Зимние каникулы
Уэст
Моя мама неравнодушна к «Волшебнику страны Оз». Когда я был ребенком, она нашла занавески в бело-голубую клетку у Фреда Мейера и повесила их в трейлере, где все выглядело потрепанным. Прошло всего несколько месяцев после последнего исчезновения отца, а она все еще носила эти дешевые блестящие красные туфли, которые он ей подарил. Вы знаете, такие туфли с широким ремешком на носке и каблуком, похожим на ломтик сыра?
Она любила их. Носила их везде, даже несмотря на то, что постоянно выворачивала лодыжки. Однажды вечером она надела их, чтобы пойти выпить с папой, и вернулась через три дня в новой одежде, с татуировкой «Тото» на лодыжке и рюмкой с надписью: «Рено». Она подарила ее мне на память.
После того, как папа ушел, а мама потеряла работу, потому что он взял машину, и она не смогла найти надежный способ добраться до города, у нее была такая шутка, когда она щелкала каблуками этих туфель и говорила:
— Нет места лучше дома, нет места лучше дома.
Потом она оглядывала трейлер и хмурилась, как будто была разочарована.
— Все еще свалка, — говорила она.
Но она наклонялась ко мне, если я был рядом, ее плечо касалось моего, наши волосы соприкасались.
— По крайней мере, мы есть друг у друга, Уэсти.
Все ее шутки были такими, юмор за наш счет, плюс в том, что мы были командой. Семьей.
Нет места лучше дома.
Но ты не можешь вернуться домой снова, я научился этому в Патнеме. Дом меняется, пока тебя нет, и ты тоже меняешься, не замечая этого. Ты садишься в машину, наблюдая как силуэты мамы и младшей сестры становятся все меньше в зеркале заднего вида, и думаешь, что они все еще будут там в следующий раз, как если бы ты вышел за продуктами или работал на поле для гольфа, а затем возвращался к подъездной дорожке Бо, как никогда и не уезжал.
Это так не работает. Ты возвращаешься домой на самолете. Приземляешься в Портленде, добираешься автостопом до Кус-Бэй, идешь в школу, чтобы удивить свою сестру, когда она выйдет, а затем, когда группа детей с ней проходит мимо, ты даже не узнаешь ее.
Ты никогда раньше не видел ее одежды. У нее теперь проколоты уши. У нее другое лицо.
И хуже всего то, что она тоже тебя не узнает. Она проходит мимо. Тебе приходится поймать ее за рукав, произнести ее имя.
Я никогда не чувствовал себя более похожим на двух разных людей, чем в это Рождество.
Один из меня жил в Орегоне, с Фрэнки, мамой и Бо. Встревоженный, разочарованный, осторожный, но там, где мне и место.
Другой был с Кэролайн.
Я просыпаюсь от резкого стука в дверь квартиры.
Кэролайн уже улетела на самолете на Карибское море со своей семьей, так что я знаю, что это плохие новости.
Я ожидал плохих новостей с тех пор, как столкнул Нейта с лестницы два дня назад.
Он точно собирается мстить. Я унизил его. Дважды.
Она моя.
Вот о чем я думал, когда делал это. Мне все равно, что со мной случится — я не позволю никому говорить такое дерьмо о Кэролайн при ней, мне в лицо, на моем пороге.
Хуже всего то, что я знал, что она будет вмешиваться в мои приоритеты, морочить мне голову. Я знал, что она это сделает, и теперь, когда она это сделала, мне это нравится.
Это прекрасно. Я хочу, чтобы она переехала в мою квартиру, спала в моей постели, принимала душ с моим мылом, носила мои старые футболки повсюду. Я хочу вылизывать ее киску каждое утро перед завтраком, тереться о ее задницу, зарываться лицом между ее сиськами и кончать ей на бедро.
Я в двух шагах от того, чтобы превратиться в одного из тех парней, которые делают все, что говорит ему его женщина, и все время ухмыляются, как будто под кайфом от запаха киски.
Мне, бл*дь, конец из-за этой девчонки. Она владеет мной.
Вот почему, когда раздается стук в дверь, я почти радуюсь этому. Я сам себя терпеть не могу. Не могу вынести, что она ударилась головой, ушибла висок. Не могу вынести воспоминаний о том жалком, уродливом звуке, который она издала, когда ее вырвало в моей ванной.
После того, как она уснула, я написал Бо, сказав ему, что есть большая вероятность, что я окажусь за решеткой до того, как вернусь домой на Рождество.
Никого не впускай к себе без ордера, — написал он.
К тому времени, как я надеваю ботинки, стук перешел в грохот, но я не тороплюсь, поднимаю книгу, которую дала мне Кэролайн, с подушки, защипываю страницу и засовываю ее в свою спортивную сумку.
Это хорошая книга, и я не хочу, чтобы ее уничтожили.
За дверью двое: мускулистый парень с вьющимися светлыми волосами в черной форме полицейского управления Патнема и более худой, низкорослый чернокожий парень в красном поло Службы безопасности Колледжа Патнема.
— Вы Уэст Левитт? — спрашивает блондин.
— Да.
— Я офицер Джейсон Морроу из полиции Патнема, а это Кевин Йейтс из службы безопасности кампуса. Мы получили анонимное сообщение о том, что Вы занимаетесь незаконной продажей марихуаны. Нам нужно зайти и осмотреть все.
По тому, как он это говорит, я могу сказать, что обычно это работает. Они стучатся в двери студентов колледжа, всякий раз, когда есть серьезная жалоба. Они ведут себя вежливо и мило спрашивают, а другие студенты тут же сдают себя с потрохами.
У меня в квартире нет ничего, что они могли бы найти, потому что, несмотря на то, что думает Нейт, я не гребаный идиот. Количество травы, которое у меня на руках, само по себе является серьезным проступком за хранение, уголовным преступлением класса Д, если они смогут доказать, что я ее продаю. Что они, конечно, могут, потому что никто не мог бы так много курить и функционировать как нормальный человек. Но я храню ее в шкафчике в комнате отдыха, и я хожу туда два или три раза в неделю, бегаю по дорожке, поднимаю тяжести, принимаю душ, кладу в карман несколько упаковок, столько, сколько я знаю, что смогу продать.
