Белоскладчатый священник воздевает пухлые длани в порыве умиления.
- Что до словесности, граф, то во Франции трудно найти человека, который знал бы ее лучше вас.
Тот благодарит его легким кивком.
- Не преувеличивайте, отец мой. Впрочем, я и в самом деле в состоянии назвать несколько сочинений, которые могут быть причислены к литературным прототипам "Тартюфа". Возьмем "Гаргантюа и Пантагрюэля" Рабле. Разговор философа Панурга с его подружками весьма напоминает сцену, где Тартюф исследует достоинства кружев, облегающих шею госпожи Оргон, - с той разницей, что у господина Мольера это получилось много тоньше и изобретательнее. Далее можно сослаться на некоторые новеллы из Боккаччиева "Декамерона", где говорится о любви монаха к замужней женщине, на комедию Пьетро Аретино "Лицемер", на сатиры Матюрена Ренье, новеллы Скаррона и многое другое66. Но...
Граф берет в свои длинные, слегка деформированные подагрой, пальцы бокал и делает крохотный глоток, как бы подчеркивая паузой важность того, что поведает дальше. Потом он извлекает из кармана своего черного атласного камзола небольшой том и торжественно потрясает им перед носами собеседников.
- Но одно из самых главных мест следует отвести этой вот книжке!
- "Письма Людовика де Монтальта"?! - Сладкое мурлыканье аббата уступает место полузадушенному кошачьему визгу. - Гнусный, проклятый церковью янсенистский пасквиль на святые деяния братьев-иезуитов! И вы вы! - носите его с собой? Не ожидал, граф!
- Не будьте столь прямолинейны, отец мой, - невозмутимо осаживает его тот. - Чтобы успешно блюсти интересы святой матери нашей - церкви, следует хорошо знать врагов ее. А господин де Монтальт, вернее, тот, кто скрывается под этим именем, заслуживает изучения особого, ибо это враг на редкость талантливый и тем втройне опасный. По мне, все писатели Пор-Рояля, вместе взятые, мизинца его не стоят. Увы, не надо обманываться: янсенистам сильно повезло. Они обрели мощное перо...
Его прерывает раскатистое ржание. Филоматики переглядываются, ожидая, что в позолоченную гостиную вот-вот ворвется разгоряченный бегом жеребец. Выясняется, однако, что это всего-навсего смеется маркиз. Ему, видите ли, вспомнилась история, случившаяся несколько лет назад - вскоре после того, как "Письма" обсуждались специальной королевской комиссией. Как и следовало ожидать, почтенные судьи, помимо янсенистской ереси, усмотрели в книге множество оскорблений по адресу Папы, короля и других почтенных лиц и постановили предать ее сожжению как в Париже, так и во всех французских провинциях.
- По правде говоря, церемония сожжения у нас несколько устарела, распространяется маркиз. - Ведь обычай этот возник еще во времена императора Тиберия, когда книги были рукописными, а стало быть, почти всегда в единственном числе. Теперь положение изменилось, а сжигают по-прежнему одну книгу, в то время как остальные, - он выразительно постукивает пальцем по корешку "Писем", - как видите, остаются в целости и сохранности. Но не в том дело... Расскажу вам, если позволите, о забавном случае в Эксе, куда я попал на пути из родного Марселя. Вообразите себе такую картину. Все уже готово для аутодафе67. Трещит костер; в котле над ним бурлит смола, которую следует опрокинуть в огонь, после того как в него полетят клочья изодранной книги. Чиновник судебной палаты, исполняющий в данном случае роль палача, готовится приступить к своим обязанностям. Но где же приговоренная к казни? Где сама книга? Ее нет. Ни один, - можете себе представить, решительно ни один из членов парламента не желает пожертвовать своим экземпляром!
- Поучительная история, - говорит граф, со значением поглядывая на аббата. - И как же она закончилась?
- Весьма неожиданно. Кто-то из судей написал название книги на первом попавшемся под руку альманахе, который тут же подвергли экзекуции по всем правилам.
- Однако ж это странно, - мурлычет аббат (ему не слишком по душе анекдот маркиза, и он спешит переменить разговор). - Вот вы, граф, соизволили заметить, что Пор-Рояль приобрел в лице автора "Писем" мощное перо. В то же время отношение янсенистов к светскому сочинительству ни для кого не секрет. Они никогда не пойдут на союз с каким-нибудь романистом или драматургом вроде Мольера, скажем. Недаром кто-то из их вожаков писал, что всякий сочинитель романов и театральный поэт есть публичный отравитель верующих душ, а потому его следует рассматривать как преступника, повинного в бесчисленных моральных убийствах. Но если так, значит, автор "Писем" не может быть известным писателем. С другой стороны, бесспорное мастерство его, столь высоко оцененное вашим сиятельством, не дает основании причислить его к новичкам. В таком случае, кто же он?
