Перерыв на день благодарения
Уэст
Не вмешивайся, — сказал я себе в самом начале. — Она не твоя проблема.
Но я уже был вовлечен, даже тогда. Ко Дню благодарения я так увлекся Кэролайн, что мне было невыносимо видеть ее.
Все, что я ей говорил, было ложью.
Мы не собирались быть друзьями, я обещал. Но как еще назвать то, что ты пишешь кому-то миллион сообщений в день и с нетерпением ждешь встречи с ним, хотя ты только что видел его?
Как это называется, когда ты знаешь, когда у кого-то занятия и по какому материалу у него следующий тест, а она знает, когда ты будешь работать и сколько часов ты уже не спал и приносит тебе всю твою любимую нездоровую еду, чтобы ты мог продолжать работать?
Мы с Кэролайн были друзьями.
Я врал об этом.
Я сказал ей, что не собираюсь ее трогать, но я трогал ее при каждом удобном случае. Прижимал свою руку к ее руке. Прислонялся к ней коленом. Когда она поворачивалась спиной, я рассматривал ее задницу и думал о том, как она будет ощущаться в моих руках. Когда она наклонялась над столом, разминаясь, я заглядывал ей под рубашку.
Я находил причины, чтобы проникнуть в ее личное пространство. Наблюдал, как ее кожа становится розовой и пятнистой, и мне это нравилось.
Что могу сказать — я не святой. Даже если я не мог получить ее, я делал все возможное, чтобы она хотела меня. Я следил за тем, чтобы она думала обо мне и не остановился, когда узнал, что она хочет пригласить на свидание парня, с которым познакомилась, играя в регби.
Я усилил это.
Обращался с ней так, словно она принадлежала мне, хотя я не хотел иметь ее и не позволял ей иметь меня.
Я сказал Кэролайн признаться в своих чувствах — в том, что она действительно чувствует, — но, когда она спрашивала меня: «Что у тебя на уме?». Я не стал говорить: «Я беспокоюсь за маму, потому что она сказала, что у нее заболела спина и я думаю, что она, должно быть, пропускает смены в тюрьме. Если ее уволят, она начнет ныть, а Бо никогда не был рядом с ней в таком состоянии. Он может бросить ее из-за бесполезного нытья — и клянусь, моя мать ноет, как никто другой, — и, если это случится, мне придется вернуться домой».
Какой в этом смысл?
Я был двумя разными людьми и только один из них был настоящим. Настоящий Уэст Левитт жил в трейлере в местечке Силт, штат Орегон. Он разговаривал со мной целыми днями.
Проверь свою маму.
Проследи, чтобы она купила продукты, чтобы Фрэнки могла нормально поесть.
Найди еще одну смену в библиотеке, потому что никогда не знаешь, как все может обернуться. Просто никогда не знаешь.
В то время как парень, которым я был в Айове, был одеждой, которую я надел, чтобы попасть туда, куда мне нужно. Он был лишь визуально мной, притворяющийся человек, с которым Кэролайн была каждую минуту своей жизни.
Кем бы вы ни были, когда родились, вы не можете просто избавиться от этого. Мы любим притворяться, что можем. Это же американская мечта, верно? Никаких ограничений. Но правда в том, что вы можете разбогатеть, но вы не можете купить то, как живут богатые люди. Вы не можете просто надеть подходящую одежду и принадлежать себе. Вы все равно будете думать, как бедный ребенок, мечтать, как ребенок, хотеть, как ребенок. Вы все еще будете вздрагивать каждый раз, когда другой студент спросит вас: «А чем занимается твой папа? Куда ты поедешь на каникулы?»
Это тяжелая работа — научиться не вздрагивать. Учиться быть тем, кем ты не являешься.
Именно этим я и занимался в Патнеме. Я работал. Я был там не для веселья, не для вечеринок, не для того, чтобы найти девушку, с которой я хотел бы провести остаток жизни. Я был там, чтобы сделать так, чтобы остаток моей жизни состоялся и это был проект на полный рабочий день.
Таким людям, как Кэролайн, не нужно беспокоиться о продуктах или аренде. Они могут считать, что обо всем этом уже позаботились, и тогда им остается только понять, чего они хотят, и идти к этому.
Там, откуда я родом, предполагать, что ты поступишь в медицинскую школу, все равно что полагать, что ты можешь ходить по воде. Это сказка, а люди, которые верят в сказки — идиоты.
Я поступил в Патнем, ничего не предполагая. Я поступил туда благодаря благотворительности богатого выпускника, чью жену я трахал.
Я знал, на что шел. И сделал бы это снова.
Я ненавидел это, но я бы сделал это.
Я ненавидел врать Кэролайн, но врал ей. Если бы я сказал ей правду, это разбило бы ей сердце.
Я не мог получить ее. Это была правда.
У меня может быть только это, если я буду работать достаточно усердно. Больше ничего.
Кэролайн написала мне в субботу.
Что делаешь?
Я спал.
Я проснулся на рассвете и гулял по кампусу в тумане — буквально в тумане, то есть в воздухе, наполненном густым белым туманом, и чувствовал себя каким-то потерянным призраком, преследующим это место. Я пробыл на улице слишком долго, не одевшись как следует для такой влажной и обманчивой погоды.
Когда я вернулся в квартиру, меня била дрожь и было так чертовски тихо, что у меня возникло жуткое ощущение, будто меня вообще не существует. Я достал свой телефон и прокрутил вчерашние сообщения от Кэролайн, Фрэнки и моей мамы.
Это каникулы в День благодарения. Не апокалипсис.
Но я все равно чувствовал себя странно. Я сел на кровать, уставившись в туман и допил последние несколько сантиметров в бутылке ирисового шнапса Кришны.
А потом я смотрел в потолок, пока не заснул.
Когда меня разбудило сообщение от Кэролайн, телефон показал, что уже четыре часа, но мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что это означает полдень. Я проспал весь день. Мои пальцы окоченели, во рту привкус помоев, а член наполовину твердый без всякой причины.
Ничего. А ты?
Звонит телефон. Это она.