Я не выращивал растения в кампусе с начала прошлого года, и даже тогда я делал это больше как трюк, чем что-либо еще. Я хотел, чтобы люди говорили: «Он тот парень, у которого растет хороший товар. Он тот, кто может дать тебе кайфануть». Как только был собран первый урожай, я закрыл все это дело. Слишком рискованно.
Я знаю, во что я ввязался. Я знаю свои права.
— Нет, — говорю я полицейскому у двери.
Нет, он не может войти.
Нет, я не могу выйти.
Я в ловушке в этом беспорядке, который устроил, и у меня есть месяц, чтобы понять, как мне выбраться из него и сбежать от нее.
***
Моя мама обнимает меня за шею сзади, наклоняясь ближе, чтобы запечатлеть поцелуй, который скользит по моему уху и попадает в основном на мою бейсболку.
— Фу. Мама. От тебя пахнет пареным мясом.
Она только что вернулась домой со смены в тюрьме. Я никогда не видел кафетерия, где она работает, но если судить по тому, как она пахнет, когда приходит с работы, то я не много потерял.
Хотя на самом деле я не возражаю против поцелуя. От ее одежды исходит запах кафетерия, но я также чувствую запах ее кожи, какого-то цветочного мыла или лосьона. Стойка в ванной Бо завалена мамиными косметическими принадлежностями.
Я отсутствовал так долго, что самые сильные впечатления, когда я вошел пару дней назад, были только запахи. Застоявшийся сигаретный дым, автоматический освежитель воздуха, запах от дивана, когда я сел — собачья шерсть и стареющие поролоновые подушки.
В первый раз, когда мама обняла меня, от ее запаха у меня встал ком в горле, физическая реакция, которая была не совсем слезами, но и не аллергией. Мальчик во мне говорил «Мама», в то же время у меня руки чесались оттолкнуть ее, отодвинуть на небольшое расстояние между нами.
— Я просто не могу поверить, что ты вернулся.
— Перестань цепляться за него, — говорит Бо с другого конца стола. — Он слишком стар для этого дерьма.
Мама снимает с меня бейсболку и взъерошивает мои распущенные волосы.
— Он мой ребенок. Ты уже что-нибудь съел, Уэсти? Я могу приготовить тебе говяжьи отбивные, если хочешь.
Она хотела угостить меня моим любимым блюдом.
— Нет, я поел в городе. Мы с Фрэнки заехали в «Арби» после того, как я отвез ее в Бэндон.
Бо поднимает глаза.
— Зачем вы ездили в Бэндон?
Его не было, когда мы уходили, не было, когда мы вернулись домой. Думаю, он не знал.
— Я отвез Фрэнкс в клинику на медосмотр.
Его глаза сужаются, и он поворачивается к моей маме.
— Ты позволила ему отвезти ее для этого укола?
Моя мама моргает несколько раз, слишком быстро, и я понимаю, что она втянула меня во что-то. Она сказала, что Фрэнки нужно пройти медосмотр, чтобы в январе ей разрешили поиграть во что-то вроде футбола после школы. Когда мы добрались до клиники, медсестра сказала мне, что Фрэнкс давно пора сделать прививку от гепатита и что ей нужно ее получить, иначе она не сможет остаться в школе в следующем году.
Я решил, что это была случайность. План здравоохранения штата покрывал это, поэтому я сказал медсестре, чтобы она продолжала, нацарапав свою подпись на бланке, который она мне протянула.
Но теперь я слишком поздно вспоминаю, что Бо не верит в вакцины. У него есть книга об этом, готовая лекция об ошибочности стадного иммунитета и токсичности вещества, которое они добавляют в эти уколы в качестве консервантов. Он может говорить об уровне алюминия в крови в течение часа.
— Фрэнки сделали укол? — спрашивает мама.
Когда мама вошла в дверь, Фрэнки первым делом показала ей пластырь.
Я пристально смотрю на нее, и она слабо улыбается мне. Ее глаза умоляют меня.
Давай, Уэст. Встань на мою сторону.
Я не хочу, чтобы были какие-то стороны. Не между мамой и Бо.
— Я следовал тому, что сказал доктор.
Бо берет со стола Мальборо и заглядывает в открытую пачку. Хмурится, вытаскивает последнюю сигарету. У него длинный запал. Если он и моя мама собираются поссориться из-за этого, то не сейчас.
Но он точно не забудет, что это произошло.
— Я собираюсь взять кока-колу, — говорит мама. — Уэст, тебе что-нибудь нужно?
— Я возьму пива.
— Достань мне еще одну пачку сигарет из морозилки, ладно? — спрашивает Бо.
Мама направляется к холодильнику.
— Разве ты не открыл эту сегодня утром?
— Ну и что?
— А то, что ты должен сократить количество. Ради Фрэнки.
Фрэнки в гостиной, ее не видно из кухни, но дом Бо маленький, и она может слышать. Она кричит:
— Ты должен был бросить курить, Бо.
— Может быть, на следующей неделе.
Мама приносит мне пиво. Она не спрашивает Бо, хочет ли он выпить, и когда она откручивает крышку и говорит:
— Хочешь стакан, Уэст? — он издает звук отвращения и встает из-за стола.
— Куда ты направляешься?
— В теплицу.
Он открывает морозилку и достает из коробки пачку сигарет.
Уголки ее рта опускаются, когда она смотрит, как он выходит через заднюю дверь. Это заставляет ее выглядеть старой. Моей маме всего тридцать семь, но в своей бесформенной тюремной форме она средних лет, морщины на ее лице глубоко прорезаны, разочарование в уголках рта никогда полностью не исчезает.
