого черта позволить ей дать мне наушники, чтобы я ничего не слышала, а глаза я закрыла сама. Я испугалась и бросила ее…
— …Амелия…
— Не надо, — отрезаю, вырубая видео и выдирая из компьютера флешку, — Так и есть. Весь этот ад длился три часа и двадцать восемь минут, потом он ушел, а Роза схватила меня, выпихнула в окно, и мы сбежали. Там в лесу…я помню, как за нами гнались с собаками, помню, как страшно мне было, и…Она сказала мне бежать и не оборачиваться — я и побежала, а она осталась одна. Я ее бросила.
— Амелия, — снова начала Крис, с жалостью смотря мне в глаза, — Ты понимаешь, что…
— Прекрати! — повышаю голос, — Если бы не Роза, меня бы здесь не было, ты это понимаешь? Она меня спасла, а я ее бросила. Я сбежала, даже не оглянулась, а потом, когда меня нашли, не смогла указать место, где нас держали.
— Тебе были всего девять лет! — тоже повышает голос, даже выступает на шаг вперед, хмуря брови, — Ты слишком строга к себе! У тебя был шок, это очевидно, я бы и сама вряд ли смогла бы указать, а ты была совсем маленькой!
— Факт все равно остается фактом! Это все моя вина, и теперь я по-твоему должна сидеть и ждать, пока эти придурки что-то решат?! Да они ничего не смогут сделать, восемь лет одни только слова!
— Этот Костя…
— Он должен был стать ее мужем, но они не успели поженится: Роза пропала за две недели до свадьбы. У них есть дочь, ее зовут Камилла.
— Тогда он говорит правду, когда называет ее любовью своей жизни?
— Да, но это не мешает ему делать "ничего". Он просто неспособен на это, а я способна! Больше я не брошу Розу, потому что я знаю, как его найти! Он ответит за все, что сделал, и ты меня не остановишь.
— Как ты собралась его искать, а?!
— Через единственного человека, который сможет мне помочь — через его младшую сестру. Александровский женил ее на своем старшем сыне — это Евгения Валерьевна Александровская, в девичестве Ревцова.
— И что ты собираешься делать?! — повышает голос, начиная еще больше нервничать, — С чего она будет тебе помогать?!
— С того, что у нее не останется выбора.
Разворачиваюсь решительно, но тут же застываю. В дверях стоит Алекс, прижавшись к косяку плечом, сложа руки на груди и щурясь. В первую секунду я ловлю ступор, ну а он нет — Алекс слегка усмехается и медленно, отрицательно мотает головой, мол, не пройдешь. Это бесит и одновременно приводит в чувства: я закатываю глаза, сдабривая сие действие громким цыком и уверенно иду вперед. Очевидно натыкаюсь на него, потому что что? «Будет-так-как-я-хочу».
— Отойди.
— Снова хочешь подергать льва за усы, милая? — протягивает, на что я не собираюсь отвечать.
Делаю шаг в сторону, но тут же меня пресекают. Алекс вырастает на моем пути. ОПЯТЬ. Ухмыляется. ОПЯТЬ. И продолжает. ОПЯТЬ.
— Если ты остановишься хотя бы на секунду, то поймешь — это плохой план. Идти на бал и похамить миллиардеру — это одно, а идти в дом к его старшему сыну и угрожать его семье — другое.
— Я не собираюсь никому угрожать.
— Тогда в твоем кармане, наверно, вкусные печенья, а не пистолет, да?
Замираю, расширив глаза. Понятия не имею, как он догадался. Неужели я действительно так торопилась из-за нервяка, что не заметила, как неаккуратно уложила свое оружие? Алекс тихо цыкает, будто отвечая на эту глупую очевидность, а потом разворачивается и идет к входной двери, бросая через плечо.
— Я поеду с тобой.
— Ты то здесь при чем вообще?!
— Я неплохо сошелся с Алексеем, позвоню ему, решим, как поступить. Ты посидишь в машине. Что-то мне подсказывает, что сегодня в доме Александровских будет слишком много оружия. Даже не смотря на то, что я уверен, что ты свое не используешь…
— Что?! — хватаю его за локоть и разворачиваю на себя, — О чем речь?!
Алекс уже открыто усмехается, но глаза пылают злостью.
— А ты думала, что одна такая умная?! Куда по-твоему поехал твой Костя?
Старший сын Александровского живет за городом, у него две дочери-погодки, и, как говорила Адель, это был самым нормальным решением из всех. К тому же Женя, опять же по словам Адель, любила природу, а городской шум напротив ненавидела. Она ценила уединение. Вообще по рассказам, девушкой Женя была вполне нормальной. Тихая, скромная, добрая — я все фыркала про себя, негодовала, но рационально принимала и то, что в каждой семье бывают свои исключения. Не даром же существует поговорка «в семье не без урода», только в ее случае оказалось наоборот. Женя была единственным светлым пятном в семейном древе Ревцовых, и да, так бывает.
— Я не собиралась ей угрожать, — зачем-то говорю я, хотя до этого мы ехали в тишине и, кажется, обоих это устраивало.
Алекс хмыкает, нажимая на поворотник, а я смотрю на его профиль и хмурюсь. Не верит?
— Ты мне не веришь?
