ФЕВРАЛЬ
Уэст
Январь закончился. Наступил февраль.
Я бросил продавать травку и избавился от своей заначки. Без Кэролайн пекарня была мертва. Я усердно работал, занимался, пока поднимался хлеб, слушал жужжание флуоресцентных ламп.
Это было скучно. Скучно и жалко.
Прошло три недели, с тех пор как я видел Кэролайн, и все равно она была вплетена в мою жизнь. Мои воспоминания, мои мечты, мои мысли. Оказывается, нельзя вырезать кого-то из своего сердца, просто захотев этого.
Я не хотел причинять ей боль. Не хотел передавать ей власть, чтобы уничтожить меня. Не хотел трахнуть ее и уйти, как будто это ничего не значит, как будто она ничего не значит.
Я просто хотел быть с ней. Все время. Во всех отношениях. Даже несмотря на то, что я в любой момент могу уехать, и даже несмотря на то, что я не заслуживал ее.
«Глубже или ничего» — вот что она сказала, прежде чем уйти из моей квартиры и из моей жизни.
Я был слишком напуган, чтобы выбрать. Слишком напуган, чтобы последовать за ней на улицу, сказать ей то, что она хотела услышать, упасть на колени и умолять, если придется.
Я был слишком поглощен всеми этими вопросами, на которые у меня не было ответов.
Что, если ты пойдешь за любовью всей своей жизни, и она разрушит тебя?
А что, если ты этого не сделаешь и поймешь, что уже разрушен?
А что, если нет правильного выбора? Только ты, девушка, которую ты любишь, и твой страх. Тикающие часы, мать, которой ты не можешь доверять, сестра, которая нуждается в тебе, отец, полный решимости испортить все хорошее, что тебе удалось заполучить в свои руки.
Я уклонялся от более глубокого, но никогда не задумывался об альтернативе.
Глубже или ничего.
Мой выбор должен быть сделан.
Что за придурок ничего не выбирает?
Дым наполняет мои легкие, и это было так давно, что накрывает без промедления.
Кайф — это уродство. Это усиливает мое плохое настроение, настолько, что я чувствую, как мои губы кривятся, а уголки рта опускаются вниз. Мои ноздри раздуваются.
Я делаю еще одну глубокую затяжку.
Я стою на веранде в задней части ресторана, чтобы выкурить сигарету в разгар праздничной суеты по случаю Дня Святого Валентина. Здесь холодно, звуки кухни приглушены изоляцией и деревянным сайдингом.
Чаевые сегодня хороши. Я должен был бы довольствоваться работой, но я вылезаю из своей гребаной кожи.
Я не видел Кэролайн двадцать два дня.
В окне, на фоне темноты снаружи, мое отражение смотрит на меня, злобное и ожесточенное.
Я похож на своего отца.
Я в том возрасте, в каком он был в моем первом воспоминании о нем. Он купил мне велосипед с тренировочными колесами и Человеком-пауком на сиденье. Я думал, что он чертовски потрясающий. Я имею в виду моего отца. Не Паука, хотя Паук тоже был великолепен.
Мои папа и мама всегда целовались, везде держались за руки. Когда он приходил в себя, мне не разрешалось ложиться в мамину постель по ночам. Они издавали там какие-то звуки, так что мне приходилось зажмуриваться и отгонять свои мысли прочь. Я лежал на диване под старым зеленым нейлоновым спальным мешком, потирал атласную подкладку под подбородком и думал о том, как будет здорово, когда они поженятся. Когда у меня будет два родителя.
Дети с двумя родителями жили в доме с двором. Я знал это, потому что наблюдал за детьми в школе, у которых было то, что я хотел, и главное, что у них было — это папы и мамы. Папы с работой и обручальными кольцами, которые приходили на школьные концерты с видеокамерами и махали руками.
В паре метров от меня, по другую сторону стены, изголовье кровати выбивало свой ритм. Голоса моих родителей сливались воедино, низкие и настойчивые, полные боли.
Я решил, что очень скоро заведу собаку вместе с котенком, которого папа ни с того ни с сего принес домой неделю назад.
Очень скоро все будет идеально.
Но это длилось недолго. Это никогда не длилось долго. Он спорил с моей мамой, и ей не удалось его успокоить. Он продолжал твердить о том, сколько она потратила на какую-то рубашку, которую купила. Ссора переросла в тираду о ее нытье, о ее нужде, о том, каким бесполезным гребаным бременем мы оба были.
Пьяный, он сел за руль, выехал задним ходом на дорогу, раскидывая гравий, и так резко рванул машину вперед, что переехал котенка.
Тут он остановился. Я бросился на колени рядом с машиной. Он вышел, и мы оба посмотрели на представшую картину.
Бедный гребаный котенок. Я не мог оторвать от него глаз. Моя мама стояла у двери, плача, как будто это она была той, кого он сбил, а я смотрел, как котенок пытается дышать с раздавленной грудью.
Я думал, что мы едины. Мне показалось, что он смотрит на котенка так же, как и я, пытаясь дышать за него, пропитанный раскаянием, смятением и отчаянной, рушащейся надеждой на его спасение.
Я продолжал думать об этом. Вплоть до тех пор, пока он не оттащил его и не пнул ногой.
Тот даже не был мертв, но он пнул его достаточно сильно, чтобы тот подлетел по низкой дуге в нескольких сантиметрах над землей. Он упал в щель в соседской решетке, останавливаясь за ней, слишком далеко под трейлером, чтобы я мог дотянуться.
Он там сгниет. Хотя тогда я этого еще не знал.
«— Перестань плакать», — сказал он. «— Это просто гребаный кот».
Когда он сел в машину, захлопнул дверцу и уехал, я не испытывал к нему ненависти. Я винил во всем маму, в ссоре, в его гневе, в котенке.
Я не испытывал к нему ненависти, но впервые понял, что мы с ним не одно и то же.
Он из тех людей, которые готовы пнуть котенка.
А я — нет.
Моя мама, похоже, этого не понимала.
Сегодня утром она прислала мне сообщение: С Днем Святого Валентина, любовь всей моей жизни!
Я крепко сжал телефон. Либо так, либо швырнуть его через всю комнату.
Любовь всей ее жизни.
Когда она с моим отцом, она его так называет. Уайатт Левитт, любовь всей ее жизни. Ее милый мужчина. Ее странник.