- Кто? - Граф раздумчиво покусывает свои тонкие, бескровные губы. - Об этом мне ведомо столько же, сколько и вам, отец мой. Никакие догадки и расследования не приблизили нас к истине. Что нам известно наверняка? Только то, что первое письмо - в защиту Арно68, чьи памфлеты по поводу истории с герцогом де Лианкуром вызвали справедливые нападки Сорбонны69, вышло в январе 1656 года. Засим письма посыпались как из рога изобилия. За год с небольшим их набралось восемнадцать. Причем уже после четвертого письма защита Арно отошла на второй план, зато на первый стали все более выдвигаться яростные нападки на казуистов и мораль иезуитов вообще.
- Господа, - не выдерживает маркиз, - не кажется ли вам, что мы слишком отдалились от первоначальной темы нашей беседы? Помнится, вы, граф, высказали мнение, будто "Письма" - самый главный литературный прототип мольеровского "Тартюфа". Но положение ваше пока ничем не доказано.
- Вы требуете доказательств? - Тонкие губы складываются в ядовитую усмешку. - Иными словами, вам нужны прямые совпадения в тексте. Думаю, при желании их легко отыскать. Но так ли это необходимо? Взаимосвязь этих сочинений гораздо глубже. Она обнаруживается не столько в частностях, сколько в общей направленности. Оба они проникнуты одинаково сильной ненавистью к иезуитской политике и морали и одинаково дерзко на нее нападают. Сверх того, их связывает общность художественная. Ибо хотя "Тартюф" - комедия, а "Письма" - сочинение публицистическое, написано оно так живо, хлестко, с такой простотой и в то же время убийственной иронией, что представляет подлинный клад для комедиографа. Да, господа, как это ни грустно, приходится сознаться, что господину де Монтальту удалось то, что не удавалось ни одному богослову - ни янсенистскому, ни иезуитскому. Он вывел свое сочинение за пределы богословского спора и сделал его достоянием широкого круга читателей. А все потому, что страницы его "Писем" заполнены не отвлеченными рассуждениями, а живыми людьми. Они действуют, говорят, спорят и обнаруживают, таким образом, свою нравственную позицию, свой способ жить...
- Ага! Вот вам и совпадение! - живо перебивает маркиз. - Точно так же поступил Мольер со своим Тартюфом, когда вложил в его уста известные иезуитские положения вроде следующего: "Но кто грешит тайком, греха не совершает!"
- Господа, господа, - увещает близкий к панике аббат, - вы ведете себя почти так, как судьи в Эксе! Можно подумать, вам нравятся эти богопротивные сочинения...
Но старик награждает его таким взглядом, что он сразу съеживается и становится похожим на трусливого, нашкодившего кота.
- У всякого сочинения есть существо и форма, - отчеканивает граф. Так вот, существо меня возмущает. Но форма... Глубоко скорблю, что наш лагерь не располагает полемистами, способными выражать свои мысли с той же изобретательностью и блеском. Тем более что надобность в них растет с каждым часом. Увы, друг мой: для сторонников снисходительной морали наступают худые времена. Ни "Письма", ни "Тартюф" не пройдут для них даром. Надеюсь, вы не забыли о парижском съезде духовенства, созванном по настоянию руанских священников70. Помните, что там говорилось о сочинениях иезуитов?
Аббат прикрывает глаза ладонью. Лучше не вспоминать...
-То-то! - назидательно заключает граф. - А теперь, - произносит он уже другим, деловым тоном, - перейдем к главной цели нашего сегодняшнего свидания. Высокочтимый аббат Рулле! На вас возлагается почетная обязанность - обратиться с письмом к его величеству королю Франции, дабы побудить его пресечь пагубную деятельность Мольера.
Рулле встает и, сложив ладони шалашиком, смиренно кланяется.
- Не скрою, - продолжает граф, - предшествующий разговор наш не случаен. Он имеет самое непосредственное отношение к вашей миссии. Расхваливая достоинства врагов наших, я хотел пробудить все ваше честолюбие, весь боевой пыл, чтобы заставить выполнить свою задачу со всем вдохновением, на которое вы способны. Помните: ваша цель не только сравняться с противником. Вы должны превзойти его! Итак, за дело. И да покарает Господь Мольера и всех, кто дерзнет возвысить голос против нашего общества!