Она ненавидит эту униформу. Через некоторое время она примет душ и сделает прическу, наденет обтягивающие джинсы и красивую рубашку.
Она всегда была больше похожа на подругу с водительскими правами, чем на родителя. Подруга, чьи дурные привычки и недостатки очевидны для всех, кто ее знает, но такую подругу можно простить, потому что у нее доброе сердце.
Я хотел бы, чтобы это был первый раз с тех пор, как я вернулся домой, когда Бо в гневе ушел в теплицу, но это не так. Что-то не так между ними.
Есть много вещей, которые кажутся неправильными. То, чего я не ожидал. Я хочу приклеить лоскут в углу кухонной стойки, пожелтевшая лента, не ровная по краям, объявляет о трех или четырех неудачных попытках ее починить, но это кухня Бо, и когда я роюсь в ящике для мусора в поисках клея и нахожу конверт с наличными, один из многих тайников Бо, то чувствую себя вором.
Я хочу сказать Фрэнки, чтобы она не читала эту книгу, которая у нее в руках, эту книгу в мягкой обложке, которую, я помню, девочки читали, когда я учился в старшей школе, поэтому я знаю, что в ней есть инцест, минет и другое дерьмо, которое слишком для нее. Но она мамина дочь, а не моя.
Ничто здесь не кажется моим.
Я говорю себе, что это потому, что я никогда не жил в этом доме. Еще до того, как я уехал в Патнем, когда мама решила переехать сюда к Бо, я остался в трейлере. Я и раньше спал на диване Бо, но я никогда не называл дом Бо своим домом.
Трейлер мой дом, и в нем сейчас живет мой отец.
— Что случилось между тобой и Бо?
Она отмахивается от меня. Берет лежащую на столе Зиппо, несколько раз переворачивает ее, слегка постукивая по столешнице.
— С ним все в порядке. Наверное, недостаточно спал. Он ненавидит, когда ему приходится работать по ночам. Это делает его ворчливым.
— Но на следующей неделе он вернется на работу в дневную смену, верно?
— Верно. — Она опускается в кресло, которое освободил Бо, снимает сабо, которые надевает на работу, и бросает их в кучу обуви у задней двери. На ее носках крошечные маленькие пиццы, и она шевелит пальцами ног, глядя на меня. Я подарил ей эти носки на Рождество.
— Мило, — говорю я.
— Я люблю их.
Она наклоняется вперед и снова берет зажигалку, щелкает ею, пока не зажигает пламя. Лукавый блеск в ее глазах говорит мне, что у нее есть тема для разговора.
— Итак, это первый раз, когда ты по-настоящему принадлежишь мне одной. Расскажи мне все о Патнеме.
— Рассказывать особо нечего.
— Спроси его о его де-е-евушке-е-е, — кричит Фрэнки из гостиной.
Глаза моей мамы сияют.
— Я знала, что у тебя есть девушка. Неудивительно, что ты никогда мне не перезваниваешь.
— Я всегда тебе перезваниваю.
Она закатывает глаза и снова щелкает зажигалкой.
— Да, когда ты не работаешь. — Она наполняет это слово сомнением, как будто я работаю с целью избежать ее.
Половину денег, которые я зарабатываю, я в конечном итоге отправляю ей. Я, наверное, заплатил за журналы на кофейном столике, точно так же, как заплатил за ее носки.
— Дай мне посмотреть фотографию, — говорит она.
— У меня нет девушки.
— У него она есть! — Фрэнки уже стоит на пороге кухни, ее улыбка полна восторга. — Она прислала ему фотографию в бикини.
Черт возьми.
— Она прислала тебе фотографию в бикини, — говорю я, потому что это чистая правда. Я вошел в гостиную и обнаружил Фрэнки со своим телефоном, пишущую Кэролайн, которая только что поделилась своим отпускным снимком, на котором она обнимает более коренастую девушку, ее сестру Жанель. Они обе в бикини, с мокрыми волосами, улыбаются.
Мне нужно перестать ей писать. Перестать смотреть на эту фотографию.
Мне нужно провести четкие границы в своей жизни, потому что это то, о чем я должен беспокоиться. О проблемах на этой кухне. О том, что Фрэнки получает тройки в школе и, похоже, не знает значения слова «конфиденциальность». О то, что ее сиськи растут, и она носит лифчик и футболки, которые рекламируют этот факт для всего мира. Моя голова должна быть занята тем, что происходит между мамой и Бо, и имеет ли к этому какое-то отношение Уайатт Левитт.
О том, что, когда я спросил маму, видела ли она его, она сказала «нет», но не смотрела мне в глаза, а потом стала притворно веселой, как бывает, когда она мне врет.
Я не должен беспокоиться о том, развлекается ли Кэролайн на Карибах, думать о том, когда я смогу украсть двадцать минут, чтобы позвонить ей, есть ли какой-нибудь способ застать ее одну за запертой дверью, когда дом пуст, чтобы я мог говорить с ней грязно, расстегнуть джинсы и подрочить.
— Дай-ка я посмотрю, — говорит мама.
— Нет.
Но Фрэнки подходит ко мне сзади, ее пальцы лезут в мой задний карман за телефоном, и я недостаточно быстр, чтобы остановить ее. Я хватаю ее, щекочу, тянусь к телефону, одновременно ущипнув ее за ребра достаточно сильно, чтобы она отпрянула, сказав:
— Ой! Лови, мама!
Она бросает телефон, и я мельком вижу экран с открытым мессенджером, прежде чем он в чехле падает на пол и катится по нему. Затем я опускаюсь на колени, борясь со своей мамой, Фрэнки на периферии, и это самое странное, потому что они обе смеются, но, когда мама протягивает руку она сильно толкает меня. Тогда она берет телефон и вскакивает на ноги, бежит через кухню, говоря:
— Держи его подальше от меня, Фрэнки! — это не похоже на игру.
Это не смешно.