— Привет.
— Привет.
— Ты какой-то сонный. Я тебя разбудила?
— Да.
— Извини. Я могу перезвонить. А ты спи. Я знаю, что это, типа, твой единственный шанс полениться.
— Все в порядке. Как проходят твои каникулы?
Мы обменялись всего несколькими сообщениями с тех пор, как она уехала в среду. Я не знал, что ей ответить. Она злится на меня. Я злюсь на себя. Я думаю, нам было бы лучше вообще не встречаться, но если мы хотим прекратить отношения, то это должна сделать она.
— Хорошо, я думаю. Я имею в виду, День благодарения прошел нормально. Теперь все уехали и это немного отстойно.
— Куда уехали?
— Жанель и ее жених уже уехали домой. Мой папа поехал к друзьям нашей семьи в Маршалтаун.
— Он оставил тебя дома одну?
— Он хотел, чтобы я поехала с ним, но мне не хотелось.
— Когда он вернется?
— Поздно, я думаю. Он поехал на ужин, но этот друг тоже судья и они обычно выпивают после ужина и сидят часами, рассказывая истории про судей.
— Хм. Так чем ты занимаешься?
— Ничем, — она издает тихий звук, как бы смеясь над собой. — Мне скучно. Три дня без учебы, и я официально не знаю, чем себя занять. К тому же, я лежу на кровати в своей комнате, которая не менялась со времен средней школы, поэтому у меня такое чувство, что я нахожусь в этом странном искривлении времени, как будто я вообще не ходила в колледж, и ничего из того, что произошло в Патнеме, не было реальным.
Я тянусь вниз, чтобы поправить себя. Я представляю ее на своей кровати и это не помогает ситуации со стояком. В реальной жизни она, вероятно, одета в спортивные штаны, а ее волосы собраны в один из этих небрежных хвостиков, но в моей голове она одета в пижамный топ с первой ночи в пекарне, белые трусики и больше ничего. Кружевные трусики — такие, которые спускаются по бедрам, как шортики и под ними видна ее розовая киска.
— Но тогда ты бы со мной не разговаривала, — говорю я. — Раз уж ты знаешь меня по Патнему.
— Да. Хотя я все еще сомневаюсь.
— В чем именно?
Мое дыхание сбилось. Я держу руку на своем члене, поглаживая его.
Бл*дь.
Я не должен. Она интересуется другим парнем, а я мудак. Я не должен.
Но я не останавливаюсь. Я не слышал ее голоса уже несколько дней. Я так много был один, что не уверен, что смогу остановиться. Моя рука сухая и горячая, я тяну так сильно, что это почти жестоко.
— В том, что это реально, — говорит она. — Как будто мои миры сталкиваются и не сталкиваются одновременно. Пересекаются или что-то вроде того?
— Ты трезвая?
Она смеется.
— Да. Это только делает все еще более странным. А ты?
— Да, а что?
Причина, по которой я так живо представляю себе эти белые трусики, в том, что она была в них на одной из фотографий в интернете.
Я знаю, что ее киска розовая под этими трусиками, выбритая, потому что я видел это.
Я не заслуживаю быть ее другом.
Я должен остановиться.
— У тебя голос какой-то хриплый, — говорит она. — Ты не похож на себя.
Я не тот, за кого ты меня принимаешь.
Я мудак с рукой на члене, представляющий тебя, потому что я хочу тебя.
Я хочу тебя все время, черт возьми, и это делает все невозможным.
— А на кого я похож?
Она молчит секунду, а потом снова смеется, теперь уже робко.
— Не знаю.
Я хочу, чтобы она сказала что-нибудь грязное. Хочу, чтобы это был секс по телефону, чтобы Кэролайн сказала мне, что представляет, как отсасывает мне, как я трахаю ее, что она никогда не хочет, чтобы я останавливался.
Я отвратителен.
Это только заставляет мою руку дергаться быстрее.
— Расскажи мне, как выглядит твоя комната, — говорю я.
Скажи мне, что на тебе надето. Скажи, что ты хочешь, чтобы я с тобой сделал.
И она описывает ее — фиолетовые стены, покрашенные, когда ей было одиннадцать, письменный стол, из-за которого она попала в беду, вырезав на нем свое имя, кушетка, что бы это ни было, и я отворачиваю лицо от телефона, чтобы она не слышала моего прерывистого дыхания.
— Уэст?
— Да? — я говорю странно. Я потерял представление обо всем, кроме звука ее голоса и скользкой плоти, движущейся под моей ладонью.
— Ты приедешь, Уэст?
Звук моего имени, то, как ее голос обволакивает его. Её интимная просьба с придыханием. Она хочет, чтобы я был с ней, и я кончаю. По всей моей руке.
— Конечно, — я так расстроен, что мне приходится прочистить горло и попробовать еще раз. — Конечно, да, я приеду.
Только когда я сажусь в машину и спрашиваю у нее дорогу, я понимаю, какая это ужасная идея.
Но к тому времени уже слишком поздно отступать.
***
— Подтолкни меня, — говорит она и хихикает. Действительно хихикает, как ребенок. — Давай, Уэст! Подтолкни меня!
Она держится руками за крышу, одной ногой проминая водосток, — хотя в этом месте он уже довольно грязный, она всегда должна подниматься этим путем — и ее задница виляет перед моим лицом. Я прижимаюсь к перилам этого крошечного балкончика у спальни Кэролайн на втором этаже ее огромного дома, холод металла просачивается сквозь пальто, и я думаю, как я попал в эту безумную ситуацию.
Она поскользнулась, вскрикнула и сильно ударилась об меня. Не думая, я обхватываю ее за талию, а пальцы другой руки крепко обхватывают перила.
Интересно, как этот балкон прикреплен к дому? На несколько болтов? Какой предел веса? Для чего вообще нужна эта чертова штука? Она же не собирается вывешивать белье в окно сушиться.
— Ты сумасшедшая, — говорю я ей, но она только смеется.
— Я делала это миллион раз. Подтолкни меня, и я помогу тебе подняться.
