Я в Рамазан объелся шашлыком,
декламирует Хайям.
Невольный грех: так сумрачно постом,
Так на душе невыносимо хмуро...
Я думал - ночь, и сел за ужин днем.
В зале ропот: это уж слишком! Мудрость мудростью, а благочестие благочестием.
- Богохульник! - кричит Кара-Мехти. - Ты похваляешься, что изучаешь устройство Вселенной. Но ведь оно давным-давно известно! Все и без тебя знают что небо держится на одном Тельце, а земля - на другом.
Один Телец подвешен в облаках,
улыбаясь, начинает Хайям,
Другой - тот Землю держит на рогах,
Но для чего же меж двумя быками
Стада ослов разводишь ты, Аллах?
- Замолчи! - кричит Кара-Мехти, - Государыня, запрети ему изъясняться стихами...
- Успокойся, - говорит Хайям, - я и сам перехожу к прозе. Государыня, всю жизнь я служил моей стране и ее правителям: лечил, учил, предсказывал погоду. Я изучал движение светил. Я исследовал законы чисел. Я придумал водяные весы, чтобы вычислять содержание серебра и золота в сплавах. Малик-шах ценил меня. Так неужели ты, мать его воспреемника, не дашь мне завершить начатого им дела? Халиф Мамун сказал: "Если можешь сделать добро, сделай его сегодня, ибо кто знает, хватит ли у тебя сил совершить его завтра?"
Красивое лицо Туркан перекошено ненавистью. Кажется, ей осмелились намекнуть, что власть ее недолговечна!
- Я и так для тебя достаточно сделала, Хайям, - шипит она. - Думаешь, я забыла, как ты подговаривал Низама аль-Мулька назначить престолонаследником пащенка моей соперницы - Баркьярука? Я все помню! Так ступай прочь и благодари Аллаха, что уходишь отсюда живым!
- Ты велишь, государыня, - я повинуюсь, - с поклоном произносит Хайям. - Но потомки, - глаза его впервые останавливаются на Фило и Мате, - потомки не простят тебе этого.
- Вон! - вопит Туркан, срываясь с места и топая ногами.
- Вон! - дребезжит Кара-Мехти.
- Вон, вон! - звонко и радостно вторит султанчик, в полном восторге хлопая в ладоши.
Хайям смотрит на них с презрительным сожалением и медленно идет к выходу.
- Бедный Хайям! - вздыхает Фило.
- Великий Хайям, - говорит Мате. - Великий и... единственный.
ЦВЕТУЩАЯ ВЕТКА
Они покинули сверкающий золотистыми плитками зал и пошли вереницей дворцовых комнат, не решаясь подойти к Хайяму, который удалялся все той же ровной, неспешной походкой.
- А вдруг его схватят и казнят? - внезапно испугался Фило.
Мате ободряюще потрепал его по плечу.
- Полно! Мы-то с вами знаем, что ничего такого в биографии Хайяма не было.
- Но было ли то, что мы видели сейчас? - столь же неожиданно усомнился Фило.
- Вот этого не скажу. Но, во всяком случае, могло быть.
- Да, - кивнул Фило, - история похожа на камень со стершимися письменами. Какие-то буквы видны отчетливо, о каких-то остается лишь догадываться...
Но тут они с удивлением заметили, что Хайям остановился и смотрит на них через плечо выжидательно и лукаво. Они бросились к нему, как дети, которых впустили наконец в комнату, где стоит долгожданная елка.
- Ну, - сказал он, тотчас двинувшись дальше, - чего же вы от меня ждете? Не такого ли лоскутка, на котором моей рукой написано "Омар Хайям"?
И он протянул каждому из них по кусочку пергамента, где чернел четкий, тушью выведенный росчерк.
Фило и Мате схватили их, дрожа от радости, не веря собственным глазам.
- Как ты догадался?
- Не так уж это трудно, - возразил Хайям. - Куда трудней понять, с чего вы взяли, что Хайям-поэт и Хайям-математик - два разных человека?
Друзья смущенно потупились.
- Видишь ли, - запинаясь, пояснил Мате, - сведения о Хайяме... то есть о тебе, проникли в Европу очень поздно. О математических трудах твоих по-настоящему узнали только в 1851 году, когда немецкий математик Вепке опубликовал твой алгебраический трактат...
- А о стихах и того позже, - вмешался Фило, - в 1859-м, когда их перевел на английский язык поэт Фицжеральд. При этом поначалу никому, наверное, и в голову не пришло, что стихи и математические работы принадлежат одному и тому же человеку. Неудивительно, что ту же ошибку повторила и одна солидная энциклопедия, изданная на рубеже девятнадцатого и двадцатого столетий.
- Вот оно что! - Хайям усмехнулся. - Значит, во всем виновата энциклопедия. А может быть, все-таки и кое-что другое? Какое-нибудь ложное предубеждение?
И снова они подивились его проницательности.
- От тебя никуда не скроешься, - сказал Мате. - Да, мы почему-то решили, что искусство и наука - явления слишком разные для того, чтобы совмещаться в одном человеке.
- Странная мысль, - пожал плечами Хайям. - Иной раз в человеке совмещаются и более противоречивые качества. Образованность и невежество, например...
- Это ты про нас говоришь, - огорчился Фило.
- Не отрицаю, - признался Хайям. - Кичась своей односторонностью, каждый из вас мерил жизнь своей меркой. Теперь вы видите, что от предубеждения до заблуждения - один шаг.
- Ты, как всегда, прав, - грустно согласился Фило. - Жизнь много сложнее и глубже, чем мы думали. Не шкаф, где все аккуратно разложено по полочкам, а громадный клокочущий котел, в котором перемешаны самые, казалось бы, несовместимые вещи.
- "Казалось бы"... - повторил Хайям. - Это ты к месту вставил. Потому что на самом деле ученый и художник в одном лице - сочетание не только не противоречивое, а, наоборот, гармоническое. Вспомним великих мыслителей древности. Все они не только математики, естествоиспытатели, философы, врачи. Редко кто из них не играл на каком-нибудь инструменте, еще реже - не испытывал потребности отчеканить свою мысль в стихе. А ученые Востока? Любой из них мог бы с успехом заменить целую академию. Но любовь к наукам не отвращала их от искусства. Я не знаю у нас ни одного почти ученого, который не слагал бы четверостиший. И кто ведает, не в том ли причина высокого совершенства этих коротеньких стихотворений? Не потому ли превратились они в сплав математической точности и сердечного трепета?
- Да, да, - умиленно поддакивал Фило. - Вот именно: сплав.