Я без усилий уворачиваюсь от Фрэнки, хватаю маму за запястье, вырываю телефон у нее из рук. Моя грудь тяжело вздымается. Я разгорячен, неуправляем, полон неуместной ярости, сдерживаемой ярости.
— Господи, Уэст, расслабься, — говорит мама. Но ее глаза сверкают обидой, и когда я смотрю на Фрэнки, она вздрагивает.
Я хочу выскочить из дома. Совершить долгую прогулку к шоссе по дороге в сгущающейся темноте. Я хочу закипеть, но мне не из-за чего злиться, кроме моей собственной неспособности сделать границы в моей жизни достаточно черными, достаточно темными, чтобы такого рода дерьмо не происходило.
Я делаю глубокий вдох и выдыхаю.
Это моя семья. У меня дома.
Это мои люди, и здесь мое место.
Если я так не чувствую, значит, я делаю это неправильно. Закрываюсь от самого себя. Я не могу этого сделать, потому что, если я потеряю это, кто я такой?
Я просматриваю экран на телефоне и возвращаю его маме, выражение лица которой смягчается от предложения мира.
— Та, что справа, или…?
— Которая симпатичная, — слышу я свой голос. — Ее зовут Кэролайн.
***
Что ты делаешь?
Она сразу же пишет ответ.
Ничего.
Что это за ничего?
Лежу на диване и смотрю фильм.
Какой фильм?
«Клуб завтрак». Сегодня я посмотрела кучу фильмов с Молли Рингуолд.
Почему?
Они принадлежали моей маме. Я иногда пересматриваю их.
Пауза.
Мой папа на работе. Мне скучно. Каникулы-отстой.
Да.
Еще одна пауза.
Я позвоню тебе.
Я на диване, один в доме. Рождество наступило и прошло, и Фрэнки вернулась в школу. Бо снова вышел в дневную смену. Они с мамой оба работают, и в доме впервые с тех пор, как я сюда приехал, стало тихо.
Я возбудился еще до того, как она взяла трубку.
— Привет, — говорит она.
— Привет.
Затем тишина, и она хрипло смеется.
— Это странно.
— Какой момент?
Я могу представить, как она кусает губу. Смотрит в сторону.
Я могу представить, как ее горло краснеет и покрывается пятнами, как ее грудь вздымаются с каждым быстрым вдохом.
— Ты знаешь тот момент фильма, где Джадд Нельсон находится в шкафу, а Молли Рингуолд запирается там с ним? — спрашивает она.
— Который из них Джадд Нельсон?
— Парень с длинными волосами и во фланелевой рубашке.
— Плохой парень.
— Да. А Молли Рингуолд — та…
— Я знаю, кто она.
Кэролайн смеется. Немного нервно.
— Этот момент прямо сейчас.
— И?
— И это самый лучший момент. Молли в розовой шелковой рубашке и с идеальными волосами, потому что она такая хорошая девочка, только теперь они вместе в шкафу…
Я начинаю смеяться, понимая, к чему она ведет.
— Я думал, тебе понравится тот другой парень.
— Кто? Энтони Майкл Холл?
— Тот, который борец.
— Эмилио Эстевес? Фу.
— Он похож на Нейта, но не такой блондин.
Тишина на несколько ударов.
— Боже. Он похож. Ты прав.
В ее голосе звучит такой ужас, что я начинаю смеяться.
— Но мне всегда больше всех нравился Джадд, — говорит она. — Даже когда он плюет в воздух и глотает это.
— У тебя что-то вроде пристрастия к плохим парням, не так ли?
— Нет.
Однако я слышу улыбку в ее голосе.
— Все в порядке. Может быть, мне нравятся бедные маленькие богатые девочки.
— Может быть, так оно и есть.
— Что на тебе надето, богатая девочка?
Она снова издает смешок. Я почти чувствую этот сдвиг, щелчок на линии, цифровые сигналы перестраиваются из одного потока в другой. «Что на тебе надето?» — стартовый пистолет для секса по телефону стреляет, и я готов к этому. Джинсы расстегнуты. Рука за пределами моих трусов, потому что я не могу забраться в них, пока не узнаю, что она подыгрывает. Не в этот раз.
— На мне моя розовая шелковая рубашка. — Я слышу перемену в ее голосе. Говорящая «да».
Я просовываю руку в трусы.
— И длинная, обтягивающая коричневая юбка, — добавляет она. — Коричневые сапоги.
— У тебя есть сапоги?
— Конечно. У каждой девушки в Америке есть сапоги.
Крепкая хватка. Медленный темп.
— Тебе придется как-нибудь надеть их для меня.
— Зачем?
— Мне нравятся сапоги.
Напряжение. Нет ничего лучше этого — так плохо и так хорошо. Это в каждой мышце моего тела.
— Ох. — Этот звук-вздох.
— Эй, богатая девочка?
— М-м-м?
— Выключи громкость телевизора.
Я жду, набирая ритм. Фоновый шум исчезает, превращаясь в ничто. Я слышу только ее дыхание.
— Как ты думаешь, чем они занимались в этом шкафу? — спрашиваю я ее. — Ну, знаешь, когда камера отключилась?
Наступает пауза.
— Я никогда по-настоящему не думала об этом.
— Ты хочешь подумать об этом сейчас?
— Может быть.
— Где твои руки?
— М-м-м. Не уверена, что скажу это.
— Положи одну из них в какое-нибудь интересное место.
Она фыркает, что-то вроде смеха, и я жду несколько секунд, чтобы убедиться, что она это делает. Затем я говорю тихо и медленно:
— Я думаю, они начали целоваться.
— Да.
— И поцелуи стали горячими, и он толкнул ее спиной на скамейку.
— Я не уверена, что там была скамейка.
— Там была скамейка. Она длинная и плоская, без спинки, так что он может уложить ее, встать рядом с ней на колени и задрать ее юбку выше колен.
— Она немного длинноватая и тесная. Я не думаю, что он смог бы задрать ее.
