Все ветры пахнут: осенний — опавшей листвой, гарью костров, фруктами и овощами, зимний — пухлыми сугробами, студеным деревом, каленым мерзлым железом, весенний — талым снегом и сохнущей землей. Летний — горячим испарением цветов, пышной сухой пылью, свежескошенной травой. Много всяких ветров, но одно у них общее — они самые свободные. Много раз я пытался поймать ветер, ловил его сачком и наволочкой. Но, пока он дул, мои капканы стояли тугими подушками, а стоило капканы закрыть, как полотно беспомощно обвисало.
Как-то утром наше окно распахнул веселый ветерок. Он потрепал занавески, лизнул меня в лицо, полистал книжку и хотел задуть лампу-ночник. Разозлился, что не получилось, и разлохматил шерсть у кошки, и стянул скатерть, и раскачал абажур. Я закрыл окно и почти его поймал, но он ускользнул через щель под дверью.
Я не пропускал ни одного ветра — делал вертушки, пускал бумажных голубей, ставил паруса на плоты. Но чаще всего запускал змея.
Как-то в сарае я склеил из газет такого большого змея, что еле протащил его через дверь. Дождавшись сильного ветра, я привязал к змею дедушкину грибную корзину и, посадив в нее соседского кота, попробовал запустить свой аппарат. Вначале змей метался над корзиной, как заарканенный зверь, но потом порыв ветра все же оторвал корзину от земли и потащил вверх. Как только корзина достигла метровой высоты, мой пассажир из нее выпрыгнул и с перепуганным видом дал драпака под крыльцо.
В те дни, когда я любил ветер, я ужасно боялся высоты. Стоило мне только влезть на дерево и посмотреть вниз, как перед глазами начинали плавать какие-то точки, а голова тяжелела и клонилась в сторону. Да что там дерево! Даже на крыше сарая меня и то тошнило. По этой причине я никогда не ходил по балке над оврагом и даже мост через речку обходил стороной.
Однажды был хороший слоистый ветер. У самой земли он пахнул цветами и дымом от костра, чуть выше — рекой и осокой, еще выше — далекими серебристыми ивами. В то утро я бежал по берегу реки к заводи, где на ночь поставил жерлицы. Я бежал по ветру, перепрыгивая ложбины, подпрыгивая на буграх. Подпрыгнув на одном бугре, я вдруг заметил, что моя рубашка плотно надулась ветром и я стал легким, почти невесомым. Какие-то потоки восходящего воздуха, точно гигантские качели, подкинули меня вверх, пронесли над голубой от незабудок низиной и плавно опустили около следующего бугра. Пробежав еще несколько метров, я оттолкнулся снова и… пролетел еще дальше. Тогда я свернул к краю обрыва и, разбежавшись посильнее, прыгнул с кручи. При этом я широко в стороны распластал руки. Я сделал это без всякого расчета, просто подражая птицам, но, оторвавшись от земли, неожиданно полетел над кустом тальника и зарослями лопухов. Я летел так долго, что запомнил свист ветра в ушах и внизу среди лопуховых листьев успел разглядеть гальку и ракушечник. Это было какое-то чудо! Приземлившись на песке, я поднялся на бугор и снова повторил прыжок. И опять пролетел над тальником и лопухами.
Я стал прыгать еще и еще. Постепенно я заметил, что ветер дует не с одинаковой силой и что, попадая как бы в «сильную волну», я улетаю дальше. Постепенно я научился угадывать приближение «сильной волны» и отрывался от края обрыва как раз в тот момент, когда ветер достигал наибольшей силы. Через час я уже мог в воздухе шевелить руками и немного направлять свой полет. А однажды, когда меня отнесло в сторону, я даже повернул к сыпучей песчаной воронке — месту намеченного приземления. Но самое странное — в воздухе я совершенно не боялся высоты.