— Сейчас ноябрь.
— Здесь нет ни снега, ни льда. Звезды здесь хорошо светят. Пойдем.
Я решил, что или я помогу ей забраться на крышу, или потрачу следующий час своей жизни на то, чтобы отговорить ее от этого. К тому же, если мы и дальше будем пытаться делать это ее способом, то в итоге погибнем.
Она уже снова задрала ногу, ее задница прижалась к моему паху. Мои руки автоматически обхватывают ее бедра, направляя это сладкое, мягкое давление туда, куда я хочу.
Я совсем забыл о том, чтобы помочь ей подняться, но Кэролайн нащупывает опору другой ногой, а затем уходит, вверх, вверх и прочь.
Я только что помог обкуренной девушке забраться на крышу ее пригородного особняка. После того, как она обкурилась.
Я попаду в ад за это.
Ее рука теперь перед моим лицом, белая и маленькая.
— Я помогу тебе подняться.
— Я могу сделать это сам. Подвинься.
Ее рука исчезает. Я поднимаюсь. Она лежит на спине и смотрит на небо. Черное пальто на ней как бы растворяется в темной черепице и лунный свет выхватывает ряд серебряных пуговиц, как посадочную полосу, которая ведет к ее улыбке и блесткам на вязаной шапочке.
— Ложись, — говорит она мне.
Я просто стою и смотрю на нее минуту, потому что она совершенна. Ее волосы распущены. Ее защита ослаблена. Она сказала мне, что боялась, что трава сделает ее параноиком, но все равно хотела попробовать. Вместо этого она стала нежной и спокойной, ее зрачки расширились, глаза стали огромными и темными, полными удивления.
Я чувствую, что совершил какое-то чудо.
— Вау, — говорит она. — Ты так странно выглядишь отсюда.
Это заставляет меня улыбнуться. Я опускаюсь на колени на крышу рядом с ней, завороженный ее зубами. Я сделал всего несколько затяжек из трубки, которую принес с собой, но я уже давно не курил. Я могу смотреть на ее лицо целый час. Я хочу прикоснуться к ее волосам, почувствовать, какие они мягкие. Провести пальцами по ним, по ее горлу, по линии пуговиц и забраться под рубашку, отодвинув ее, чтобы обнажить ее кожу для лунного света. Я хочу сделать ее холодной, чтобы я мог согреть ее своим телом, ртом, руками, языком.
Я хочу, чтобы она принадлежала мне.
— Что такое?
— Обещай мне, что ты не упадешь с крыши и не убьешься.
— Не собираюсь. Я же сказала тебе, что делала это миллион раз.
— Тогда зачем тебе понадобился толчок?
— Я никогда не поднимаюсь одна. Жанель обычно подбрасывала меня.
— Вам сюда можно?
— Конечно! О, подожди, ты имеешь в виду моего отца? Нет. Ну, вроде того. Он знает, что мы это делаем, и у нас никогда не было неприятностей или чего-то подобного, но это определенно не одобряется. Мы никогда не поднимаемся, когда он дома.
Она сказала мне, когда я приехал, что он вернется только через несколько часов. Что он, вероятно, останется ночевать у друзей из Маршалтауна. Слишком много выпивки, чтобы сесть за руль. Но она заставила меня припарковаться у обочины на всякий случай.
Если бы она была девушкой из моих краев, то приглашение было бы не перепутать.
Мой папа уехал. Приходи. Принеси траву.
Если бы она была девушкой из моих краев, у меня в кармане лежала бы упаковка презервативов, а на лице красовалась бы дерьмовая ухмылка.
Но она Кэролайн, и я не уверен, что она имеет представление о том, что она делает со мной. Не то чтобы я был неумолим, но я сказал, что не буду преследовать ее, а она сказала, что не хочет этого. Она думает о каком-то другом парне. Скотте.
Так что, я не знаю. Если у нее есть какие-то планы, я понятия не имею, какие.
— Ложись, — говорит она. — Ты загораживаешь мне звезды.
Я ложусь, кладу руки за голову и смотрю вверх.
— Там облачно.
— Ш-ш-ш.
— Там нет звезд.
— Ш-ш-ш-ш, — говорит она снова, с большим драматизмом. — Заткнись и наслаждайся небосводом.
Я улыбаюсь небу. Накурившись, Кэролайн стала еще более властной, чем обычно. И она все еще говорит всякую ерунду вроде «небосвод».
Мы некоторое время смотрим на облачное темное месиво в небе. Ночь на самом деле неплохая. Облака густые, но они движутся быстрыми массами и иногда луна выглядывает и приносит с собой несколько звезд. Лучше, чем обычное небо Айовы, которое так часто бывает серо-белым и густым от влаги. Чертовски гнетущее. Дома небо кажется выше.
На улице морозно, но не так холодно, как должно быть для конца ноября. На мне толстовка на молнии поверх фланели и футболки, и мне достаточно комфортно, если не считать полоски кожи вдоль поясницы, где все слои одежды натянулись, потому что я держу руки над головой. Я чувствую крышу через джинсы, онемевшей задницей.
Но неважно.
Под кайфом все становится четким и острым, но это также делает так, что мне просто наплевать на такое дерьмо, как тепло. Кайф выключает радиостанцию в моей голове, постоянно настроенную на Орегон, и настраивается на Кэролайн.
Она лежит на боку и смотрит на меня.
Я чувствую ее дыхание на своем лице. Тепло ее тела.
Я точно знаю, как далеко мне нужно подвинуться, чтобы поцеловать ее и это недостаточно далеко.
— Я вижу каждый волосок на твоем лице, — говорит она мне.
— Я побрился.
— Нет, я имею в виду, например, твои поры. Я вижу все места, откуда выходят волоски. Это странно.
— Это не странно. Это мое лицо.
— И твое лицо странное, Уэст.
— Спасибо.
Она смеется, обдавая мое ухо ароматом мяты.
— Пожалуйста. Тебе не нужно, чтобы я говорила тебе, какой ты красивый.
— Парни не бывают красивыми.