— Он хорошо обращается с юбками. Ему не нужно ее снимать. Он просто поднимет ее и оставит, так что она почувствует воздух на своих бедрах и начнет беспокоиться, что их поймают. Это так волнующе, думать об этом. Может быть, кто-нибудь зайдет к ним, хорошая девочка с раздвинутыми ногами, плохой парень, стоящий на коленях на полу, целует ее. Прикасается к ней.
— Где он прикасается к ней?
— Везде, кроме тех мест, где она действительно хочет этого больше всего.
Она делает глубокий вдох, и у нее перехватывает дыхание. Я уже слышал, как она это делала раньше. Видел, как она это делала. Звук вызывает, прилив тепла от моих яиц, и я скольжу рукой по головке, опускаюсь вниз. Медленно и плотно.
— Что ты делаешь, Кэр?
— Что ты хочешь, чтобы я делала?
— Я хочу, чтобы ты легла на спину с задранной юбкой и раздвинутыми ногами.
Я издаю приглушенный ммпх.
— Ты уже легла?
— Может быть.
— Вот это моя девочка.
— Что ты делаешь?
— Дорогая, ты знаешь, что я делаю.
— Как в прошлый раз? — спрашивает она. — В день Благодарения?
— Да.
Она просто дышит в трубку.
— Теперь он задрал ее рубашку, — говорю я ей. — Его рот на ее животе. Двигается вниз.
— Она нервничает.
— Как так вышло?
— Она никогда не делала этого раньше. Это так волнующе.
— Ему нравится, как она пахнет. Какие у нее гладкие ноги, какая она бледная. На ней желтые трусики, совсем простые. Они мокрые, Кэролайн?
Она издает что-то вроде писка, и моя хватка становится крепче.
Боже, как я люблю этот звук.
— Скажи мне.
— Да.
— Я так и думал. Насквозь промокшие трусики, и он собирается пойти вперед, оседлать эту скамейку и сунуть свой нос прямо туда, вдавливаясь во влажное место.
— Это грубо.
— Он груб. Вот почему он ей нравится.
— Это не единственная причина.
— Но это одна из них. Она думает, что он возбуждающий. Ей нравится знать, что он думает о ней, когда ее нет рядом. Что она делает его твердым. Заставляет его кончать в его постели, в его душе, но он никогда не прикасался к ней.
— Боже. Это горячо.
Я улыбаюсь.
— Почему она ему нравится? — спрашивает она.
Я должен подумать об этом — не самая простая вещь, которую можно сделать, положив руку на свой член, но я справляюсь.
— Ему нравится, что она не знает всего того, что знает он. Что она не видела худшего в жизни.
— Она видела больше, чем он думает.
— Может быть, но вокруг нее все еще такая аура, как будто плохие вещи никогда не смогут по-настоящему коснуться ее.
— Ей бы это не понравилось, — говорит Кэролайн. — Если бы он сказал ей, что именно поэтому… она была бы разочарована.
— Но это не единственная причина. Это даже не главное.
— Что является главным?
Я пытаюсь сосредоточиться на фильме. Не на Кэролайн на диване, распростертой, трогающей себя.
— Что она там, в шкафу. Она смелая, как только решает, чего хочет. Свирепая.
— Она ему нравится, когда она свирепа?
— Да. Да.
О ком мы говорим? Я не уверен. Я начинаю чувствовать себя каким-то одурманенным, тупым, как будто я, возможно, говорю больше, чем хотел, но на самом деле мне все равно.
— Уэст?
— Да.
— Что он будет делать дальше?
— Он ласкает ее языком прямо через трусики. Просовывает руки под резинку, держит ее там на скамейке и лижет, лижет, пока ее трусики не промокнут насквозь, и она почти мертва от этого.
— Ему это нравится?
— Ему это чертовски нравится. Заставить ее чувствовать себя хорошо, заставить ее отказаться от контроля, отключить голову и просто почувствовать это путешествие. И ему также нравятся эти трусики. Эти желтые трусики. Но ему нужно больше, поэтому вместо того, чтобы снять их, он просто сдвигает их в сторону. Достаточно, чтобы его язык проник в ее дырочку, где она мягкая, набухшая и такая влажная. Он не может насытиться ею. Он просто зарывается в нее лицом, подбородком, ртом.
— Уэст.
— У нее невероятный вкус.
— Боже, Уэст, я не могу…
Я тоже не могу. Я думаю о ее киске, о том, как она ощущалась под моими пальцами, под моим языком. Ее бедра прижимаются к моей голове, ее руки в моих волосах, на моем члене — это уже слишком.
— Я хочу тебя, — говорю я. — Черт, я так хочу тебя.
— У тебя есть я.
— Прямо здесь, на этом диване, здесь. Я хочу, чтобы ты была здесь, Кэр. Я хочу попробовать тебя на вкус. Войди моими пальцами в тебя, облизать языком твой клитор. Я хочу, чтобы ты была голой.
Она тяжело дышит.
— Используй свою руку, — говорю я ей. — Представь, что это я. Кончи со мной. Я хочу услышать это.
— Уэст.
— Да.
— Ты тоже.
— Я уже близко.
А потом это просто дыхание. Шум. Это просто стоны.
Знать, что она делает, представлять то, как она это делает, ее сиськи, ее киску, ее закрытые глаза и открытый рот, и то, как выглядит ее лицо, когда я заставляю ее кончить.
Моя рука работает усердно и быстро, ее пальцы летают, эта нить связи между нами, в этом нет ничего реального, ничего правдивого, ничего правильного, но в любом случае это здесь. Я ничего не могу с этим поделать. Я ничего не хочу делать, кроме этого, кроме Кэролайн. Ничего.
Она втягивает воздух и говорит:
— Сейчас, — и я кончаю с ней, кряхтя и брызгая горячей струей на руку и немного на диван, который, черт возьми, мне придется почистить, но мне все равно. Она изо всех сил старается не шуметь, и даже при этом я ее слышу, я слышу, как она пытается не шуметь, и это чертовски здорово.