«— Нет ничего лучше страсти», — сказала она мне как-то. «— Тебе не понять, Уэсти, ты слишком молод, но страсть — это то, для чего мы созданы. Без нее…» — Она пожала плечами и подняла глаза к потолку, подыскивая нужные слова. «— Без нее мы просто животные».
Это о мужчине, который ударил ее. Мужчине, который разбил мне губу, когда я пытался защитить ее, потому что он хлестал ее, обзывал, бил, а она плакала и умоляла его не делать этого, не причинять ей такой боли.
Любовь всей ее жизни.
И я чертовски похож на него.
Хостес Джессика, просовывает голову в дверь.
— Шестнадцатый попросил счет, восьмой сложил меню на краю стола, а на двенадцатом я приняла за тебя заказ на десерт. Если ты не вернешься, я велю Шейле уволить тебя.
— Иду.
Я открываю наружную дверь, бросаю недокуренную сигарету на бетонную ступеньку и растираю ее ботинком.
Джессика ждет, пока не видит, что я двигаюсь, и направляется к выходу.
Я беру чек на шестнадцатый столик, принимаю заказ на восьмом, доставляю десерт на двенадцатый. Затем я проверяю другие столы. Все это время слова матери сверлят во мне дыру.
Любовь всей моей жизни.
Я посвятил почти десять лет тому, чтобы стать тем человеком, которым должен был быть мой отец, но которым он не является. Мужчиной, который поставит семью на первое место, несмотря ни на что. Будет держать их в безопасности, сытыми и счастливыми.
Я никогда не хотел быть ее любовью. Ее вид любви делает тебя слабым. Он затягивает тебя под воду.
Но сегодня, больше, чем в любую из последних двадцати двух ночей, которые я провел без Кэролайн, я не могу отделаться от мысли, что есть не один способ утонуть.
Другой официант проходит мимо меня и говорит:
— Джессика только что отдала тебе шестой.
— Спасибо.
Когда я беру кувшин с водой, то обнаруживаю свою преподавательницу экономики за столом. Пухленькая женщина, она однажды взяла с собой на учебу четверых детей и пакет пончиков с сахарной пудрой и отпустила их в городок. Сегодня она с мужем, красиво одета. Она немного хвастается мной.
— Один из моих лучших студентов в прошлом семестре, — представляет она меня и говорит, что надеется увидеть меня на своем семинаре в следующем году.
Я принимаю их заказ и желаю им счастливого Дня Святого Валентина.
Она мне нравится, поэтому я делаю усилие, чтобы разжать губы, когда говорю это.
Вернувшись на кухню, я собираю заказ и беру закуски для другого стола, на четыре персоны. Я протискиваюсь через кухонную дверь с тарелками в каждой руке, еще две балансируют на моих предплечьях, вспоминая об ужине с другой женщиной, достаточно взрослой, чтобы быть моей матерью.
Два года назад, в День Святого Валентина, я впервые переступил порог дома Томлинсонов. Миссис Томлинсон приготовила ужин при свечах в столовой, и она сказала, что заплатит мне двести баксов, если я пару часов поиграю в официанта.
Я подал еду и встал в углу, где она велела мне стоять, наблюдая, как они едят — этот человек, который взял меня под свое крыло, и женщина, на которой он женился. Его любовь.
Человек, на которого я так сильно хотел быть похож, потому что у него было все, что я хотел. Уважение, деньги, безопасность, мастерство.
Миссис Ти была одета в черное платье с низким вырезом спереди, ее сиськи наполовину свисали, бриллианты ниспадали из ушей, декольте, сверкали на пальцах. Она ворковала с мужем, рассказывая о дне их свадьбы.
— Самый счастливый день в моей жизни, — сказала она.
На следующей неделе я трахнул ее в его постели. Она хотела, чтобы я взял ее сзади. Я забрался на нее сверху и трахал ее до тех пор, пока она не сжала простыни, не выгнула спину и не кончила с кошачьим воем.
Я помню, как держал ее за бедра, толкаясь в нее. Бессмысленный поршневой кусок мяса.
Не лучше животного.
Любовь моей матери — это катастрофа, но я чувствовал себя лучше, когда встретил Кэролайн.
Я приехал в Патнем, думая, что любовь — это слабость, а секс — инструмент. Возможно, я был прав. Думаю, что при той жизни, которая у меня была, я должен был бы быть каким-то тупицей, чтобы хотя бы немного не бояться того, что я чувствую к Кэролайн.
Я беспокоился, что глубже — это подводное течение, которое отнимет у меня контроль и оставит меня таким же беспомощным и обманутым, как моя мама. Я думал, что если позволю этому случиться, если позволю себе отвлечься на Кэролайн, нарушу правила, скажу: «К черту здравый смысл», то не смогу уважать себя, потому что буду ничем не лучше своего отца. Не умнее моей мамы.
Но вот я здесь, протягиваю бифштексы, салаты и пирожные с киноа одной паре за другой, улыбаюсь и веду себя очаровательно, хотя я чертовски ненавижу это, ненавижу все это, ненавижу все, когда я не с Кэролайн, и все время думаю: что же нужно для того, чтобы я решился? Удар молотком по голове? Неоновая гребанная вывеска?
Я люблю Кэролайн. Я хочу ее. Хочу все, что она мне даст, и это не прекратится. Это никогда не прекратится.
И я не мой отец.
Я выгляжу так же, как он, но я не он. Я знаю это уже давно.
Может быть, мне нужно вбить себе в голову, что я также и не моя мать.
Я не влюблен в женщину, которая меня не заслуживает. Я не бросаюсь на страсть, словно это наркотик и мне нужна доза, не умоляю ее принять меня, застрелить, уничтожить, если понадобится.
Я ждал больше года, чтобы хотя бы поцеловать Кэролайн, и до этого у меня было достаточно времени, чтобы узнать, что она собой представляет.
Она хорошая. Она умная. Она чертовски свирепая.
Честно говоря, я рад, что она меня отчитала. Я вел себя как последний придурок, и она указала мне на это. Женщина, в которую я влюблен, достаточно сильна, чтобы настаивать на том, чтобы я обращался с ней так, как она того заслуживает.
А я — слабак. Я ничего не рассказывал ей о себе, о своей жизни, о своей семье, потому что боялся, что она использует это против меня. Разберет меня на части. Разрушит.
Но зачем ей это делать? Она не мой отец. Не мой враг.
Она Кэролайн.