Целый день я провел у реки. Домой я возвращался запыленный и ободранный, но ужасно счастливый. Я научился летать. Увидев мост, я вбежал на скрипучие пружинистые доски и, перегнувшись через перила, уставился на водяную рябь. И впервые передо мной не появилось никаких точек и у меня не началось головокружение. Перемахнув через перила, я оттолкнулся и плавно спланировал на отмель. Вбежав на обрыв, я влез на самую высокую иву и начал раскачиваться на ее гибких ветвях. А потом спрыгнул вниз и, точно на парашюте, мягко сел на траву.
У самого дома я влез на сарай, разбежался по его крыше и… облетев весь двор, притормозил у крыльца.
В деревне жил один странный мальчишка. Его звали Филипп. Он был высокий и худощавый, с удивленным, немигающим взглядом, как будто все видел впервые. Тысячу раз мы гоняли в футбол между тополей на нашей улице, а он чуть ли не каждый день вздыхал:
— Ох, ну и тополя! Во великаны! — и так всматривался в деревья, что на белках появлялись прожилки.
Или частенько, задрав голову к небу, Филипп бормотал:
— Эх, погодка! Красота! — и глубоко вздыхал и закрывал глаза от удовольствия. Это «Погодка! Красота!» я слышал от него каждый день. Даже когда шел дождь, даже в слякоть, ему все было «красота». И так он относился не только к погоде. Овощи, которые мы таскали с огородов, были для него самыми прекрасными.
— Никогда таких не ел, — смаковал он.
Змей, которого мы запускали, ему казался лучшим в мире.
— Чудо, а не змей! — вопил он и весь дрожал от волнения. Я не любил Филиппа. Он слишком всем восхищался. И главное, не тем, чем надо. А вот футбол почему-то не очень-то любил и почему-то не ездил с нами на рыбалку. С Филиппом я никогда не разговаривал на серьезные темы. Всегда только о погоде.
— Ну, как погодка? — спрошу и усмехаюсь.
— Красота! — заулыбается Филипп. — Красота погодка! — И помашет ладонью на раскрасневшееся лицо (если жара невыносимая) или подышит на варежки (если мороз трескучий).
Как-то мы с Борькой собрались на рыбалку. С вечера, как всегда, накопали червей, положили в садок хлеб, помидоры, огурцы, соль. Решили переночевать у Борьки на сеновале и с рассветом отправиться на речку. Только мы сложили снасти на сеновал и тут выяснилось, что Борькина мать уезжает к сестре и Борьке наказано сидеть дома с младшим братом. Взял я свои удочки, пошел, расстроенный, домой. Бреду по улице и думаю: «Идти на рыбалку одному или нет?» Вроде бы идти надо — целую банку свежих червяков накопали. В то же время одному идти скучно. Иду так, рассуждаю, вдруг навстречу мне Филипп.
— Ого! — говорит и пялит глаза на мои удочки. — На рыбалку собрался?
— Как погодка завтра будет? — обрезал я его.
— Красота погодка будет! Погодка будет что надо! Вот увидишь! Эх! — вздохнул он и пошел со мной рядом. — Мне бы с тобой.
— Куда тебе! Мама небось не пустит!
— Не пустит, точно, — откликнулся Филипп. — А я знаешь что?.. Удеру!
Он схватил меня за руку, и его глаза совсем полезли из орбит. Я встрепенулся:
— Как так?
— А так! — воскликнул Филипп и, наклонившись ко мне, проговорил заговорщицким голосом: — Ты свистни под нашим окном, когда пойдешь. Я незаметно и вылезу… Вот только удочек у меня нет. Дашь одну?
Я подумал, что идти на рыбалку с таким мямлей, как Филипп, конечно, хорошего мало. «Но все же вдвоем, — решил я. — Говорить с ним ни о чем не буду. Только о погоде. А будет мешаться — уйду в другое место».
— Ладно, дам, — сказал я. — И смотри! Свистну рано, если сразу не вылезешь, больше свистеть не буду.