Я немного разваливаюсь на части. Откидываюсь назад, закрываю глаза, слушаю ее. Я теряю рассудок, теряю рассудок и разбиваюсь на куски.
Но потом я чувствую, что, может быть, какая-то часть меня снова собралась воедино.
***
Уже поздно. Я выхожу к теплице, уворачиваясь от собачьего дерьма на заднем дворе и жалея, что не включил свет на заднем крыльце.
Я наступаю на что-то слишком мягкое.
— Черт.
Я пытаюсь соскрести ботинок в траве, но это бесполезно. Запах теперь у меня в носу, губы кривятся. Я нахожу палку, попытаюсь выковырять коричневое дерьмо из протекторов, но это тоже не работает, и в итоге я включаю садовый шланг, прикрываю холодный медный фитинг большим пальцем, простреливая подошву ботинка и разбрасывая повсюду брызги дерьма.
К тому времени, как я вычистил ботинок, мои брюки прилипли к голеням. Я замерз и зол, мне все противно.
Через неделю я возвращаюсь в Патнем, и вся моя жизнь превратилась в минное поле дерьма.
Когда я добираюсь до теплицы и открываю дверь, я не сразу вижу Бо. Я делаю вдох, пытаясь найти спокойствие. Он не виноват, что я вляпался в собачье дерьмо. Не его вина, что я ждал, чтобы поговорить с ним в течение нескольких дней, и никогда не было подходящего времени.
Он работает. Мама рядом. Фрэнки нужна помощь с домашним заданием.
Бо отталкивался от кухонного стола и исчезал на несколько часов подряд, и я всегда думал о теплице как о владении, куда он ходит, чтобы побыть одному, а не чтобы его беспокоил ребенок его подруги, который спит на его диване, ест его еду, мешает.
Но мне нужно с ним поговорить, потому что я скоро уезжаю. Никто другой этого не скажет.
Сзади играет музыка. Я следую за ней, следую за светом и нахожу Бо, который просто стоит, наклонившись, и выпускает сигаретный дым через разбитое стекло в ночь.
Я узнаю эту песню. Металлика. Он увлекается всеми этими старыми группами, но мама их терпеть не может.
Теплица — это ржавая свалка, с кучей разбитого стекла. Бо это нравится. Ему нравится что-то выращивать, не только сорняки, которые он сажает в лесу, но и овощи, травы, всякое дерьмо. Он говорил о том, чтобы найти сублимационную сушилку, запасать продукты на случай краха цивилизации, но в основном он заканчивает тем, что выставляет корзины с помидорами, кукурузой и перцем у дороги с табличкой, на которой написано: «Угощайтесь».
Бо невысокого роста, с бочкообразной грудью, бритой головой и седыми волосами на груди, которые обычно можно увидеть, потому что он ходит без рубашки или наполовину расстегнут. В своей тюремной форме, поясом, отягощенным рацией, телефоном, дубинкой, Береттой, он выглядит крутым парнем.
Он крутой парень. У него есть шрамы, чтобы доказать это. Я видел, как он однажды подрался в баре. Он уничтожил чувака, который затеял драку. Просто уничтожил его.
Отчасти из-за Бо я учусь в Патнеме, а не в местном колледже. Потому что я верю, что он сохранит свою работу, позаботится о маме, присмотрит за Фрэнки и не превратится в извращенца или мудака, когда я перестану обращать на это внимание.
Он их любит. Их обеих.
Я никогда не был до конца уверен, что мама любит его в ответ. Ему пришлось несколько раз приглашать ее на свидание, прежде чем она согласилась. Пришлось ухаживать за ней несколько месяцев, прежде чем она начала ночевать у него. Ей нравится быть с ним, нравится его дом, но я не думаю, что ей нравится идея быть старухой Бо до конца своей жизни.
Я думаю, что она зависима от того, что мой отец заставляет ее чувствовать. Этот волнующий, резкий, гребаный порыв, который она может получить только от него.
«— Я влюбилась в него в ту же секунду, как встретила», — сказала она мне однажды. «— Мне было пятнадцать, и он приехал в город на мотоцикле, и мир перестал вращаться.»
Бо не может сравниться с этим. Никто не может.
Я знаю, потому что я почувствовал то же самое, когда впервые увидел Кэролайн, и до сих пор чувствую. Если и есть какой-то способ отключить это, я его еще не нашел.
Бо стряхивает пепел об зазубренный край стекла, роняя его в сорняки по другую сторону окна.
— Что случилось с копами? — спрашивает он.
Он не имеет в виду, обыскивали ли они это место или ушли, я уже сказал ему об этом. Он имеет в виду, что я сделал, чтобы привлечь их внимание.
— Это девушка, с которой я встречаюсь, у нее есть бывший, которому я не очень нравлюсь.
— Ты дал ему причину? Кроме как украл его девушку.
— Я не крал ее. Они уже расстались.
Но я действительно украл ее, немного. На первом курсе, когда она жила напротив, я наблюдал за ней. Пытался вывести ее из себя. Я делал все, чтобы привлечь ее внимание, и Нейт знал это. Он ненавидел меня уже тогда.
Он имеет полное право ненавидеть меня.
— Я подрался с ним. За то, что он говорил о ней всякую чушь.
Бо делает глубокую затяжку, прищурив глаза, наблюдая за мной.
— Дважды. Второй раз был немного хуже, чем первый.
Я думаю о Кэролайн, которую вырвало в моей ванной. О ревущей боли в моей руке, когда я коснулся его лица. Его грудной клетки.
Я указываю на пачку сигарет в кармане рубашки Бо.
— Можно мне взять одну?
Он приподнимает бровь. Я не курю, но это не значит, что я не умею. Мне нужен прилив сил прямо сейчас, то, как никотин обострит грани всего, сделает меня осторожным, сделает меня умным.
Мне нужно поумнеть.
Он протягивает мне сигарету, и когда я кладу ее в рот и обхватываю кончик ладонями, он дает мне прикурить от своей Зиппо.
