Ближайшая к лагерю деревенька отличалась на редкость приличным видом и умеренным количеством местных буянов и алкоголиков, которые чаще всего толпились возле местного клуба или магазина. Иногда этот контингент ошивался и на раскопе: кто-то вбил им в головы, что если копают, значит, археологи, а если археологи, значит, нашли золото. Женя слышал, что кто-то даже видел, как выносили из породы золотые слитки, а вниз по реке плыл золотой песок. Разок-другой особо любопытные в пьяном угаре наведывались на раскоп, но несколько ударов в челюсть быстро разъяснили, что к чему. Теперь местные буяны Женю побаивались, а всё женское население вздыхало у заборов, когда он приезжал в деревню. Высокий синеглазый блондин тридцати шести лет, загорелый и подтянутый от вечных полевых сезонов, непьющий и некурящий, выгодно отличался от деревенских мужиков, а степень кандидата наук и вовсе придавала ему ореол некоего небожителя.
Продавщица Катька его и вовсе боготворила.
Женя, открыв дверь и зайдя в душный, несмотря на распахнутые окна, магазин «Заря», широко улыбнулся и мило поздоровался:
― Здравствуйте, Катенька!
― Ой! ― полная раскрасневшаяся Катька, протиравшая до этого со скучающим видом деревянный прилавок, расплылась в улыбке. ― Евгений Николаевич, и вам не хворать!
― Ко мне на практику привезли студентов, Катюша, ― пожаловался Женя. ― Все продукты сожрали, черти.
― Бедный вы, бедный, Евгений Николаевич! ― запричитала Катька, резко нагибаясь к нему через прилавок. Она всегда называла его на «вы» ― для неё Женя был сродни высшим силам или начальству. ― Давайте сюда список, я сама всё вам соберу. А может, ещё чего-нибудь дам на дорожку! ― она игриво подмигнула накрашенными дешёвой косметикой глазами и исчезла в складском помещении.
― Твою ж мать!.. ― бормотание, достаточно внятное, чтобы можно было различить слова, но недостаточно громкое, чтобы предъявить претензии, раздалось из-за спины. ― Заигрывать с продавщицами ― это пиздец…
― Что ты там бормочешь? ― почти зашипел Женя, оборачиваясь, но Громова стояла на удивление далеко и присматривала выставленный на продажу хлеб. ― Вообще, какое тебе дело?
― Вы вообще о чём? ― девчонка с невинным видом повернулась к нему. ― Покупайте уже быстрей, я ещё по деревне пройтись хочу.
― Ты хоть совершеннолетняя? ― Женя с сомнением посмотрел на Риту. ― За тебя покупать сигареты и пиво я не буду.
― Мне восемнадцать, ― Рита заносчиво вздёрнула нос и подошла к прилавку. ― Вы идите, Евгений Николаевич, загляните к вашему Кузьмичу, как и хотели.
― Ты не потеряешься? ― выглядела Громова самостоятельной, но спросить было надо.
― Я буду ожидать вас возле машины. ― И Рита отвернулась, выкладывая на деревянные счёты свои миллионы.
Женя махнул рукой и вышел из магазина, с наслаждением вдыхая свежий воздух, отдававший мёдом и разнотравьем. Прохрустев затёкшими после поездки костями, он направился к дальнему краю другой стороны улицы, где жил в добротном белёном доме с резьбой на окнах пасечник Кузьмич.
― Ну давай, Николаич, бывай! ― радостный Кузьмич сверкал своими золотыми зубами, а Женя довольно жмурился на солнце. Он вдоволь напился кваса и теперь прижимал к груди полукилограммовую баночку мёда, которую Кузьмич, как и обещал, приберёг ему с прошлого года. ― Я вот что ещё спросить хотел: что это за рыжая девка, с которой ты третьего дня на раскопках собачился?
― Кузьмич, дядька, не вспоминай! ― с досадой махнул рукой Женя. Говорить о Громовой ему сейчас не хотелось. Было слишком хорошо. ― Студентка из города. Зовут Маргарита. Жду, когда её черти возьмут.
― Милые бранятся, только тешатся! ― засмеялся Кузьмич, вытирая перепачканные в чём-то руки о тельняшку. ― Скорее ты её возьмёшь, чем черти! ― пасечник хлопнул Женю по плечу, отчего он едва не ушёл в землю, хотя в жилистом, почти чёрном от солнца и медовухи Кузьмиче никак нельзя было заподозрить такой силы. ― Поцелуй её от меня!
― Непременно, ― кисло улыбнувшись, ответил Женя. Кузьмич успел залиться медовухой и нёс всякую чушь. ― До скорого! ― он пожал протянутую руку и, спустившись с поскрипывающего крыльца, направился обратно к машине, незаметно вытирая ладонь о штаны: от тельняшки рука Кузьмича чище не стала.