— Вылезу, — заверил Филипп.
Будильник загремел, когда в открытое окно еще тянуло сыростью и в саду зеленел полумрак. Вскочив, я быстро оделся, взял удочки и вышел на улицу. Солнце еще не всходило, но в тополях уже, не смолкая, кричали птицы. Я направился к дому Филиппа. Я был уверен, что он не пойдет, и спешил свистнуть, чтобы в этом убедиться и чтобы потом обозвать его болтуном и трусом. Подойдя к их дому, я засунул в рот пальцы и свистнул. Как я и ожидал, из окна никто не выглянул. «Дрыхнет, трепач», — усмехнулся я и задумался. «Свистнуть погромче, что ли?» И только хотел потрясти воздух как следует, как вдруг из-за угла дома выглянула его голова. Приложив палец к губам, он процедил:
— Тц-ц-ц!.. — и, перешагивая через мокрые от росы цветы, заспешил ко мне. — Я давно тебя жду, — поеживаясь, прошептал он. — Только мои уснули, я сразу драпака. В сарае отсиделся.
«Надо же!» — удивился я про себя. Потом сунул ему одну из удочек, и мы повернули к реке.
— Видал, росы сколько?! — подтолкнул меня Филипп. — Значит, погодка будет отличная… Ух, и половим!.. Как ты думаешь, мы много поймаем?
Я только пожал плечами.
Речка у деревни была широкая, с буйной зеленью на берегах. Пролезешь сквозь заросли тальника и крапивы и очутишься у самой воды, на песчаной полосе, усеянной створками мидий. Вдоль всей полосы, как бахрома, тянулись высохшие водоросли. Я знал речку по запахам и к любому месту мог подойти с закрытыми глазами. Около деревянного моста пахло валявшимся на дороге пометом и сеном, чуть ниже на перекате — сухой галькой и водорослями, еще ниже, напротив островка, поросшего елками, — сыростью, там был овраг с бьющим ключом на дне и свисающими по краям кустами. Листва кустов не пропускала солнце, и в овраге всегда было прохладно. Бухта перед оврагом и была нашим любимым местом ужения.
Когда мы с Филиппом спускались к реке, уже взошло солнце и туман над водой стал рассеиваться. Подойдя к бухте, я начал разматывать снасти.
— Ух, ты! Кто-то рисует водяные знаки? — вдруг громко поразился Филипп и показал на зигзаги, которые чертили на поверхности плавники мальков.
— Тише, ты! — рявкнул я и зло посмотрел на Филиппа. — Рыбу распугать хочешь?
Филипп закрыл рот и стал поспешно готовить удочку. Только я забросил снасть, как Филипп увидел водомерок и у него опять вырвалось:
— Как конькобежцы!
Я показал ему кулак и, сдерживая голос, бросил:
— Еще слово — и получишь!..
Филипп смутился и тоже закинул удочку. Минут десять он стоял молча, только таращил глаза по сторонам и строил мне разные гримасы, как бы говоря: «Видел это?» Или: «Заметил то?»
«Никак не поймет, дуралей, что все это я видел тысячу раз», — усмехнулся я про себя, и в этот момент у меня клюнуло. Сделав подсечку, я рванул удилище, и на песок плюхнулся полосатый окунь. Филипп сразу бросил свою удочку, подошел ко мне и тихо затараторил:
— Ай-я-яй! О-е-ей!
Пока он рассматривал окуня, его поплавок задергался и резко поплыл в сторону.
— Смотри! — толкнул я его в плечо.
Филипп подбежал, схватил удилище обеими руками и попятился от воды. Он семенил до тех пор, пока на мелководье не плеснуло и в песке не затрепетал небольшой голавль. Бросив удочку, он подбежал к рыбе, схватил ее и, прижав к животу, запрыгал от радости. Он успокоился, только когда я стукнул его меж лопаток. Тогда он снова взял свою удочку и притих.