— Что он имеет против тебя? — спрашивает Бо.
— Я столкнул его с пожарной лестницы. Возможно, он сломал себе ребра. Нападение, я, полагаю. Особенно, если после этого он отправился в больницу.
— Был ли свидетель?
— Его друг. И Кэролайн.
Он кивает.
— Я продал другу, — добавляю я.
— Больше одного раза?
— Да.
— Значит, он предупредил копов.
— Возможно. Я имею в виду, что любой мог бы, вероятно. Ты думаешь, они вернутся?
— Да.
Я поджимаю губы и вдыхаю, благодарный за тихий шелестящий звук воспламеняющейся бумаги. Благодарен, что у меня есть эта крошечная искорка, на которую можно смотреть, эта тугая полнота в груди, когда я задерживаю дым в легких.
Хорошо, когда есть с кем поговорить.
— Думаешь, я должен прекратить продавать? Залечь на дно на семестр?
— Если ты сможешь обойтись без денег.
Я колеблюсь. Делаю еще одну затяжку. Набираюсь смелости и признаюсь:
— В итоге я отправляю большую часть денег маме.
Он издает этот звук, я не уверен, что это значит. Что-то вроде смеха, только в нем слышится боль. Впрочем, он не удивлен. В этом смехе есть смирение.
Он долго ничего не говорит. Докуривает сигарету до фильтра, бросает ее на грязный пол, растирает.
— Ей это не нужно, — говорит он.
— Тогда что она с ними делает?
Он пожимает плечами.
— Ты не имеешь ни малейшего представления?
— Подарки ей не нужны. Одежда и всякое дерьмо для нее и Фрэнки есть. Я думаю, она дала деньги одной из твоих кузин, чтобы избавиться от ребенка, но она не хочет говорить об этом.
Я позволил этому впитаться.
— Она навещает твою бабушку раз в неделю.
Он не имеет в виду маму мамы, которая раньше жила в Калифорнии, но теперь умерла. Он имеет в виду папину маму.
Он имеет в виду, что десятилетний разрыв между моей мамой и семьей моего отца был тихо устранен, и она мне не сказала. Что мои деньги уходят на то, что нужно папиным родственникам или на то, что они хотят, потому что так мама обращается с деньгами. Если они у нее есть, она отдаст их кому угодно, за что угодно.
Если они у меня, она считает, что это то же самое, как если бы они принадлежали ей.
— Он уже возвращался сюда?
Мне не нужно говорить Бо, что я имею в виду своего отца. Мы оба знаем, о чем идет этот разговор, и это облегчение говорить о подводных течениях, скрытых за словами, выкапывать спрятанные провода, не называя их.
Чем дольше я остаюсь здесь, тем очевиднее становится, что в глубине души все глубоко испорчено.
В пяти километрах отсюда, в дерьмовом трейлере в трейлерном парке, в котором никто не живет, если у них есть лучший вариант, живет человек с моими глазами.
— Один раз, — говорит Бо. — Я прогнал его с помощью дробовика.
— Чего он хотел?
Бо бросает на меня жалостливый взгляд, я снова затягиваюсь сигаретой и смотрю себе под ноги.
Глупый вопрос. Он хочет того, чего хочет всегда. Все, что есть у моей мамы. Ее сердце. Ее киска. Ее деньги. Ее гордость.
Ему нужна преданность Фрэнки.
Он хочет расположить всех к себе, привлечь их на свою сторону, заставить их пожалеть его, посмотреть на мир его глазами, думать: «Приятель, у него были трудные времена, но он хороший парень. Я рада, что на этот раз все работает на него. Я рада, что он взял себя в руки.»
Он хочет влюбить в себя мою маму, а потом, когда она зайдет так далеко, что даже не сможет вспомнить, что было раньше, он ударит ее в живот.
В последний раз, когда я видел своего отца, он пнул меня, как собаку. Плюнул на меня. Оставил меня там с разбитой губой, скривившегося от боли.
Я не знаю, почему моя мама не может понять. Это то, чего он хочет.
— Она виделась с ним?
Бо так долго не отвечает, что я думаю, он и не собирается этого делать. Он смахивает неопрятный слой почвы в горшках, растирает сухие коричневые листья растения между большим и указательным пальцами.
— Пока я был в Калифорнии, продавал урожай.
— Она сказала тебе?
Выражение его лица мрачнеет.
— Думаешь, я бы, бл*дь, позволил ей жить здесь, если бы она мне сказала? Я услышал это от одного знакомого парня. Она говорит, что это чушь собачья.
— Ты ей не веришь.
— Я еще не принял решения. Но ты знаешь, что произойдет, если я узнаю, что она встречается с ним за моей спиной.
Бл*дь. ДА.
Я знаю, что произойдет.
Он вышвырнет ее на улицу, и это будет заслужено.
И Фрэнки тоже. Бо не собирается воспитывать девятилетнего ребенка, который ему не принадлежит. Не без моей мамы в его постели.
Он поворачивается ко мне. Подходит ближе, кладет руку мне на плечо.
— Я бы хотел, чтобы все было не так, — говорит он.
Я не могу смотреть на него. Я смотрю на звезды и докуриваю сигарету.
Это груз прошлого, подвешенный над нашими головами на потертой веревке.
Это женщина, держащая в руке нож, один порез, который может все для меня испортить. Погубить Фрэнки. Погубить Бо. Погубить ее.
Это так, и я ничего не могу с этим поделать.
***
Фрэнки бросается на спинку дивана, ее предплечье прижимается к моему горлу.
— Тебе действительно нужно ехать?
Я откидываю голову назад и хватаю ее за талию, чтобы перевернуть к себе на колени.
В воздухе она кажется такой легкой, ее кости тонкие, как у птицы. Я щекочу ее, пока она не начинает визжать.
— Прекрати, Уэст! Клянусь Богом, прекрати, прекрати, пожалуйста! Уэст!