— Ты видел своего соседа по комнате? Он красивее всех девушек в кампусе.
— Ты должна сказать ему об этом как-нибудь. Он бы так разозлился.
— Не похоже, что это вредит ему в плане знакомств.
— Криш не ходит на свидания, Кэр.
— Ты знаешь, о чем я, — она наклонилась ближе.
— Почему ты нависаешь надо мной, как стервятник?
— Мне нравится смотреть, как двигается твоя челюсть, когда ты говоришь. Я вижу, как двигаются мышцы и все такое. Раньше я этого не замечала.
— Может быть, потому что мы обычно не разговариваем, когда твое лицо находится в нескольких сантиметрах от меня.
— Наверное, поэтому, — торжественно говорит она.
— Или потому, что ты под кайфом.
— Еще одна сильная вероятность.
Я закрываю глаза. Я чувствую, что что-то важное ускользает от меня, и я должен хотеть это вернуть, но я не хочу. Не хочу ничего, что означает, что я должен держаться подальше от нее.
— Тем не менее, ты такой, — говорит она.
— Какой я?
Я хочу, чтобы она сказала мне, кто я. Я вошел в ее дом с большими белыми колоннами, марширующими вдоль фасада, с гранитными столешницами, с идеально белым ковром в гостиной, который, должно быть, новый, потому что на нем нет ни пятнышка. Я вошел и потерялся.
Я не знаю, кто я. Она — единственное, что я здесь узнаю и от этого еще труднее вспомнить, почему я не должен снова положить руки на ее бедра, притянуть ее к себе, поцеловать ее холодные губы и запустить пальцы под ее шапку, чтобы почувствовать тепло ее волос, ее голову в моих руках.
Единственное, что я знаю в этом месте — это Кэролайн.
Кто я?
Когда я открываю глаза, она уже рядом, смотрит на меня. Смотрит в меня.
Она проводит одним легким движением пальцев по переносице, останавливаясь на кончике. Затем спускается к ложбинке над моим ртом. Над верхней губой. Она рисует меня пальцем и это поднимает что-то, что я засунул внутрь себя, зарыл глубоко и прикрыл камнем.
Я не знаю, как это назвать. Жажда. Потребность.
Она прикасается ко мне, словно я хрупкий, драгоценный и это заставляет меня хотеть перевернуть ее, прижать ее запястья, забраться на нее сверху и делать с ней все, пока она не почувствует себя бескостной, отчаявшейся. Пока единственным словом, которое она может произнести ртом, не станет мое имя, снова и снова. Я хочу знать каждую хрупкую впадинку ее тела, и я хочу, чтобы мой язык провел по ним, чтобы мое имя было написано на каком-то тайном языке, который знаем только Кэролайн и я.
— Ты прекрасен, — говорит она.
Я опасен.
Я сажусь, сдвинувшись на несколько сантиметров и стараясь, чтобы это не было слишком заметно. Мои руки дрожат.
— Ты под кайфом, — говорю я ей.
— Я знаю.
— Как к тебе относится интернет в последнее время? — спрашиваю я, потому что хочу напомнить ей о деньгах. Я хочу, чтобы мы были сделкой, логичной, ограниченной. Я скучаю по стенам пекарни. Когда я на работе, а она не более чем посетитель, у нас обоих есть своя роль. На этой крыше нет никаких границ. Я установлю их обратно, если это потребуется.
— Та компания, которую ты наняла, и которая делает то, что ты хочешь?
Она слегка отворачивается от меня, не прикрываясь, но и не показывая своего лица. Наверное, я задел ее чувства. Хотя она сама напросилась на это, прикасаясь ко мне таким образом.
— Я должна получать отчет каждый месяц, но до сих пор я его не видела. Может быть, из-за праздника они задерживаются или что-то в этом роде.
— Похоже, что это работает?
— Не знаю. Я решила, что мне лучше не гуглить себя постоянно и перестала.
— Логично.
Она обхватывает руками колени.
— Я думала о том, чтобы сменить фамилию.
— Серьезно?
Она не отвечает мне. Она смотрит на задний двор.
— На какую?
— Фиск. Фамилия моей мамы.
— Не позволяй ему так с тобой поступать.
— Я не думала об этом так. Я просто думаю…
— Не позволяй ему победить. Не так. Это не то, кем ты являешься. Ты не трусиха.
Она обернулась, глаза сверкнули.
— Я не говорила, что собираюсь это сделать. Просто думала об этом и у меня есть полное право думать об этом, если я хочу.
Я поднимаю руки.
— Хорошо. Думай об этом.
Это только больше злит ее.
— Ты понятия не имеешь, каково это. Я хожу по кампусу, зная, что люди говорят обо мне за моей спиной. Я оглядываю свои классы и не могу сказать, кто видел меня с раздвинутыми ногами. А смог бы ты вынести это, если бы это был ты?
— Если бы все в кампусе видели мой член? Конечно. Это просто мой член. Это не я.
— Может быть. Но у парней все по-другому. Никто бы не назвал тебя шлюхой, если бы такое случилось с тобой. Они бы просто подумали, что у тебя, ну, знаешь, типа рабочий инструмент. Или что ты слишком много выпил. Не то, что ты был никчемным.
— Если люди так думают, то они идиоты. Почему тебя должно волновать, что думает кучка идиотов?
— Потому что мир полон идиотов, Уэст! И потому что это важно для людей, которые не идиоты. Мой отец не идиот, ясно? Он умный. Но если он узнает… если мои сестры узнают? Или, что если я пойду в юридическую школу и попытаюсь получить хорошую должность клерка, но не смогу, потому что моя вагина в интернете? Знаешь, как это будет хреново?
— Да, ладно, я понимаю. Но смена фамилии… ведь это то, кто ты есть. Это ты.
— Женщины меняют свои фамилии, когда выходят замуж.
— Яблоки и апельсины не одно и то же.
— Нет. Это всегда условно. Это решение, которое я могу принять, если захочу. И я удивлена, что ты ведешь себя как придурок. Думала, ты на моей стороне.