Заклинание графа звучит так зловеще, что жизнерадостный маркиз невольно ежится. Но вопреки ожиданиям безумец, дерзнувший возвысить голос, обнаруживается в ту же секунду: это Мате. Возмущение его достигло таких размеров, что он не в состоянии сдерживаться.
- Негодяи! Убийцы! Нравственные уроды! - выкрикивает он, воинственно размахивая логарифмической линейкой. - Я им покажу! Они у меня попляшут! Пустите меня к ним!.. Пустите!..
Дальнейшее происходит так быстро, что Мате не успевает опомниться.
Гостиная погружается в темноту. Какие-то люди вламываются в убежище филоматиков. В одно мгновение руки их крепко скручены за спиной, рты заткнуты тряпками, на глазах - повязки. Потом их волокут куда-то...
И вот, подскакивая и громыхая, карета уносит их по тряской дороге. Куда? Поживем - узнаем.
В ПОДЗЕМЕЛЬЕ
- Мате! Мате! Где вы? Я ничего не вижу...
-Тише, Фило. Я здесь.
- Слава Богу! Значит, мы вместе. Как тут сыро... Как в подвале!
- Наверное, это подвал и есть.
- А где Асмодей?.. Асмодей! Асмодей!.. Не отвечает... Неужели он бросил нас на произвол судьбы? Оставил одних в темном каземате?
- Н-не думаю, - с сомнением мычит Мате. - Это на него не похоже.
И словно в благодарность за доверие темноту рассекает конус голубоватого света, и Асмодей заключает филоматиков в свои дружеские объятия. Разумеется, говорит он, при желании ему ничего не стоило улизнуть, когда в тайник ворвались телохранители этих титулованных негодяев. Но он предпочел разделить судьбу своих спутников.
Фило признает, что это чертовски благородно. Только лучше бы все-таки Асмодей улизнул, заодно прихватив с собой их.
Тот покаянно вздыхает. Что делать! У мсье такие габариты... Где ему пролезть сквозь каминный дымоход!
- Ничего, - невесело шутит Фило, - уж теперь-то я похудею.
- Да-а-а! Теперь, мсье, вы уже не скажете, что сидеть приятнее, чем стоять...
- Как вы думаете, что с нами сделают? - гадает Мате, изучая глазами круглое каменное подземелье.
-Замуруют заживо, - фантазирует Фило. - Как в опере "Аида". Или наденут железные маски и... прощай радость, жизнь моя!
- Что за мрачные мысли, мсье! Поговорим о чем-нибудь веселом.
- Да, да, - подхватывает Мате. - Неужели у нас нет других тем для разговора? Меня, например, очень занимают "Письма Людовика де Монтальта". Судя по всему, автор их, как и Паскаль, тоже примкнул к янсенистам. И все-таки талант и здравый смысл помогли ему избежать янсенистских крайностей. Эти мрачные религиозные фанатики полагают, что искусство растлевает и убивает души человеческие...
- Ну, тут они мало чем отличаются от приверженцев любого другого религиозного учения, - перебивает черт. - Увы, мсье, так уж повелось, что в глазах служителей церкви искусство - нечто позорное. Неспроста театр в Древней Руси именуется позорищем. И не случайно в самом слове "искусство" заложено другое - "искус". Стало быть, нечто греховное, сатанинское, кха, кха... Так сказать, искушение от нечистого.
- Любопытное наблюдение, - удивляется Мате. - Неожиданное и точное. Но в том-то и дело, что Монтальт, судя по всему, подобного отношения к искусству не разделяет. Он - вольно или невольно - опровергает его уже самим характером своего сочинения. Ибо даже мне, который "Писем" не читал и знает о них лишь понаслышке, ясно, что создал их замечательный художник, обогативший публицистику приемами художественной литературы. Он, как я понял, написал с иезуитов ряд блистательных литературных портретов. И самое интересное, что персонажи его излагают свою бесстыдную философию не устами автора, а от себя лично. Таким образом, их как бы заставили самих себя высечь.
Асмодей негромко аплодирует. Браво, браво! Мсье Мате определенно делает успехи. Уж не хочет ли он переметнуться в филологи?
- В самом деле, Мате, - присоединяется Фило, - вы так расписали достоинства Монтальта, что у меня слюнки потекли. - Он упрямо хлопает ладонью по грязной соломенной подстилке, на которой сидит. - В общем, решено: раз Монтальт выдающийся писатель, значит, мы должны его увидеть во что бы то ни стало!