Три недели без нее научили меня тому, что я должен был понять за восемнадцать месяцев, прошедших с тех пор, как встретил ее, — что она потрясающая. Что я влюблен в нее. Что эта страсть кажется фантастической, но любовь к Кэролайн не сбросила меня с обрыва.
Я все еще остаюсь собой. Не как мой отец. Не как моя мать.
Если мне позвонят из дома, я поеду, потому что так надо. Это не обсуждается.
Я не знаю, что произойдет до этого, ни с Кэролайн, ни со мной, ни с кем бы то ни было. Возможно, мне придется уехать завтра. Я могу умереть при ограблении круглосуточного магазина. Мы все можем умереть от гребаного птичьего гриппа.
Но сегодня День Святого Валентина.
Если утром наступит конец света, я сделаю все возможное, чтобы он закончился с Кэролайн в моей постели, ее волосами на моей подушке, моими руками на ее заднице.
И я имею в виду это самым романтичным образом.
***
Я стою у ее двери с дюжиной дешевых роз с заправки в руке. От меня пахнет потом и паром от посудомоечной машины, а она в пижаме, ее глаза прищурены от яркого света коридора.
Я разбудил ее. И разбудил Бриджит.
Если я буду стоять здесь достаточно долго, то, наверное, перебужу половину этажа, но мне плевать на это.
— Что ты хочешь знать?
— Что? — ее голос хриплый от сна.
— Скажи мне, что ты хочешь знать. Задай мне вопрос, и я отвечу на него. Я — открытая книга.
Ее волосы растрепались на макушке. Я хочу разгладить их, поцеловать ее, заключить в объятия.
Слишком рано. Слишком рано, даже если это сработает. А если этого не произойдет… Даже не могу думать об этом.
— Ты открытая книга, — повторяет она. Должно быть, она просыпается, потому что вкладывает в свои слова некоторый скептицизм.
— Все, что ты захочешь узнать.
— Давай начнем с того, почему ты здесь… Который час?
— Одиннадцать тридцать пять.
— В одиннадцать тридцать пять вечера в День Святого Валентина, — и тут она закатывает глаза, глядя на букет в моей руке, — когда ты почти месяц не звонишь мне, не пишешь и не подаешь ни малейшего знака, что помнишь, что я жива.
— Двадцать два дня.
— Ты считал?
— Если хочешь, я могу сказать, сколько часов.
— Потому что…
— Потому что, когда дело касается тебя, я полный идиот. Больше, чем ты думаешь.
Это почти заставляет ее улыбнуться. Я вижу, как дергаются ее губы. Она решает не допускать этого, но подергивание губ — хороший знак, так что я продолжаю.
— Послушай, я не хотел тебя будить. Я бы пришел раньше, но я был в ресторане, и там была одна пара, которая пришла прямо перед десятью и осталась на чертову вечность, так что это было самое ближайшее, когда я смог прийти. Наверное, мне следовало прийти завтра, но…
… но я больше не мог этого выносить.
… но мне нужно было увидеть тебя.
… но как только я принял решение, мне не хотелось ждать даже на четыре секунды дольше, чем нужно.
— Я принес тебе розы. — Я протягиваю ей их, единственный подарок, который я ей когда-либо дарил, кроваво-красные и, надеюсь, не такие дрянные, чтобы они ей понравились.
— Вижу.
Я жду, что она скажет что-нибудь еще, объяснит, что мне делать. Она трет лицо руками, я сотни раз видел, как она делает это в пекарне, чтобы проснуться.
— Ладно, — говорит она. — Хорошо, Мистер-Внезапно-Я-Открытая-Книга. Откуда ты родом?
— Из Орегона.
— Какой город, тупица.
— Ил.
— Ты из местечка под названием Ил?
— Да.
— Где это?
— Это недалеко от Кус-Бей, который находится на берегу океана. Кус хорошенький, к ним приезжают туристы. Ил находится дальше вглубь материка. Это что-то вроде… дыры. В нем нет ничего особенного.
— У тебя есть родители или ты продукт спонтанного зарождения?
Она дразнится, но не совсем. Моя семья — больное место между нами, и она лезет прямо в него.
— У всех есть родители, Кэр.
— Не забудь, — говорит Бриджит откуда-то из темноты, — ты в любой момент можешь захлопнуть дверь, прищемив ему ногу.
Я подумываю о том, чтобы отдернуть ногу, но рискую.
— У меня есть мама. Моего отца… нет рядом. Большую часть времени. Что гораздо лучше для всех участников. Он… плохие новости.
Она встречается со мной взглядом, легкая морщинка залегла между ее бровями. Теперь она полностью проснулась, и вот как она выглядит в классе. Слушает достаточно внимательно, чтобы услышать все, что я не говорю в промежутках о том, кто я есть.
— Как ее зовут?
— Мою маму? Мишель.
— Она замужем за твоим отцом?
— Нет.
— Так она Левитт или…
— Это фамилия моего отца.
— Есть еще братья и сестры?
— Только Фрэнки. Я рассказывал тебе о ней.
— Нет, это не так.
Вполне справедливо.
— Я расскажу.
Она наклоняет голову, размышляя.
— Какой твой любимый цвет?
— Зеленый.
— Лучшее место, где ты когда-либо был в отпуске.
— Мы никуда не ездили. Наверное, в Калифорнии.
— Лучший подарок в твоей жизни.
— Книга, которую ты мне подарила.
Ее глаза слегка расширяются.
— Это всего лишь книга. О хлебе.
— Мне понравилась.
— А какие подарки ты обычно получаешь?
— Одежда. Вещи, которые мне нужны. Дерьмо, которое моя мама считала забавным, но таковым не являлось. На Рождество Бо подарил мне бутылку виски.
— Кто такой Бо?
— Мамин парень. Они с Фрэнки живут с ним.
— Почему ты бросил меня после каникул?
Я не ожидал такого вопроса. Мой взгляд скользит в темноту за ее плечом.
— Как ты думаешь… Если я пообещаю рассказать тебе все, что ты захочешь, ты вернешься ко мне?
Она отвечает не сразу. Вместо этого она вырывает цветы у меня из рук, отклеивает прозрачный пластик и папиросную бумагу и изучает их.
— Если это всего лишь дешевая попытка потрахаться в День Святого Валентина, то ничего не выйдет.
— Дело не в этом.
После долгой паузы она поднимает глаза.