— Я на твоей стороне, я просто… Он обнародовал эти фотографии, чтобы люди обзывали тебя. Он был зол на тебя, верно? Он хотел, чтобы ты чувствовала себя дерьмово. И я думаю, если ты изменишь свою фамилию — это то, чего он хочет. Возможно, это даже больше, чем он когда-либо хотел. Этого хотят все они, чтобы тебе было стыдно, но ты не сделала ничего такого, за что можно было бы стыдиться. Ты разделась перед своим парнем, отсосала ему, позволила ему трахнуть себя — какое большое гребаное дело, Кэролайн. То, что они называют тебя шлюхой и фригидной сукой — это даже не имеет смысла. Я имею в виду, выбери что-то одно, верно? Все это ничего не значит, ведь это не та, кто ты есть. Эти фотографии — не ты.
— Но это не так. Я — это фотографии. Фотографии — это я. Больше ничего нет. Я думаю о том парне, которого встретила, Скотте? Знаешь, почему я ему не звонила? Потому что мне интересно, сколько времени ему понадобится, чтобы найти фотографии? Он еще не знает моего имени. Когда мы познакомились, он подумал, что я сказала «Кэрри», так что он думает, что меня зовут Кэрри, и это как… А что если бы это было так? Что если бы я была Кэрри Фиск? Тогда бы мне не пришлось волноваться: Как скоро он узнает? Что он подумает? Что он сделает?
— Если он осудит тебя за это, значит, он козел и тебе лучше не знать его.
— Это не… Это даже не только он, Уэст, это все. Все говорят: «Будьте осторожны с фотографиями. Интернет вечен. Не публикуйте пьяные снимки на Facebook. Мне может быть шестьдесят лет, а фотографии все еще будут в сети. Они могут быть там до конца моей жизни. Так что, даже если Скотту все равно, что если мы будем встречаться годами, обручимся, а потом его мама узнает? Или его отец, или его двоюродная бабушка, или кто угодно? Что если у него есть какой-нибудь извращенный кузен, который подрочит на мои фотографии и расскажет Скотту, понимаешь?
— Что если ты умрешь в результате несчастного случая на следующей неделе? Что если твой первенец заболеет лейкемией? Господи, Кэролайн, не делай это центром всей своей гребаной жизни!
Я слышу, как я звучу в наступившей тишине.
Взбешенно. Обвиняюще.
Я чувствую себя самым ничтожным существом. Хуже червяка. Что-то гнилое, отвратительное. Что-то разложилось во мне.
Я такой же плохой, как и все парни, о которых она беспокоится. Я дрочил, разговаривая с ней по телефону несколько часов назад и, если это не делает меня извращенцем и мудаком, то я не знаю, что может сделать.
Я просто ненавижу слушать, как она говорит об этом другом парне. Ненавижу, что ее надежда связана с чужим именем, ее будущее связано с чужим именем.
Стыд проникает в меня, горячий импульс, который заставляет меня злиться, что она молчит. Заставляет меня заполнить тишину еще большей глупостью.
— Это нормально, — говорю я ей. — Это сиськи и п*зда, ноги и задница — это не конец света, Кэр. Ты думаешь, что ты такая особенная, но в сети миллион кисок других девушек и большинство из них не стонут, что их жизнь кончена только потому, что какой-то случайный чувак получает удовольствие, глядя на них.
Снова тишина. В хорошем районе, где живет Кэролайн, все уже спят. Это заставляет меня чувствовать себя мерзко. Что она должна жить в этом месте, которое как раз такое, куда я хочу поместить Фрэнки. В окружении безопасности.
Что именно я здесь, сегодня, делаю его небезопасным.
Я рискую взглянуть на ее лицо. Она выглядит так, будто я дал ей пощечину.
Я и дал ей пощечину.
Хуже всего то, что у меня нет причин злиться на нее. Я не злюсь на нее — я просто злюсь в целом.
Я злюсь, что мир настолько отстойный, что это должно было случиться с ней, что она должна чувствовать себя так плохо из-за этого.
Я злюсь, что секс не может быть просто сексом, он должен быть и всем остальным — деньгами, властью, страданиями и удовольствием, смешанными вместе. Потому что я хочу ее, я злюсь на нее и это чертовски глупо.
Все. это. Глупо.
Я вздыхаю и встаю. Ухожу с крыши. Этот огромный дом, где Кэролайн провела всю свою жизнь, укрываясь от всего, что хоть вполовину хуже того, что сделал с ней ее бывший парень. Возможно, он тоже вырос в таком доме. Возможно, он разрушил весь ее мир, не задумываясь ни о чем.
Я возвращаюсь к Кэролайн.
— Мне жаль, — говорю я ей. — Это вышло… Мне просто жаль, хорошо?
Она качает головой и обхватывает руками свои ноги, отвернувшись от меня.
— Знаешь, я никогда не называла это так?
— Это?
— П*зда, — говорит она, как будто это слово имеет неприятный вкус во рту. — П*зда. Щель. Сиськи. Член. Все эти слова — они никогда раньше не имели ко мне никакого отношения.
Она наклоняет голову ко мне, и я вижу ее глаза, полные слез.
— Я не хочу, чтобы они имели ко мне какое-то отношение.
Я сажусь в нескольких шагах от нее. Не уверен, что сказать ей.
— Есть так много вещей, которые я не уверена, что когда-нибудь смогу вернуть, — тихо говорит она. — Я имею в виду… Я понимаю, о чем ты говоришь. Понимаю, что жизнь не заканчивается из-за пары зернистых фотографий в интернете. Но отчасти это происходит, понимаешь? Потому что теперь все, что я видела, что люди говорили обо мне, есть во мне. У меня есть п*зда, я п*зда, я одета как шлюха, я и есть шлюха, я фригидная, я сука, мне хотят кончить на лицо — все эти грязные вещи, которые раньше ко мне не относились, теперь относятся. Они просто разъедают меня. Так что, если я что-то чувствую, если я хочу парня, если я.… если я становлюсь мокрой для парня, если я хочу, чтобы кто-то поцеловал меня — это уже преследует меня. И я ненавижу это.