Я сдаюсь, и она отползает от меня.
Мама и Бо оба на работе. Этим утром здесь только Фрэнки, я и автобус, на который мне нужно успеть, если я собираюсь вернуться в Патнем.
Я уезжаю, но не думаю, что буду отсутствовать долго.
С той ночи в теплице с Бо я слышу, как тикают часы. Стрелки летают по циферблату, как в каком-нибудь фильме, размываясь, смешиваясь, пока время не станет тонким, как папиросная бумага.
Глаза моей матери никогда ни на чем не задерживаются надолго. Движения нервные, ответы уклончивы.
Через несколько недель или месяцев, если мне повезет, мне позвонят, и я брошу все и полечу домой. И правда в том, что мне вообще не нужно ехать в Патнем.
Мне никогда не нужно было этого делать.
Уезжая в колледж, я сказал себе, что делаю это для Фрэнки и мамы, но я мог бы лучше заботиться о них, если бы остался здесь. Поступил бы в общественный колледж. Присматривал за Фрэнки, не пускал моего отца в тот трейлер.
Я поехал в Патнем, потому что мне этого хотелось.
Я хотел знать, кем бы я мог быть, если бы не был привязан к этому месту. Чего я мог бы добиться самостоятельно.
«Все, что угодно», — сказала бы мне Кэролайн. «— Ты можешь сделать все, что угодно».
Она в это верит.
Кэролайн никогда не могла понять, насколько эгоистичной может быть подобная мысль. Как я эгоистичен из-за того, что уехал и собираюсь уехать снова, когда знаю, как здесь обстоят дела.
Фрэнки улыбается мне, тяжело дыша, ее ключицы выглядывают из выреза рубашки, нижняя губа потрескалась, зубы немного великоваты для ее лица.
У нее черные круги под глазами, длинные серьги свисают почти до плеч.
Ей девять лет.
Ей нужен кто-то, кто установит границы, отправит ее в постель, скажет, чтобы она повесила трубку и умылась.
Ей нужно, чтобы я заставлял ее делать домашнюю работу и управлять мамой, которая может сойти за порядочного родителя только в том случае, если рядом есть кто-то, кто заставит ее работать над этим.
Она нуждается во мне.
Во мне вспыхивает негодование, темное и ядовитое.
Хотел бы я знать, как ее вернуть. Если бы я знал, как перестать беспокоиться стать таким же, как мой отец, тогда я мог бы поехать в Патнем и остаться там. Отправлять Фрэнки лишь открытку на ее день рождения.
Я мог бы превратить себя в Уэста для Кэролайн, с широкими горизонтами и бесконечными возможностями.
— Я буду скучать по тебе, — говорит моя сестра.
Сжав кулаки, я вынужден закрыть глаза.
Я бы не оставил тебя здесь, если бы мог.
Я бы хотел забрать ее. Я хотел.
Но я открываю глаза, открываю рот и говорю ей:
— Я тоже буду скучать по тебе. Я буду дома через несколько месяцев. Тогда я отвезу тебя куда-нибудь. Может быть, в Портленде.
— В самом деле? А как насчет Сан-Франциско? Кейша говорит, что там водятся морские львы, и там есть магазин, где продаются все виды шоколада. Вот куда мы должны поехать.
— Да, я думаю, мы могли бы поехать в Сан-Франциско. Может быть, по дороге отправимся в поход. Посмотрим на секвойи.
— В поход? Ни за что. Кемпинг-отстой.
— Когда ты была в походе?
— Я знаю об этом! Ты спишь в палатке и не принимаешь душ, а на твою голову падают пауки. Нет, спасибо.
Я тоже никогда не был в походе. Но кто возьмет ее, если не я?
— Мы могли бы развести костер. Сделать сморсы. Мы нашли бы место, где можно остановиться и принять душ.
— Костер — это хорошо, — говорит она. — И душ. И тебе пришлось бы убить всех пауков.
— Я могу с этим справиться.
Со всем, с чем нужно справить — с пауками, кошмарами, домашними заданиями, отцами, — я справлюсь.
Какой у меня есть выбор?
Я встаю.
— Обними меня на прощание.
Она встает и обнимает меня.
Я целую ее в макушку. У нее мягкие волосы. Пахнут ванилью, и вся обида во мне уходит, смывается, как будто ее никогда и не было.
Мы вместе идем по подъездной дорожке. Она болтает о Сан-Франциско.
Она наблюдает за мной с дороги. Машет всякий раз, когда я оборачиваюсь.
Она принадлежит мне. Я ничего не могу с этим поделать.
До города пять километров, но мне везет, и я ловлю попутку с одним из соседей Бо за рулем.
Я смотрю в пассажирское окно на пейзаж, белый и желтый, бежевый и коричневый, на открытое и безгранично голубое небо.
Это не похоже на Айову. Это похоже на меня. Эти цвета, из которых я сделан, грязь этого места в моих костях, ил вокруг моего сердца.
Я не могу продолжать быть двумя людьми. Часы идут, мое время почти истекло, и я не позволю себе водить Кэролайн за нос, не позволю ей думать, что я какой-то другой парень, какая-то версия себя из Айовы, когда это не так. Я не могу быть таким.
Я принадлежу Фрэнки.
Я не могу быть с Фрэнки и с Кэролайн. Я бы хотел, но нет смысла желать.
Каждый раз, когда я целовал Кэролайн, я притягивал ее все глубже. Все глубже и глубже, пока я не вернулся домой, взяв ее образ с собой.
«— Которая симпатичная», — сказал я матери.
Я сидел на диване Бо в темноте и сказал Кэролайн: «— Я хочу быть внутри тебя. Я хочу, чтобы ты была здесь.»
Но я притворялся. Нет такого мира, в котором были бы Фрэнки, моя мама и Кэролайн, и все они принадлежали бы мне.
Я все испортил. Вот к чему все это сводится. Отвратительный гребаный беспорядок. Кэролайн во мне, и теперь я должен вырезать ее.