Я сотни раз видел ее лицо. Осторожное и полное надежды, смелое и свирепое, счастливое и плачущее. Я видел ее мягкой и открытой, когда ее рот был тщательно зацелован. Но такой я видел ее только один раз: в тот первый вечер, когда я подошел к ее машине и пригласил ее в пекарню.
Испуганной. Она боится того, что должно произойти.
Но она все равно этого хочет.
— Тогда в чем? — спрашивает она.
Хотел бы я придумать что-нибудь идеальное, чтобы сказать. Жаль, что у меня нет слов, которые бы охватили нас с ней, восемнадцать месяцев наблюдения и ожидания, ночи, когда я лежал без сна, ночи, которые мы провели вместе, смешивая тесто и заставляя друг друга смеяться. Все мои сны о ней. Каждый раз, когда я слышал ее голос или получал сообщение, которое заставляло меня улыбаться или качать головой. Каждый вечер я прижимал телефон к уху и говорил все, что мог придумать, чтобы заставить ее вздыхать, стонать и разваливаться на части.
Несмотря на все то, насколько я ее знаю, я все еще не знаю, как заставить ее понять, как я могу стоять здесь, совершенно не уверенный в том, что я делаю, куда мы направляемся, что это такое, и как я все еще могу быть так уверен, что это то, чему я принадлежу.
Она — то, чего я хочу. Больше, чем мои планы, больше, чем я хочу быть умным, больше, чем я хочу следовать правилам — я хочу быть с ней.
Мне это нужно. Я должен. Я хочу.
Не могу больше тратить время на то, чтобы выяснить, что же это такое. Не тогда, когда я сомневаюсь, сколько у нас его осталось, чтобы тратить впустую.
— Я хочу быть твоим парнем, — выпаливаю я.
И тут же жалею, что не придумал другого выражения: «Я хочу быть твоим парнем» — хуже, чем отстой. Ребячество. Слова свинцово оседают у меня в животе.
Я никогда не говорил их раньше.
Кэролайн смотрит прямо на меня, ее большие карие глаза полны интереса и.… сочувствия, может быть.
К черту все это, ей меня жалко.
Слишком поздно. Ты ждал слишком долго.
Но губы у нее мягкие, как и голос, когда она говорит:
— Подожди секунду.
Я жду в дверях, держа в руке крючок Кэролайн, привязанный к леске. Просто жду, куда она меня поймает.
Звенят ключи. Она возвращается со своей курткой и ключами, свисающими с ее пальцев. Ее ботинки стоят у двери. Она засовывает в них ноги.
— Не жди меня, Бридж, — говорит она и проходит через дверь, закрывая ее за собой, покачивая ручку, чтобы убедиться, что та заперта.
Она поедет со мной.
Она оборачивается, ее лицо близко к моему, ее тело близко, цветы прижимаются к моему пальто, шурша.
— Я поведу машину?
Я просто смотрю на нее. Понятия не имею, что я сказал, чтобы мне так повезло.
Может быть, она — дар. Вселенная расплачивается со мной за то, что мой отец был таким безнадежным говнюком.
Я приму этот дар.
— Уэст?
— Это… это «да»?
Ее плечи поднимаются и опускаются.
— Я когда-нибудь говорила тебе «нет»?
— Однажды ты это сделала.
Она улыбается — ее улыбка похожа на розовое и оранжевое свечение на горизонте, когда я выхожу из пекарни и удивляюсь утру.
Я был в неведении. Был одинок, целеустремлен в погоне за жизнью, которая казалась мне достаточной, пока она не вошла в нее, и не показала, что это было не так.
Глубже или ничего.
Мой новый девиз.
— Я не говорила тебе «нет», — говорит она. — Я сказала тебе принять решение. И смотри! — она машет цветами перед моим лицом. — Это сработало. И теперь за мной ухаживают.
— Ты этого хотела, да? — я улыбаюсь. — Старое доброе ухаживание?
— Может быть, это то, чего я хотела.
— Я буду ухаживать за тобой, пока ты не сможешь ходить, милая.
— Обещания, обещания.
Она закрывает глаза, когда я целую ее, но я держу свои открытыми.
Я хочу видеть, как встает солнце.
***
Мы поднимаемся по пожарной лестнице, оставляем обувь у двери, проходим через общую зону в мою спальню. Я вешаю пальто на стул и ложусь на кровать, вытянув ноги и прислонившись спиной к стене.
Она на мгновение задумывается, затем делает то же самое.
Мы лежим бок о бок на моей кровати, и я все жду, что что-то пойдет не так, но все, что я чувствую — это облегчение, если облегчение похоже на то, что ты идешь, ничего не волоча за собой, после того как ты буксировал трейлер страданий большую часть своей жизни.
Я слегка поворачиваюсь, чтобы посмотреть на нее.
Ее волосы все еще растрепаны. Во внутреннем уголке одного глаза у нее грязь, а на нижней губе эллиптическая подушечка, как бывает, когда губы слишком сухие из-за погоды или из-за того, что ты их кусаешь.
Что она и делает, пока я наблюдаю.
Я хочу поглотить ее.
Но почти уверен, что еще не время.
— Ты должна сказать мне, что я должен сделать сейчас, — говорю я. — То есть ты хочешь поговорить, но я не уверен… Я в этом полное дерьмо.
Оказывается, это еще одно облегчение. Быть дерьмом в этом деле и просто иметь возможность, так сказать.
— Это что значит? Дерьмо с девушками? — она улыбается.
— Да, тебе бы хотелось, чтобы я это признал.
— Я была бы очень рада услышать, как ты говоришь, что ты дерьмо с девушками, да.
— Раньше у тебя не было претензий к моим способностям.
— Но это было что-то вроде тренировочной среды. Домашнее задание по поцелуям.
— Хочешь сказать, что я, возможно, из тех людей, которые не могут справиться с этим в реальных условиях.
Она поворачивается ко мне и прислоняется плечом к стене.
— Я хочу сказать, что у меня такое чувство, будто у тебя никогда раньше не было девушки.
— Это правда, — говорю я. — У меня были девушки, но я никогда…
Я думаю, как бы это сказать, и начинаю завязывать себя в узлы, прежде чем вспоминаю, что это только мы с Кэролайн. У меня есть больше, чем одна попытка, чтобы все исправить, если с первого раза что-то пойдет не так.
— Ты первая девушка, о которой я так заботился.