— Ты хочешь, чтобы кто-нибудь тебя поцеловал? — спрашиваю я. — Это все теоретически или…
Ее руки плотнее обхватывают ноги.
— Это не теоретически.
— Скотт?
— Конечно, Скотт. То есть, может быть. Я только что встретила его. Но, что если да? Почему все должно быть испорчено еще до того, как все началось?
— Это не испорчено.
— Это кажется испорченным.
— Это отстой.
— Да.
Она рисует кончиком пальца круг на своей коленной чашечке.
— Я говорила с ним всего пару минут. Он мне понравился. Он легкий, понимаешь? И Куинн достала для меня его номер, но я просто не… Я не хочу думать о нем так. Я хочу, чтобы все эти слова и части тела не имели к нему никакого отношения. Кроме того, что они есть.
— Это практически неизбежно, если ты собираешься встречаться с парнем.
Она смотрит прямо на меня на секунду, затем обратно на крышу.
— Сегодня я уже начала чувствовать, что могу это сделать. Позвонить ему и пригласить на свидание после перерыва. Я думала… Но должна сказать, что ты вроде как разрушил всю эту идею, так что спасибо.
В ее голосе звучит улыбка. Небольшая, но она есть.
— Я понимаю, что был придурком, но не понимаю, что я испортил. Тебе придется это объяснить.
— Не думаю, что смогу это сделать. Ничего из этого. Я собираюсь стать монахиней.
— Это было бы пустой тратой времени, — теперь я вижу улыбку, хотя она все еще не смотрит на меня.
— Нет, теперь я вижу, что это единственный выход.
— Сестра Кэролайн, — говорю я. — Мученица интернет-порно.
Она поднимает голову. Я не могу отвести взгляд от блеска ее зубов, ее губ, потому что у меня возникает внезапная, ужасная, потрясающая идея, и я концентрирую все свое внимание на том, чтобы она не вырвалась у меня изо рта.
Я могу поцеловать тебя.
Вот что я пытаюсь не сказать.
Я могу заставить тебя забыть все эти гребаные фотографии.
Я мог бы заставить тебя чувствовать себя хорошо, стереть весь этот стыд, показать тебе, что должно происходить в твоей голове, когда ты с парнем.
Я могу. Я.
— Он тебе очень нравится, — говорю я вместо этого. Потому что она уже сделала свой выбор и я — не он. Я даже не вариант.
— Он веселый.
— Веселый — это немного простовато.
— Нет, не надо. Не придирайся к нему. Он замечательный. Или он может быть замечательным. Похоже, что может.
— Жаль, что он такой уродливый.
— Нет, он еще и горячий. Куинн так сказала.
— Куинн любит девушек.
— Куинн би.
— Серьезно?
— Ты не знал об этом?
Я покачал головой.
— Ну, она би. И она думает, что Скотт горяч.
— Значит, ты пригласишь его на свидание, а потом сразу окунешься в это и поцелуешь его. Посмотришь, что будет.
Я наблюдаю за ней, когда говорю это, потому что, какой бы ни была ее реакция, я собираюсь запомнить ее. Я буду использовать это, чтобы напоминать себе, когда мне понадобится напоминание.
Она не моя. Я не могу получить ее. Это окончательно.
— Я так и сделаю, — говорит она. — Это отличная идея.
Но лицо, которое она делает — это не сработает как напоминание, которого я хотел.
— У тебя такой вид, будто ты думаешь о том, чтобы лизнуть слизня.
— Не дразни меня. Я работаю над этим.
Но я хочу подразнить ее. Я чувствую внезапный, основательный кайф от этой идеи, которая у меня возникла. Она дошла до моего мозга, я думаю. Она прошла через мою систему в одном быстром пьянящем порыве.
Нет ничего реального, кроме нее, меня и этого океана тьмы, в котором мы дрейфуем.
Ничто не реально, кроме того, как я чувствую себя лучше, когда она улыбается. Когда я дразню ее, я чувствую, что, может быть, я все-таки кто-то, а не просто сын и брат, работник, быстрый трах. Я больше, чем студент, самозванец, стрела на своем векторе к цели. Как будто я важен для нее.
Как будто я важен для себя.
— Если бы я сказал, что ты должна ему отсосать, может быть… может быть, я бы ожидал такого лица. Но целоваться? Как ты можешь быть увлечена парнем и делать такое лицо, когда думаешь о поцелуе?
— Это сложно. Заткнись.
— Я заткнусь, когда ты ответишь на вопрос.
— Нет. Я не… Почему мы вообще об этом говорим?
— Потому что ты под кайфом. У тебя нет фильтра.
— У меня он есть.
— Мы только что говорили о твоей п*зде. Фильтры определенно отключены.
Она смеется и зарывается лицом в руки.
— Это была твоя вина.
— Во всем виноват я.
Я не могу остановить это. Не могу остановить себя. Не тогда, когда она заставляет меня чувствовать себя так.
Ее плечи дрожат. Не уверен, когда она перестает смеяться и начинает плакать, и перестает ли она вообще. Возможно, это все одно и то же. Смеяться и плакать одновременно.
Я знаю только, что когда она смотрит вверх, слезы заставляют ее глаза блестеть, и в них видны звезды.
Вот как это выглядит для меня. Как будто звезды в Кэролайн, а весь мир — это только я и она.
Потому что я под кайфом.
И потому что я влюблен в нее.
— Это тоже, Кэр, — говорю я, наклоняясь. — Это полностью моя вина.
Когда наши губы встречаются, она вдыхает и это все, что происходит. Может на секунду, может навсегда — трудно сказать, когда ты под кайфом. Время становится непредсказуемым. Секс становится намного больше и намного меньше одновременно, потому что ты можешь чувствовать все. Каждый волосок, каждый вздох, каждое биение сердца, каждый сантиметр кожи. Это отвлекает. Я отвлекаюсь на то, что рот Кэролайн мягкий, но сухой и этот поцелуй похож на рукопожатие. Это не сексуально. Это… интересно.
