Я шёл на полшага впереди, скользя взглядом по земле, видел только Витькины шныряющие ботинки, носки которых черно сверкали, будто смазанные гусиным салом. Чувствовал, что и Витька смотрит в землю.
Колька изредка оглядывался, перекидывая ружьё с плеча на плечо, и что-то говорил Шурке.
— А почему Толька не пошёл? — спросил я.
— Он сегодня занят.
— Чем?
— Он модель делает.
— Кого?
— Модель планёра. Не настоящий планёр, в котором люди, а маленький, но тоже летающий.
— А как это он?
— Он умеет… Третий день возится, сегодня кончит.
— И полетит?
— А как же.
Меня разжигало любопытство. Я вспомнил Колькин рассказ.
— А… Это, наверное, ж-ж-ж… — Я шоркнул ладонь о ладонь.
Витька улыбнулся.
Мы впервые так близко встретились взглядами, и я различил, что глаза у него голубые, до того голубые, что у меня, наверное, голубеет лицо от его взгляда.
— Нет, то — муха, а это совсем другое… Вот у самолёта есть пропеллер. Знаешь?
— Знаю. Он вертится и тянет самолёт.
— Да. А у планёра нету такого пропеллера. Его самолёт на буксире утягивает в воздух и там отцепляет. Планёр летит сам, он лёгкий.
Для меня это было ново и интересно. Но чем больше я спрашивал, тем больше было непонятного.
Дед Митрофан встретил нас радостным восклицанием:
— Ого! Целой гвардией нагрянули. Дело-то в аккурат идёт!
Пройдя конюшню, мы остановились у окошка. Шурка втиснулся было в него, но Витька вдруг сказал:
— Дайте я пролезу…
Шурка замер в окошке, неудобно заломив шею, повернув голову, и покосился на Витьку.
— Что, нельзя? — растерянно спросил тот.
Шурка вылез из щели, окинув Кожина взглядом, и вздохнул.
— У тебя ничего похуже не нашлось?
— Чего — похуже?
— Да всего: и штанов, и рубашки… Побарахлистее.
— Нету побарахлистее.
— Здорово… Ну, лезь. Только не бойся овец, ори на них шибче.
Витька свободно проскользнул меж брёвен и очутился перед голодными овечьими глотками. Овцы хлынули к нему, блея с дрожью в голосе и напирая, точно он был дверью на улицу. Витька, раскинув руки в стороны, безмолвно и плотно прижался к стене. Некоторые овечки опробовали на вкус его штаны; один баран, видя неподвижную смиренность человека, храбро выставил вперёд полозья рогов.
— Ты что застыл, как Исус Христос на кресте! — закричал подоспевший Шурка и отогнал овец. — Это же свой, куда жмёте! У… морды! Пнул бы как следует. Долго ли ро́гом кишки выпустить.
Когда вышли на солнце, во двор, разглядели, что брюки у Витьки измусолены овечьей слюной, на белой рубахе сзади чернели полосы, ботинки потускнели.
— Боевое крещение, — подытожил Петька Лейтенант.
— Жалко, что у вас нет побарахлистее одёжи, — ещё раз сказал Шурка. — Ничего, будет.
Витька покраснел, отряхнул штаны.
— Толя теперь меня не узнает.
Мы впятером шли по улице, шагов на десять друг от друга. Чертило оглядывался — такую цепь ему не удастся пробить.
С литовками за плечами, с узелками, из которых торчали зелёные горлышки бутылок с молоком да кончики брусков, шли к месту сбора бабы, не сторонясь стада, прямо против течения. Овцы обтекали их, как поток камни, смыкались снова и тесной волнистой гурьбой трусили по дороге.
— Как житьё, ребятьё?
— Хорошо, — отвечали мы.
— То-то… Ну, передавайте привет.
— Кому?
— А кто встретится.
Шли дальше.
— Тётка Василиса, вам привет!
— От кого?