— Зачем тогда нужен был пистолет? И я даже спрашивать не буду, откуда он у тебя вообще взялся, твою мать.
— Шокирован?
— А сама как думаешь?
— Моя семья тот еще ящик с приколами, и так как я росла в…кхм, необычной среде, не знаю даже, что тебе ответить.
— Если ты думаешь, что твоя семья — это ящик с приколами, ты еще не знаешь о моей.
Неожиданно. Я наклоняю голову на бок, пытаясь разгадать смысл фразы, спрашивать то смысла нет, и мне это известно. Но если это внезапно брошенная «правда» меня удивила, то то, что произошло дальше и вовсе повергло в шок.
— Я ненавижу своего отца за то, что случилось с моей мамой. У меня есть братья и сестры, но с ними тоже не складывается. Я не могу простить им того, что они простили его, — бросив на меня взгляд, он пожимает плечами, — Видишь? Не у одной тебя в семье творится хрен знает что. Я не люблю об этом говорить, потому что не хочу вспоминать все то дерьмо, которое было, а его было очень много. У нас нет любви или тепла, в кругу семьи мы вынуждены выживать.
— Зачем ты мне это говоришь?
— Потому что ты сможешь понять.
Снова замолкаем, а я обдумываю услышанное, но ярче всех остальных мыслей бьет другая — он со мной поделился.
«Он впустил меня дальше! Он сделал это!» — я так счастлива сейчас, как не была очень давно. Улыбаюсь, рассматривая свои коленки, а потом признаюсь, потому что он сможет понять.
— Это был план "Б", — достаю Глок и слегка им мотаю, — А его мне подарили на день рождение. Хан, кстати.
— Какой…хороший подарок.
— Я люблю стрелять, у меня даже разряд есть.
— Серьезно?
— Ага, — слегка усмехаюсь, кладу оружие себе на колени и пожимаю плечами, — После того, что случилось, мама у меня совсем чокнулась. Записала меня на всякие боевые кружки, включая стрельбу.
— А план "А" достать взрывчатку на черном рынке?
— Зачем на черном рынке? — усмехаюсь, переведя взгляд на лобовое, — У меня она хранится в левом кармане сумки вместе с героином.
— Ха-ха.
Снова замолкаем, но теперь без напряга. До этого обстановка то была так себе, и оно понятно. За сегодня обо мне узнали столько, сколько не знали за все время моего пребывания в Москве — и эти открытия могли шокировать кого угодно.
— Ты не виновата, — неожиданно говорит, и я бросаю на него короткий взгляд.
Благодарна за то, что Алекс на меня не смотрит вообще. Он словно понимает в какое состояния вгоняют эти «гляделки», и сейчас делает так, как для меня будет лучше. Я действительно за это благодарна, но не за его фразу. Ее я отметаю беспощадно.
— Не будем это обсуждать.
— Ты была ребенком.
«А вот и «как я хочу» подъехало…» — вздыхаю, но Алекс игнорирует, продолжая.
— …Ты многого не понимала и…
— Я остановлю тебя сейчас, — твердо перебиваю, и снова поворачиваюсь на него, — Я все понимала всегда, потому что знаю, кто моя семья.
— Охотно верю, котенок, но я говорю не об этом. Знать и понимать — вещи разные. Я говорю о том, что ты многое не понимала.
Тут мне парировать нечего, потому что, наверно, он был прав. Я не сказала бы, что когда-то относилась к запретам серьезно. Я даже сейчас не отношусь, а тогда…Я знала, что нельзя ходить без охраны, знала, что у мамы проблемы на работе, но…понимая все равно не было. Как будто все несерьезно. Алекс считывает мое молчание и кивает.
— А-га. В том возрасте ни к чему серьезно не относишься.
«Он что мысли читает?!» — вспыхиваю, чем вызываю смешок.
— Нет, я не читаю мысли.
— Ты издеваешься?!
— И в чем состоял план? Ты хотела сплавить Александровского, чтобы он не мешал тебе угрожать его невестке?
— Я же сказала, что не собиралась ей угрожать…сразу! — цежу сквозь зубы, а он улыбается, но молчит — ждет, и я вздыхаю, решаясь приоткрыть завесу тайны, — План состоял в том, чтобы показать ему, что я не похожа на маму — это первое, а второе — натравить его на их папашу. Я хочу разрушить их семью до основания, как они разрушили мою. Мне это не под силу, и я это понимаю, тогда родилась идея: почему бы не натравить одного гандона на гандона поменьше, если я могу себе это позволить? И я сделала. Все.
— Не боишься отхватить за это?
— За что? — притворно сладко хлопаю ресницами, на что получаю скучающий взгляд.
— Ты поняла за что. Он оказывает тебе услугу, и если он тебя хочет, понимаешь, что потребует взамен?
— «Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут.»
Вопрос и ответ звучит как раз когда мы останавливаемся у огромного, светлого особняка, так что теперь он может смотреть на меня, не подвергая наши жизни опасности. Смотрит, я это чувствую, но не отвечаю ему — сейчас меня волнует другое. Я придвигаюсь к торпеде и сразу узнаю машину Алексея, а дальше по улице и машину Кости.
— Твою мать!
Кажется мы опоздали…