- "Часы", - переводит Паскаль. - Прекрасная работа! Я получил ее от автора в ответ на "Письма к провинциалу"... Да, Гюйгенс - это человек. Пожалуй, первый человек, которому удалось точно измерить время. А знаете, ведь именно задачи о циклоиде побудили его заняться теорией колебания маятника. Той самой теорией, которая помогла ему усовершенствовать свои маятниковые часы.
- Значит, этим человечество тоже в какой то мере обязано Деттонвиллю? - выводит Мольер. - Спасибо! Счастлив, что могу поблагодарить вас лично, хотя бы и во сне. Часы - это великолепно! Люблю часы. Правда, не во время бессонницы... Однако, любезный господин Паскаль, я не совсем понял, почему ваши пор-рояльские друзья изменили своим принципам и посоветовали вам продолжить работу над циклоидой?
Паскаль - впервые за всю беседу - хмурится. Видно, не хочется ему этого разговора. В то же время он слишком правдив, чтобы уклониться от него.
- Как вам сказать, - запинается он. - Пор-Рояль переживал тогда трудные времена. В любую минуту его могли объявить вне закона.
- Понимаю. Необходимо было, как говорят в театре, поднять сборы. Иначе говоря, сразить публику каким-нибудь сногсшибательным шлягером. Шлягером оказался Паскаль с его конкурсом... Не подумайте, что я кого-нибудь осуждаю, - извиняется Мольер, заметив, как вспыхнуло бледное лицо собеседника. - В таких-то обстоятельствах чего не сделаешь... Просто меня удивляет некоторая непоследовательность. С одной стороны, наука - грех, с другой... Ну хорошо, хорошо, не буду! Только не уходите. Знаете что? Давайте лучше поговорим о ваших "Письмах". Было бы ужасно, если бы вы исчезли, не дав мне высказать все мое безмерное восхищение этой вещью!
- Вы слишком добры ко мне, - сухо возражает Паскаль. - "Письма" всего лишь опыт начинающего.
- Ошибаетесь, милостивый государь. Вы никогда не были начинающим. Вы сразу заявили о себе как зрелый, отшлифованный талант. И первая же ваша литературная проба напрочь вышибла противника из седла.
- Вышибла - не значит убила.
- Все равно. Оправдаться в глазах общества иезуитам уже никогда не удастся.
Паскаль пожимает плечами.
- Это сделала истина.
- Истина, сказанная Людовиком де Монтальтом. У вас редкая способность претворять отвлеченные идеи в конкретные образы. Портреты иезуитов - ваша большая удача. Особенно один, из письма четвертого. Он просто стоял у меня перед глазами, когда я писал своего "Тартюфа". Возможно даже, получилось некоторое сходство. Надеюсь, вы не в обиде?
- Помилуйте! - окончательно оттаивает Паскаль. - Великий Мольер почел для себя не зазорным позаимствовать у Монтальта... Да я чувствую себя почти классиком!
- В таком случае, больше вас уже ничем не испортишь, и я могу спокойно дохвалить вас до конца.
Паскаль протестующе поднимает руки. Куда уж дальше?
- Но я еще не коснулся стиля ваших писем!
- Стоит ли? Мне кажется, он настолько прост...
- В том-то и дело. Писать просто в нашем семнадцатом столетии, да еще во Франции, где пышность и вычурность что-то вроде государственной моды.
- Невелика заслуга писать так, как тебе свойственно.
- Скромничаете? А я вам вот что скажу. Если в один прекрасный день мадемуазель Французская Проза перестанет манерничать и заговорит языком ясным, сильным и точным, так этим она будет обязана главным образом вам. Хотите доказательств? Вот вам первое: Мольер. Он тоже испытал на себе благотворное влияние стиля Паскаля.
- Полно! - отмахивается Паскаль. - Вы слишком много внимания уделяете моим "Письмам" и совершенно не интересуетесь теми, что адресованы вам лично.