— Странно, — говорит она мне в губы.
— Ты странная.
— Смотри, кто говорит.
Я облизываю ее нижнюю губу, и она опускается на локти.
Я следую за ней и делаю это снова.
— Все еще странно?
— Ты лижешь меня, — пробормотала она.
— Как это у тебя работает?
Она закрывает глаза.
— Я думаю…
Я втягиваю ее губу в рот и осторожно прикусываю ее. Она чувствуется мякотью между моими зубами, более существенной, чем кажется. Я хочу сделать это с каждой ее частью. Облизать ее, пробовать на вкус, укусить. Поглотить ее, кусочек за кусочком.
— Не думай. Мышление тебе не друг.
— Ты мне тоже не друг.
— Смешно, — я запускаю руку в ее волосы, оставляя большой палец под ее челюстью, наклоняю ее голову туда, куда мне нужно, чтобы я мог по-настоящему поцеловать ее.
Я думаю, мимолетно, «не надо», но затем делаю это.
Наши языки встречаются. Наши зубы мягко сталкиваются, и она издает звук, который можно было бы назвать смехом, если бы она не была так занята, погружая пальцы в мои волосы и целуя меня в ответ.
Если бы мы были друзьями, это было бы отвратительно. Слюна и языки, зубы и губы.
Но мы не друзья.
И это чертовски удивительно.
Я целую ее крепко. Я контролирую ее, использую ее рот, направляю ее голову.
Я целую ее нежно. Провожу языком по сексуальной щели между ее зубами. Отстраняюсь, позволяю ей взять верх, показать мне, что ей нравится, как она этого хочет.
Она действительно хочет этого. Может быть, только сегодня, может быть, по неправильным причинам, я не знаю. Я не думаю об этом. Я целую Кэролайн и это лучше, чем думать.
Мы погружаемся в какую-то дымку, ничем не соприкасаясь, кроме наших ртов и рук, гладящих волосы, шею, плечи. Я тверд, но это кажется чем-то далеким. Это не секс. Это поцелуй. Вечные поцелуи, в которых нет ни срочности, ни времени. Поцелуи похожи на плеск волн. Идеальный поцелуй.
— Все еще странно?
— Очень странно.
Она улыбается, когда снова опускает мою голову.
Кэролайн улыбается, и мы целуемся, все идеально, пока свет не освещает ее лицо, и она не говорит:
— О, черт.
Фары на подъездной дорожке.
— Мой отец.
Ее балкон Ромео и Джульетты оказывается идеальной высотой для падения на задний двор.
Моя машина оказывается, как раз в том месте, где можно незаметно выбраться прочь.
Но дорога между Энкени и Патнемом слишком коротка, чтобы я смог понять, какого хрена я делаю и слишком длинна, чтобы терпеть воспоминания о том, как рот Кэролайн прижимается к моему.
Квартира выглядит чужой, когда я возвращаюсь. Маленькая, холодная и уродливая. Пустая.
Я захожу в свою комнату и закрываю дверь. Падаю на спину на кровать, чувствуя себя уставшим и измотанным.
Звонит мой телефон. Я почти решаю не отвечать, потому что знаю, что это должна быть Кэролайн.
Я не могу говорить с ней. Сначала я должен привести себя в порядок, выяснить, что это было. Понять, почему, когда я крался по ее подъездной дорожке с выключенными фарами, половина меня надеялась, что меня не поймают, а другая половина была разочарована, пристыжена, чертовски зла на нее за то, что она заставила меня чувствовать себя ее маленьким грязным секретом.
Когда я взглянул на экран, это была не она. Это моя мама.
— Привет, как дела? — спрашиваю я.
Я слышу голос Фрэнки.
— Папа здесь.
Мое сердце колотится. Я сажусь так быстро, что у меня темнеет в глазах. Мне приходится приложить ладонь ко лбу, чтобы прояснить зрение.
— Где ты?
— Дома. У Бо. Он… он не хочет уходить, Уэст. Ты должен заставить его уйти.
Она говорит так, будто вот-вот расплачется, ее голос высок и звонок, прямо на грани срыва.
Фрэнки никогда не плачет.
— Хорошо, сделай глубокий вдох, малышка. Ты ведь внутри, да?
— Да.
— А он снаружи.
— Ага. И я заперла входную дверь, но он все колотит и колотит по ней. Я боюсь, что она сломается!
Теперь, когда она говорит это, я слышу стук. Я нахожусь за тысячи километров отсюда, и этот звук пугает меня до смерти. Я до сих пор помню его возле трейлера, кричащего на мою маму посреди ночи.
— Мишель! Впусти меня! Впусти меня в мой собственный чертов дом, ты, никчемная шлюха!
Он был пьян, сказала мне мама. Он был зол. Он не хотел этого. Но я не должен волноваться, потому что она никогда, никогда не позволит ему причинить мне боль.
Не прошло и сорока восьми часов, как она впустила его в свою спальню.
И он причинил мне много боли.
— Уэст? — голос Фрэнки дрогнул. — Мне страшно, Уэст.
Мои руки дрожат от адреналина. Я толкаю себя, пока моя спина не упирается в стену. Мне нужно что-то твердое, чтобы опереться.
— Я знаю, милая, но это прочная дверь и он через нее не пройдет. Где мама и Бо?
— Они ушли.
Пить, думаю, она имеет в виду. В Орегоне только десять. Они вернутся только через несколько часов.
— Ты закрыла заднюю дверь?
— Не-а.
— Хорошо. Можешь сейчас пойти и сделать это для меня?
— Да, но Уэст…
— Просто запри заднюю дверь. По одной вещи за раз, Фрэнкс.
Стук становится слабее. Она дышит тяжело, быстро. Напугана до смерти. Я пытаюсь сосредоточиться на звуке собственных вдохов и выдохов.
Когда она была маленькой и ей снился плохой сон, я брал ее в свою кровать и позволял ей свернуться калачиком рядом со мной, согласовывая наше дыхание, пока мы оба не засыпали.
— Я заперла, — говорит она.
— Сверху и снизу?
— Да.