Женя шёл по широкой сухой дороге и грелся в лучах солнца, которое сейчас именно грело, а не пекло. В кустах сирени чирикали воробьи и ещё какие-то мелкие птицы, куры ковырялись в земле, а где-то вдалеке за ровными рядами домов блеяли козы.
В этот момент порыв свежего ветра донёс до Жени сладковатый запах. Он остановился и вдруг увидел, что в одном из палисадников за крашеным забором растут розы. Целый гигантский куст мелких красноватых роз, благоухавших на всю улицу, привлекая жужжащих шмелей и белых бабочек-белянок.
«Красивые, ― подумал Женя, остановившись и глядя на это шуршащее на ветру великолепие. ― Никто же не заметит, если я оторву несколько веточек…»
И, плохо соображая, что делает, Женя, воровато оглядевшись, перемахнул через невысокий забор и залез в палисадник.
Он угодил точно в маленький, неимоверно колючий куст шиповника, незаметно притаившийся за забором. Женя едва не взвыл, когда десятки колючек впились ему в руки, пока он, стараясь не шуметь, выбирался из куста и отламывал несколько веток дикой розы, усеянной источающими аромат цветами.
Пчёлам его вторжение, конечно же, не понравилось. Женя вытащил из руки два жала, пока подходил к машине, усиленно делая вид, что ничего не случилось, а сорванные розы ― это так и надо.
Возле «Жигулей» его ждали Рита и коробки с продуктами.
― Магнитолу не вырвали, пока вас не было, ― вместо приветствия произнесла Рита. Вещмешок оттягивал ей плечо, а его содержимое позвякивало внутри.
― Держи, ― Женя протянул ей сорванные веточки. ― Ты всё ныла, что хочешь на стол розы, а не вонючие жёлтые цветы с поля.
― Спасибо, ― Громова округлила глаза. ― Сколько я вам за них должна? ― Она уже полезла в карман вещмешка, но Женя остановил её.
― Нисколько. Считай, это премия за хорошую работу.
― Я же бездарность, ― склонив голову, проговорила Рита. ― Вы сами говорили.
― Бездарность, ― согласился Женя. Он не собирался отказываться от своего мнения. ― Что ты вообще хочешь от жизни? ― ему вдруг действительно стало интересно.
― Встретить живой две тысячи первый год, ― засмеялась Рита, а потом добавила: ― А если серьёзно, то стать доктором наук.
― Такие, как ты, позорят отечественную науку, ― от неожиданности Женя даже не скривился и ляпнул первое, что пришло ему в голову: слова шефа, которыми тот постоянно мотивировал Лащенко и других стать лучше. ― Но я бы посмотрел на тебя в роли доктора наук, ― быстро добавил он, видя вытянувшееся от обиды лицо Риты. ― Жаль только я не доживу.
― Это точно, ― пробормотала Громова. ― В живых должен остаться только один, ― она усмехнулась. ― Вам же почти сорок ― умирать пора.
― Не замолчишь ― пойдёшь пешком, ― предостерёг Риту Женя. Он вовсе не считал себя старым, хотя для восемнадцатилетней девчонки наверняка был дряхлым стариком.
― Хорошо-хорошо, ― Рита обворожительно улыбнулась, аккуратно складывая розовые ветки на коленях. ― Я буду молчаливой галлюцинацией.
И она действительно молчала всю дорогу до лагеря, за что Женя был очень благодарен: он исцарапался в колючем кусте, совершил кражу, испортил растение и всё это во имя… Он и сам не знал, чего. Махнув студентам, чтобы они разгружали машину, он отправился на раскоп и проторчал там один целый день, невнятно и злобно отговорившись от предложений Димы и Генриха пойти с ним. Только Сергей Сергеевич не лез к нему, а лишь улыбнулся и благодарно принял у Риты несколько пачек «Примы» ― других сигарет у Катьки не нашлось.
Когда Женя, пыльный, уставший и голодный вернулся с раскопа, то его ждал сюрприз: в обеденной палатке кто-то накрыл стол, хотя время ужина уже давным-давно прошло, и остатки перловой каши подсыхали в котле.
«Для Е.Н.» ― гласила записка, воткнутая в порцию каши с подозрительно большой горкой мяса.
Запахло солёно и терпко, и Женя, принюхавшись, понял, что пахнет козьим сыром. У него потекли слюнки: козий сыр он беззаветно любил. А в сочетании с лепёшками на неизвестно откуда взявшемся молоке и салатом из свежих овощей это была вообще пища богов.
― Кто это сделал, ― громко произнёс Женя, с полным ртом, ― может завтра спать до обеда и идти на раскопки только вечером!
Он уже подозревал, чью рыжую макушку не увидит утром: на столе в импровизированной вазе стояли светло-красные дикие розы.