Мольер неприязненно косится на нераспечатанный пакет. К чему читать то, что наверняка не доставит никакого удовольствия?
Паскаль пристально глядит в огонь. Как знать! В этом удивительнейшем из миров всегда можно рассчитывать на счастливый случай.
- Вы думаете? - Мольер нерешительно берет письмо. - Попытать разве счастья...
Он вскрывает пакет, достает из него плотную, вдвое сложенную бумагу...
- Что это? - побелевшими губами шепчет он. - Господин Паскаль, взгляните вы. Своим глазам я уже не верю...
- "Разрешаю вам играть "Тартюфа". Людовик", - вслух читает тот.
Мольер сидит как громом пораженный. По щекам его текут слезы.
- Пять лет... Пять лет! - прерывисто шепчет он. - О благодарю, благодарю вас!
- Третья, - как бы про себя отмечает Паскаль. Мольер перестает всхлипывать и смотрит на него мокрыми непонимающими глазами. Что, собственно, третья?
-Третья благодарность, которую я нынче слышу от господина Мольера. Только вот за что?
Господи! Он еще спрашивает! Мольер прижимает к губам судорожно сплетенные пальцы. Да разве не в "Письмах" дело? Не они ли восстановили общественное мнение против гнусной снисходительной морали? Не они ли вынудили церковные власти пойти на уступки, а иезуитов - поджать хвосты? Да кабы не "Письма", не видать бы "Тартюфу" сцены как своих ушей!
- Это называется начать за упокой и кончить за здравие, - говорит Паскаль с добродушной насмешкой. - Сначала вы заявляете, что нам невозможно понять друг друга, потом - что без "Писем" не видать бы "Тартюфу" сцены... Выходит, какая-то точка соприкосновения у нас с вами все-таки есть?
- Выходит, есть, - счастливо улыбается Мольер. - Однако точки в математике принято обозначать. Как обозначить эту?
- Я полагаю так: Мораль Честных Людей.
- Браво! Определение, достойное Паскаля. Если позволите, я запишу его, чтобы не забыть утром, когда проснусь.
Он подходит к бюро, выхватывает гусиное перо из деревянной подставки...
Но далее уже не следует ничего. Только крыша - черепичная чешуя, заменяющая Асмодею театральный занавес.
ФИНИТА ЛА КОМЕДИА73!
- Могли бы и не спешить напоследок, - ворчит Фило.
- Что делать, мсье! Се ту... Это все. Как говорится, финита ла комедиа. Итак, я жду!
- Что значит жду? - вытаращивается Мате. - Позвольте узнать, чего именно?
- Отзывов, мсье. Чего еще может ждать постановщик пьесы, который к тому же ее автор?
- Ммм... Если вас интересует мое мнение, - тоном знатока мямлит Фило, - то в целом спектакль неплохой. Не считая, конечно, злосчастной страсти драматурга и режиссера к неожиданным сюжетным поворотам и к еще более неожиданным концовкам. Следует также указать на неудачное освещение в последней картине. Да и костюмы иной раз могли быть получше. Взять, например, халат Мольера. Вы его сделали блекло-малиновым. На мой взгляд, фиолетовый или темно-синий больше соответствуют настроению сцены. Ночь, знаете ли, сонные видения...
- Хватит дурака валять, - перебивает Мате. - Отличный спектакль, Асмодей. И большущее вам за него спасибо!
- Правильно! - весьма непоследовательно, зато с большим подъемом рявкает Фило. - И забудьте, пожалуйста, все, что я тут наговорил. Просто так уж полагается. Ни один уважающий себя театральный критик никогда не скажет, что спектакль ему понравился, без непременного процента оговорок. И все-таки...
- Что? - истерически взвизгивает бес, хватаясь за сердце. - Что-нибудь вправду не так?
Вид у него такой несчастный, что Фило чувствует себя последним негодяем.
- Да нет же, ничего страшного, - уверяет он. - Сущая мелочь. Вы забыли дать вашему спектаклю название. Но ведь это легко исправить!