— Хорошо, теперь окна.
— А что с окнами? — спрашивает Фрэнки.
— Проверь их, просто чтобы быть уверенной.
Одна вещь о Бо — он параноик. Назовите теорию заговора, и он в нее поверит. Кроме того, он выращивает траву на поляне в лесу за домом и работает охранником в тюрьме, которая регулярно выпускает людей, ненавидящих его кишки, обратно в общество. Дом Бо — хлипкое одноэтажное ранчо, но у него надежные замки на дверях и решетки на всех окнах.
Я бормочу заверения.
— Все будет хорошо, детка. Он не причинит тебе вреда. Он не проникнет внутрь.
Но я не знаю. Меня там нет. Мне требуется все, что у меня есть, чтобы не выпытывать у нее подробности.
— Я проверила их, — говорит она наконец. — Они заперты.
— Умница. Теперь отойди как можно дальше от двери, чтобы не слышать его.
— Он плачет, Уэст.
— Просто заглуши его.
— Мне его жаль.
— Не надо. Он сам в этом виноват. Иди посиди в ванне, хорошо?
— Зачем?
— Там ты не сможешь слышать. Будто ты в пузыре.
— Это глупо.
— Эй, кто кого позвал на помощь?
Я представляю, как она улыбается, хотя это не так. Нечему улыбаться.
Я слышу, как кольца душевой занавески скользят по стержню. Затем ее дыхание становится громче.
— Ты уже там, Фрэнкс?
— Да.
Я представляю как она обхватывает колени одной рукой, как и Кэролайн на крыше. Я вижу ее в ночной рубашке, ее темные волосы свисают через руки и вниз по спине. Ее худые ноги, искусанные комарами, покрытые царапинами и язвами. Босые пальцы грязные.
Летняя Фрэнки. Но сейчас ноябрь и когда я разговаривал с мамой на День благодарения, она сказала, что на земле лежит снег. Я не видел сестру три месяца.
— Мне позвонить в полицию? — спрашивает она.
Я вспоминаю урожай Бо, растения до подбородка. Я знаю, что сейчас все не так. Он собрал урожай за сезон. Когда я разговаривал с ним в последний раз, он сказал мне, что дает созреть шишкам индики, но очень скоро он собирается отправиться в Калифорнию на продажу.
Обычно он не держит ничего из этого в доме. Он знает закон. Он научил меня, что важно знать, за что тебя могут посадить, если ты нарушаешь закон. Я никогда не ношу с собой столько, чтобы меня обвинили в преступном хранении.
И все же. Что если он не следует своим собственным правилам? Я не хочу быть ответственным за вызов копов к Бо домой и втягивание его в дерьмо. Если он потеряет работу, попадет в тюрьму, то мама, вероятно, потеряет и свою, и мы все окажемся в полной заднице.
Но Фрэнки — просто маленькая девочка, беззащитная, сидящая в ванне.
— Что случилось? — спрашиваю я.
— Я смотрела телевизор. Мама сказала ложиться спать в девять, но шел фильм, и я знала, что она не вернется, поэтому смотрела его, а потом услышала, как он стучит. Это было так громко, Уэст.
— Ты открыла ему дверь?
— Нет. Мама сказала не делать этого.
— Мама знает, что он вернулся?
— Мы встретили его в городе. Он живет в трейлере.
— Нет. Фрэнкс, скажи мне, что ты шутишь.
— Да, он вернулся! Он говорит, что это его дом и мы не имеем права не пускать его туда.
— Вот ублюдок. Что случилось с Хейли?
— Она переехала к своему парню.
Я специально поселил свою кузину Хейли в этом трейлере. Я оплатил аренду участка на весь учебный год. Я хотел, чтобы маме и Фрэнки было куда пойти, если все пойдет наперекосяк с Бо, но я никогда не думал об этом. Я никогда не думал, что буду платить за то, чтобы у этого ничтожного сукиного сына была домашняя база для терроризирования моей младшей сестры.
Я упираюсь пятками в одеяло, прижимаясь к пружинам. Я опускаю голову между коленями, и мне хочется быть с Фрэнки. Хотел бы я быть рядом с ней.
Хотел бы я быть там, где я должен быть.
— Что он сказал?
— Что ты имеешь в виду — сейчас?
— Нет, я имею в виду, что он сказал, когда приехал? Чего он хочет?
— Он сказал: — «Выходи, малышка. Твой папа хочет тебя видеть.» И он назвал маму сукой, но потом сказал, что не хотел этого, что она разбила ему сердце и тому подобное дерьмо.
— Не выходи, Фрэнки.
Она надулась.
— Я знаю, Уэст. Я не дура.
— Он звучал безумно?
— Похоже, он был пьян.
— Почему ты так говоришь?
— Он весь такой, типа, слюнтяй.
— Господи.
Она замолчала на мгновение.
— Я больше не слышу его ударов.
Теперь она больше похожа на себя. Я думаю, она чувствует себя лучше в душе, когда все двери заперты. К тому же, ей нравится знать то, чего не знаю я. Быть той, кто рассказывает мне обо всем для разнообразия.
— Я собираюсь посмотреть, на месте ли его грузовик.
— Будь осторожна.
— Буду.
Я снова слышу занавеску для душа, а затем ее дыхание становится тише, ровнее, когда она движется через дом к окну.
— Он ушел.
— Хорошо. Но держи все под замком.
— Обязательно.
Мы молчим. Просто дышим.
— Оставайся со мной какое-то время, — говорит она.
— Пока я тебе нужен.
Проходит несколько часов, прежде чем она засыпает. Мы вместе смотрим фильм, говорим ни о чем — о ее мелких дружеских драмах, о новых резинках для волос, которые она купила, о певце, которого она любит и который будет сниматься в фильме, который она хочет посмотреть в следующий раз, когда мама выйдет на работу.
Наконец я кладу трубку, слыша тяжелое и медленное дыхание Фрэнки.
Она в безопасности. С ней все в порядке.
Но я чувствую, что падаю и нет ничего твердого, за что я мог бы ухватиться.