Я подумал, что признаться в этом Кэролайн, все равно что взять частичку себя и вручить ей.
Так оно и есть.
И в тоже время — это не так.
Это больше похоже на… как будто есть все эти вещи, которые я упаковал в себя, защита от того, чего я боюсь. Камни и грязь, куски арматуры и хлам, которые я нашел на обочине дороги. И то, что я даю ей — это не я, а оторванный кусок этого барьера, о котором я привык думать, как о себе.
Мне это не нужно. Не для того, чтобы уберечь меня от нее.
Она улыбается, глядя на свои руки, лежащие на кровати. Всего в сантиметре от моих рук. Она тянет свои пальцы, пока они не перекрывают кончики моих.
— Знаешь, какое волшебное слово ты сказал у меня в комнате?
— Нет, какое?
— Парень. — Она смотрит мне в лицо, потом снова опускает глаза. — Поэтому я и поехала с тобой. Потому что ты сказал это.
— Мне следовало сказать это давным-давно.
И именно это я имею в виду. Жаль, что я не мог сделать этого раньше. Лучше бы я не тратил впустую каждую ночь, которую мог бы провести с ней.
— Друг. Парень. Ты заслужила и того, и другого.
Она протягивает руку, чтобы коснуться моего лица. Ее пальцы скользят по моему лбу, мимо виска, по скуле, а потом она проводит костяшками пальцев по моему рту.
— Ты действительно мне что-нибудь расскажешь?
— Да. — Это слово — шепот, движение моих губ на ее коже.
— Если бы я спросила, почему ты так расстроился, когда я отдала тебе эти деньги на Рождество…
Черт возьми. Умею выбрать женщину, которая вцепится в горло.
— Да. Если бы ты меня спросила.
Она садится и смотрит на меня.
— А если я спрошу, почему ты подошел к моей машине в тот вечер в пекарне?
Я киваю и переворачиваю ее руку. Целую ее ладонь. Наверное, это банально, но я так чертовски счастлив, что она здесь.
— Сколько… партнеров у тебя было.
Я целую ее запястье.
— Да.
— Как ты ко мне относишься.
— Да.
Но я думаю, что, может быть, она уже знает это. Думаю, что это там, во мне, когда я смотрю на нее, когда она смотрит на меня. Если бы этого там не было, мы бы так долго не продержались. Мы бы не подвергали друг друга такому испытанию, когда было бы проще просто не делать этого.
Она мне нравится, я люблю ее, и я хочу ее.
Если она спросит, я ей скажу.
Но сейчас, потому что я хочу этого, а она смотрит на мои губы, я целую ее в шею. Нащупываю ее пульс, останавливаюсь, облизываю его, представляя прилив крови и жара к ее горлу. Лелею себя надеждой, что ее сердце бьется быстрее из-за меня.
Я все время думаю, что она остановит меня, но она этого не делает, поэтому я целую ее под подбородком, за ухом. Я целую ее веки, нос, скулы, подбородок. Кладу руку на основание ее позвоночника, прижимаюсь, чтобы она приподняла бедра, и опускаю ее на кровать.
Я целую ее в губы.
Она на вкус как все, чего я так жаждал.
Я продолжаю целовать ее, и она продолжает мне это позволять. Ее руки обвиваются вокруг моей спины и скользят вниз по позвоночнику. Я нависаю над ней, бедра сосредоточены над ее бедрами, твердое напротив мягкого. Я не планировал этого, но ее губы формируют приветствие, которого я ждал всю свою жизнь, ее руки — якорь, в котором я нуждаюсь, ее тело — мой дом.
Мы вместе, Кэролайн и я. Даже если я делаю это неправильно, совершенно чертовски неправильно, это не имеет значения.
Мы правильны.
— Скажи мне, что ты хочешь, чтобы я сказал.
Должно же что-то быть. Я не могу просто поцеловать ее. Ничто в моей жизни не бывает таким простым.
Она отталкивает меня и садится. Я следую за ней, думая, что она сейчас начнет предъявлять требования. Настаивать на ответах на все вопросы минутной давности, которые… ладно, некоторые из них не очень хороши. В частности, ответ на первый вопрос может означать, что она никогда больше не захочет меня целовать, и разве это не значит, что я должен ей что-то сказать?
Так ли это? Я не уверен.
Кэролайн хватает подол футболки, стягивает ее через голову и бросает на пол.
На ней нет лифчика.
Черт, это нечестно.
У меня уже есть проблемы с этикой этой ситуации. Я не могу думать о правильном и неправильном, пока сиськи Кэролайн выставлены напоказ, ее соски сморщены в прохладном воздухе, а руки распахнуты в приглашении.
— Я должен… Мы должны. Ты же знаешь. Говорить. Если ты захочешь?
— Я не против. Но на тебе слишком много одежды.
Она расстегивает мою рубашку, начиная снизу, в то время как я держусь за ее талию и таращусь на нее, как будто никогда раньше не видел голую женщину. Просто в Кэролайн есть что-то другое. Так было всегда.
Она убирает пальцы с моих пуговиц и щелкает ими прямо у меня перед глазами.
— Здесь, наверху.
Я моргаю и качаю головой, разрушая чары.
— Извини.
— А я-то думала, ты скучаешь по мне.
Я целую ее в лоб.
— Так и есть.
Она расстегивает последнюю пуговицу и говорит:
— Снимай.
— Ты уверена?
Она встает на колени, так что становится выше меня. Кладет руки мне на плечи и смотрит прямо в глаза.
— Все, что мне нужно было услышать, это то, что ты мне расскажешь. Что ты мне доверяешь.
— Я всегда тебе доверял.
— Нет. Ты не можешь держать все при себе и при этом называть это доверием. Снимай рубашку.
Я пожимаю плечами, снимая ее, но не уверен по поводу футболки. Я отработал длинную смену, и мне приходилось торопиться.
— От меня воняет.
Она поднимает глаза к потолку и хватает меня за подол, так что я поднимаю руки над головой и позволяю ей стянуть с меня футболку. Когда я открываю глаза, ее сиськи оказывается перед моим лицом, и я не вижу, чтобы у меня был выбор. Я должен прикоснуться к ним.
Боже, они такие чертовски мягкие.
Я держу их, проверяя вес в руках. Я не забыл вкус, давление соска на мое небо. Когда она стонет, я опрокидываю ее и падаю на нее сверху, преследуя без всякого изящества, плана или сдержанности.
Сосать и лизать, держать и сжимать, тереться о ее бедро, между ног, о тазовую кость, как глупый ребенок.
Именно так я себя и чувствую. Молодой, глупый и удачливый.
Она так же нетерпелива, хватает меня руками за волосы, за задницу, за бедра, гладит по спине. И все же я делаю еще одну слабую попытку заговорить с ней.
— Послушай, насчет вопросов…
Она проводит тыльной стороной ладони вверх и вниз по моему члену, и у меня отвисает челюсть. Мой мозг отключается. Все напряжение в моем теле занято тем, что уносит меня туда, где ее рука работает надо мной.
— Позже, — говорит она.
Позже работает на меня.
Она толкает меня на спину и седлает, сосредоточившись на моем стояке, потираясь взад-вперед и покачивая сиськами перед моим лицом.
Я самый счастливый парень на свете.
Я сосу ее сиськи, а она скачет на мне верхом. Ее кожа такая бледная, один сосок набухает и темнеет, когда я кручу его между пальцами. Ее глаза закрыты, горло покрыто розовыми пятнами, ее тело поднимается и опускается в медленном, ровном ритме, который я едва могу вынести. Прошло слишком много времени с тех пор, как я это делал. Первые несколько дней после того, как она вышла из моей комнаты, я кипел от неуместного негодования. Я дрочил, как будто планировал сделать из этого профессию. Но через некоторое время я потерял интерес, пал духом.
У меня не было практики последнее время.
Это еще один способ сказать, что у меня выносливость четырнадцатилетнего подростка.
Я хватаю ее за бедра и держу неподвижно. Она хнычет и раскачивается.
— Не надо. Малышка. Серьезно.
— Мне так хорошо.
— Знаю. Слишком хорошо. Если ты будешь продолжать в том же духе, я конч…
Она тянет меня за запястья, пока я не отпускаю ее и кладет их себе на грудь.
— Продолжай.
— Ты хочешь, чтобы я кончил в штаны?
Ее глаза закрываются. Когда я трогаю пальцами ее соски, она втягивает воздух, как будто я делаю ей больно, и это очень, очень хорошо. Затем она давит на меня еще сильнее.
— Кэр, я серьезно.
— Я тоже, — говорит она.
— Это будет грязно.
— Тебе все равно придется постирать эти штаны.
— Да, но все же.
— Я приведу тебя в порядок. Своим языком.
На этом разговор окончен. Вся верхняя часть моего тела покрывается гусиной кожей — верный признак того, что у меня остались считанные секунды. Я завожу руку ей за спину, притягиваю ее вниз, засовываю язык ей в рот, и целую ее, пока мои пальцы на ногах не сгибаются, и мне не приходится запрокинуть голову и закрыть глаза, головка моего члена невыносимо чувствительна, покалывание, трепещущее, сжимающее напряжение движется вверх из меня, горячее и скользкое, когда она замедляется, целуя мою шею, касаясь губами моих ключиц.
Я стону.
Господи.
Я кладу руку ей на затылок, и она хихикает, уткнувшись в ложбинку между моим плечом и шеей.
— Это был интересный звук.
— Заткнись.
— Как будто ты умираешь.
— Клянусь Богом.
— Это прозвучало, как будто тебе было не слишком приятно.
— Это было приятно. Никогда в этом не сомневайся.
Она дрожит у меня на груди, мои руки крепко обнимают ее.
— Мы продолжим через минуту. — Я говорю так, словно нахожусь под водой. — Тогда посмотрим, кто будет смеяться.
Это снова выводит ее из себя, и я наблюдаю за ней, улыбаясь, потому что мы смешны.
Смешные и счастливые.
Я и Кэролайн.
После того, как я перевожу дыхание, до меня начинает доходить, что я придурок.
В буквальном смысле. Я просто позволяю головке моего члена командовать всем.
Я поглаживаю рукой спину Кэролайн. Она напряжена, ее мышцы подергиваются и напрягаются.
— Насколько ты была близка?
Она издает легкий смешок.
— Хм, близка?
На ее месте я бы рассердился. Сначала она предъявляет мне ультиматум, а я игнорирую ее три недели, потом я бужу ее, уговариваю вернуться в свою квартиру и даже не дарю оргазм?
— Я отстой.
Она опирается на мою грудь и улыбается.
— Не знаю, мне даже понравилось, насколько бесполезным ты стал в конце.
— Держу пари.
— Нет, серьезно. Ты всегда такой властный. Ты заставлял меня кончать миллион раз, а я только… — она смущается и отводит взгляд.
— Мне нравится заставлять тебя кончать.
Кэролайн отодвигается в сторону и застенчиво улыбается мне. Она проводит рукой по моей груди, вниз по животу.
— Мне тоже нравится заставлять тебя кончать. Даже сильно.
— Ты, кажется, удивлена.
— Мне это не всегда нравилось. Раньше.
Я так и предполагал.
— Это было не… не так уж плохо. Это просто не было…
— Вот так.
— Ага.
Ее пальцы находят пуговицу на моих джинсах.
— Итак, минуту назад я сказала, что… э-э.… приведу тебя в порядок.
— Тебе не нужно.
— Но, если я хочу.
— Если хочешь, вперед. — Я хватаю ее за подбородок, приподнимаю лицо, чтобы видеть глаза. — Но, если ты не хочешь, сегодня вечером, или если ты все еще не будешь хотеть на следующей неделе или через месяц, все по-прежнему будет прекрасно. Я имею в виду, я знаю, что ты любишь списки, расписания и все такое дерьмо, но нет такого списка вещей, которые мы должны сделать, или какого-то расписания, по которому мы должны это сделать. Там, где мы сейчас… Это хорошо.
Я смеюсь над собой.
Хорошо.
— Ладно, это чертовски круто, — исправляюсь я.
Она утыкается носом мне в шею и целует меня там. Не то, что я когда-либо думал, что хочу, чтобы девушка делала, но Кэролайн может делать это всю ночь напролет, если захочет. Это очень мило.
— Спасибо, — говорит она.
— Не благодари меня. Мы уже установили, что я козел.
Ее рука сжимается вокруг меня.
— Это не так. Ты молодец. Я имею в виду, что ты в некотором роде мудак. Но в основном хороший парень.
Она замолкает на минуту, и я думаю о том, как правильно я себя чувствую с ней, и что у меня никогда не было этого ни с кем другим. Никогда не подпускал девушку так близко.
Я рад, что для нее все так же. Знаю, что это делает меня придурком, потому что это означает, что все, что случилось с ней и Нейтом, должно было быть немного дерьмовым, чтобы она пришла ко мне и подумала, что у нас есть что-то другое, вообще что-то особенное.
Но я все равно рад.
Я хочу, чтобы все с Кэролайн было особенным.
Через некоторое время ее рука начинает блуждать по моему животу, она расстегивает мои джинсы. Я приподнимаю бедра, чтобы помочь ей снять их. Она просовывает подушечку пальца под пояс моих трусов и проводит им по моему животу, отчего у меня перехватывает дыхание.
Я мог бы кончить снова. Скоро.
— Сними это, — говорю я, хватая ее пижамные штаны.
Она делает это, пока я снимаю трусы. Она немного стесняется и не снимает трусиков. Они фиолетовые, с темно-фиолетовым кружевом наверху.
— Мило, — говорю я ей.
Это заставляет ее улыбнуться. Она бросает нервный взгляд на мою промежность и начинает маневрировать там, но я хватаю ее подмышки и поднимаю обратно, чтобы поцеловать. Она прижимается ко мне, кожа к коже, нас разделяет только крошечный кусочек трусиков. Я целую ее медленно и лениво, зная, как мне повезло, и желая впитаться в нее надолго.
Когда она, наконец, отрывает свой рот, я снова тверд, и она извивается, прижимаясь ко мне.
Она начинает спускаться поцелуями вниз по моей груди.
— Позволь мне заставить тебя кончить, — говорю я.
— Я обещала тебе.
— Ты не обязана, — напоминаю я ей.
— Тс-с. — Она не торопится спускаться туда, и то, как она это делает… Господи. Все эти застенчивые взгляды, почему-то я подумал, что она не знает, что делает, но к тому времени, когда она проводит языком по моему члену, одним быстрым движением вокруг головки, я уже наполовину мертв.
— Дразнишься, — выдыхаю я.
Она усмехается. Высовывает свой острый розовый язычок и вылизывает меня дочиста.
Я сжимаю руки в кулаки, чтобы не зарыться ей в волосы. Мы с Кэролайн много развлекались, но сегодня все по-другому, и я не хочу все испортить. Травмировать ее или что-то в этом роде. Она может делать со мной все, что захочет, но я не собираюсь давить на нее.
Хотя это чертовски трудно. Чтобы не шевелиться. Чтобы не показать ей, чего именно я хочу от нее. Она обхватывает пальцами основание моего члена, и там есть место, где она может надавить, но не делает этого. Она лижет и сосет кончик, где я так чувствителен и щелкает прямо по тому месту под головкой, которое сводит меня с ума.
Я отказываюсь от одеяла и провожу руками по ее плечам, вверх по шее, в волосы. Не цепляюсь за нее, хотя для этого требуется колоссальное усилие. Просто прикасаюсь к ней.
Она обхватывает мои яйца, но ее пальцы такие нежные, а рот такой… вежливый. Это очень мило.
Это хорошо.
Она поднимает голову. Ползет вверх, пока не оказывается в паре сантиметров от моего лица.
— Эй.
— Что?
— Ты меня не инструктируешь. Скажи мне, чего ты хочешь.
— Ты отлично справляешься.
Я рывком вскакиваю с кровати, прежде чем понимаю, почему. Она ущипнула меня за сосок, покрутила его. Не в милом смысле.
— Какого хрена? Это больно!
— Скажи мне, чего ты хочешь.
Ее глаза полны решимости, рот сжат в тонкую линию. Она выглядит так, как будто классная Кэролайн, уверенная в себе, злилась на меня за то, что я не дал ей закончить.
Люблю ее такой.
— Отсоси мне, — говорю я. — Жестко.
Она улыбается этой маленькой улыбкой. Полностью довольная собой.
— Спасибо. — Она снова опускает голову. — А теперь продолжай говорить со мной, или я поеду домой, и ты останешься совсем один со своей правой рукой. Или это левая рука, раз ты левша?
Я не думаю, что должен отвечать на этот вопрос. Не тогда, когда она ползет по моему телу, задрав задницу в воздух. Я хочу, чтобы мои руки были на этой заднице. Хочу заставить ее повернуться, киской к моему лицу, капающей на меня, пока она отсасывает мне.
Я наговорил ей такого дерьма по телефону, когда зашел слишком далеко, чтобы остановиться, чувствуя себя в безопасности, потому что был в паре тысяч километров от нее. Но совсем другое, думать о том, чтобы сказать ей это в лицо. Ей это нравится или она просто терпит? Где такие девушки, как Кэролайн, проводят черту?
Когда она обхватывает меня рукой, я наклоняюсь и показываю, где туго натянуть кожу.
— Здесь.
Она берет верх. Затем она снова облизывает меня, щелкая языком по головке, всасывая меня в рот. Сосет изо всех сил.
— Господи Иисусе, мать твою.
Она вытаскивает меня изо рта достаточно надолго, чтобы сказать:
— Так-то лучше.
Нет таких девушек, как Кэролайн. Только Кэролайн.
Ее более чем достаточно.
Она сосет меня, лижет, толкается языком в то место, которое я ей показываю. Когда на этот раз она тянется к моим яйцам, я показываю ей, где погладить их сзади, где надавить.
О, черт, она быстро учится.
— Повернись, — говорю я, но не уверен, что она меня понимает. Не уверен, что смогу произнести слова, которые на самом деле звучат как английские. — Кэролайн. Я… можешь ты…гхм.
— А? — поддразнивает она.
Я сажусь, хватаю ее подмышки и поднимаю вверх. Ее губы блестящие и влажные, и я целую ее, проникаю в нее языком, просовываю руку в трусики, а пальцы в ее гладкость. Она скользкая, промокшая насквозь.
Черт возьми.
Она стонет мне в рот.
— Уэст.
— Повернись, — говорю я ей.
— Что?
— Повернись. Подними свои бедра сюда, — я притягиваю ее к своему лицу, — и к моему рту вниз.
— Это… Может, займемся сексом прямо сейчас?
На секунду я остолбенел. Когда мне удается собрать несколько клеток мозга воедино, я говорю:
— Ты хочешь заняться сексом.
Ее щеки уже были розовыми, но теперь они покраснели. Что очень забавно. Я имею в виду, что мои пальцы внутри нее, она сидит верхом на моей руке, все еще двигаясь в этом мягком движении вверх-вниз, даже когда мы разговариваем, волосы распущены, чертовски красивая, и теперь она будет стесняться меня?
— А что сейчас происходит, по-твоему? — спрашиваю я.
— Знаю. Я имею в виду, да, я слышала лекцию Куинн «секс-не-обязательно-должен-включать-член». Но я имела в виду, ну, ты знаешь, мы собираемся заняться сексом? Сексом с пенисом во влагалище? Сексом?
Я поднимаю бровь.
— Сексом с пенисом во влагалище?
— Заткнись.
— Нет, я имею в виду, это романтично. Это, наверное, самое романтичное предложение, которое я когда-либо слышал.
Она смеется.
— Заткнись.
Я шевелю пальцами и толкаю ее на спину, заглядывая ей в глаза.
— Кэр, я с удовольствием займусь с тобой «сексом пенис во влагалище».
Она шлепает меня по руке, а потом я целую ее, а потом…Проклятье. Это похоже на то, что мы играли вокруг да около, а теперь это не так. Вообще. Поцелуй становится интенсивным, быстрым, ее руки повсюду, хватают меня, располагают мои бедра там, где она хочет, чтобы я прижимался к ней. Ее трусики мешают мне, и с меня хватит. Я стягиваю их вниз, снимая с ее лодыжек, раздвигаю ее колени и лижу между ног, пока она не издает тихие, беспомощные звуки, которые я чертовски люблю.
— Уэст, — говорит она.
Да. Знаю.
Она хочет, чтобы я вошел в нее, и если я не доберусь туда в ближайшие тридцать секунд, то миру придет конец.
— Подожди. Не двигайся. Ни на сантиметр.
Я встаю, хватаю со стола презерватив, разрываю его и раскатываю, не сводя глаз с Кэролайн, лежащей на моей кровати, с раздвинутыми ногами, влажной и готовой, с ее телом, ее ртом, ее улыбкой, ее глазами.
— Я начинаю мерзнуть.
— Да, да.
Затем я снова оказываюсь над ней, мой член скользит по ее теплой, мягкой киске, наши рты встречаются, ее руки обнимают меня.
— Ты уверена?
— Я уверена.
Я протягиваю руку. Ища правильное место, правильный угол.
Я утопаю в ней. Сантиметр за сантиметром. Медленно, потому что я не хочу причинять ей боль, потому что прошло много времени для нас обоих, потому что я не хочу опозориться и кончить, не успев даже начать.
Медленно, потому что я хочу видеть ее лицо, и, черт возьми, это романтично. Она особенная.
Это Кэролайн.
Когда я полностью вхожу, ее колени широко раздвигаются, а глаза смотрят прямо на меня, я целую ее. Я просто лежу там, не двигаясь, потому что так долго хотел быть здесь, с ней, но не думал, что когда-нибудь смогу.
Это пытка. Самая худшая пытка в моей жизни.
Это то, что чувствуется как глубже.
Вот что такое секс, если ты делаешь это с правильным человеком.
Если ты влюблен.
Это невероятно.
Я обхватываю ее лицо ладонями, убираю волосы со лба.
— Ты в порядке?
Я думал, что это не может быть лучше, но это происходит, когда она улыбается. И когда она двигается, испытующе покачивая бедрами в меня, а потом отстраняется.
Господи Иисусе.
Я делаю глубокий вдох и закрываю глаза.
— У меня все отлично.
— Хорошо.
Я еще не готов двигаться. Мне говорили, что я обладаю удивительной выносливостью, но теперь очевидно, что это верно только тогда, когда мне на все наплевать. С Кэролайн мне придется много работать, чтобы не стать королем преждевременных эякуляций.
— Уэст?
Она снова раскачивается.
— Хм?
— Ты собираешься трахнуть меня или как?
— Я когда-нибудь говорил тебе, что мне не нравятся властные женщины?
Она скользит подо мной, затем толкается вверх. Ее рот открывается в мягком «О». Потом она улыбается и смотрит на меня, как будто я такой умник.
Она делает это снова.
— Но я тебе…о.… нравлюсь… Боже мой!
Какой бы крошечный кусочек контроля я ни держал, я теряю его и начинаю двигаться, а она вместе со мной. Я сосу ее сиськи, целую в шею, за ухом, везде, где ей нравится. Вгоняю в нее член, смакуя каждый удар, тугое сжатие ее влагалища, то, как она стонет, скольжение наших тел, запах секса, который лучше любых духов, вкус пота на ее горле.
— Ты сможешь кончить вот так? — спрашиваю я.
— Я… не знаю.
Я кладу руку ей под задницу, приподнимая ее вверх. Она пищит.
— Лучше?
— О, ничего себе. — Через несколько секунд она говорит: — Жестче.
Музыка для моих ушей.
Я ускоряюсь, позволяю ей почувствовать больше моей потребности, больше моей жадности, и она принимает это. Она этого хочет. Она обхватывает меня ногами, впивается в меня пятками при каждом ударе, приподнимается и говорит:
— Уэст, да… Ох… Боже.
Я не думал, что она будет такой, такой открытой, такой громкой, но она такая, и мне это нравится.
— Так сработает?
Впрочем, мне не нужно спрашивать. Она вскидывает голову, пятками откидывается на кровать, становится беспокойной и отчаянной.
— Пожалуйста, — говорит она. — Пожалуйста.
Она всегда умоляет меня, когда собирается кончить. Мне это тоже нравится. Мне нравится сводить ее с ума так, что она теряет гордость и просто умоляет.
— Такая чертовски сексуальная.
А потом мы движемся быстро и безумно, и у меня нет никакого способа описать это так, чтобы это чего-то стоило. Я толкаюсь в нее до тех пор, пока глубже уже некуда, пока я уже не добрался туда, и нет ни ее, ни меня, только мы, наши тела, наш жар, это собирающееся удовольствие, раскаленное добела и опасное, слишком опасное, но мне все равно. Я не могу думать.
Я могу двигаться только вместе с Кэролайн, глубже, глубже, к центру чего-то большего, чем мы оба.
Она напрягается. Я стону. Она хватает меня. Я целую ее.
Она стонет, и ее голос срывается, прекрасный надтреснутый звук. Мои яйца сжимаются, радость обжигает меня, ее глаза закрываются, а мое сердце открывается, когда я смотрю, как она загорается от удовольствия.