Тяжело вздыхая и шатаясь — не то от старости, не то от горя, — идет она домой.
Клонится книзу старая голова, как виноватая, а губы повторяют беззвучно: «Три рубля! Три рубля! С тремя рублями парнишку в свет пустили, горемыку разнесчастного!»
Но Савка несет в новую жизнь то, что дороже денег: вольный характер, от нее унаследованный, и стремление к правде, внушенное первым учителем.
Хороши поля Орловщины весной…
Куда ни пойди, откуда ни взгляни — всюду необозримая равнина, изумрудным ковром устеленная, с мягкими, едва заметными переходами от возвышенных мест к низинным. И от этих переходов кажется, что равнина дышит, поднимая и опуская свою могучую грудь.
Еще краше те поля в конце лета.
Поднялась, возмужала красавица рожь.
Уж не ковром, и морем разлилась она по необъятной равнине; и ходят по ней золотые волны под ласковым летним ветерком; и шумит она тихим живым шелестом, будто говорят колосья меж собой: «Готовьтесь! Скоро жатва!»
Но вот наступает и это время: самое праздничное, самое торжественное в жизни полей и самое трудное. самое напряженное в жизни хлеборобов — уборка урожая.
Трудна эта пора, и недаром исстари зовется она страдою: страданием, значит.
Страдает спина от тяжелой работы; страдают руки и ноги от беспрерывного напряжения и колючего жнивья; сохнет в горле и во всем нутре от палящего весь день солнца; мутится в голове от жары и усталости. И так от зари до зари… Весь долгий, долгий по-летнему, день…
И все же не стоны, не вздохи несутся из запекшихся от жары губ, а полные бодрости и силы переклички, порой — песня.
Тот, кто посеял, взрастил эту рожь, не тяготится и ее уборкой: своя ноша не тянет.
Бурной жизнью живут в это время года поля: будто выходит наружу вся скрытая сила огромного человеческого труда, в них вложенного.
Но вот уборка кончена. Снят и свезен золотой убор полей. С последним снопом ушла с них и человеческая суета, движение, звуки, жизнь…
Остается одна молчаливая черная, сухая земля, покрытая колючей небритой бурой щетиной — жнивьем.
Начинаются осенние дожди: мелкие, упорные и неотвязные, на весь день.
Мокнет жирный комковатый чернозем полей. Под каждым комочком копится лужица. Чернозем как глина: далеко вглубь воду не пропускает, а сам размокает — в кисель.
Хорошо это ростку, путнику — лихо…
Пеший ли, конный, все едино: вязнет он в черноземной грязи выше щиколоток; хватает она его за ноги клещами; тянется за ними, как тесто за руками стряпухи.
Полем, разумеется, никто и не ходит: болото сплошное, хоть и мелкое. Для ходьбы и езды дороги есть: проселочные и большаки.
Большак за лето так ногами утрамбуется — людскими и конскими, что твой асфальт. Только пыль на нем на четверть лежит. Ну да к ней-то человеку сельскому не привыкать: почихал — и дело с концом!
Летом-то большак — асфальт, а как помочит его дождичек недельку-другую разливанное море грязи… Вот те и разница!
На всяком большаке конных дорог проложено несколько, а меж ними — трава. Ищет сначала конник спасения на травушке, крепче держит, да недолго она спасает: втолкнут ее, сердечную, вскоре в грязь вместе с верхушками. А дорожные колеи тогда ж ямами выдолбятся — колдобинами. А колдобин тех не видать — водой скрыты, как и вся дорога.
Идет себе лошадь по ровной стежке посреди дороги, а колеса вдруг в колдобину ух! Тут и телега вся перекосится вбок… Если в правый — седок скорей налево клонится. А телега в ту пору уж налево ныряет. А седок — вправо. Вот и не вывалился, вот и удержался. Вправо-влево! Влево-вправо! Качается ездок всю дорогу из стороны в сторону, что маятник. Намается!
Ну, а про лошадь и говорить нечего: известно — скотина бессловесная…
Но и пешему люду в ту пору не слаще: за конного хоть лошадиные ноги отвечают, а за пешего свои. Посреди большака пеший и не ходит: если лошади там грязь кое-где до четверти ноги доходит, то человеку и вовсе по колено: где уж сладить! Пешие выбирают себе тропки по обочинам большака: там чуть повыше лишняя вода все ж сливается. Но и там идти трудненько: грязи на всех хватает. Главная беда — клейкая она уж очень: так и липнет к лаптям, так и клеит на них земляные калоши.
Тяжелеют калоши с каждым шагом, а не отваливаются.
По пуду ноги станут, еле тащатся. Вот и приходится с прутиком ходить, калоши счищать. Почистил — полегчали ноги. Полегчали — опять пошел.
Конечно, по доброй воле гулять по таким дорогам не хочется. Ну, а если нужда погонит — пойдешь! И на пять верст пойдешь, и на десять.
И на все пятьдесят, если понадобится…
Машине но такой грязище ни за что не пройти: либо увязнет, либо сломается. А мужицкие ноги ко всему привычные: топают да топают, месят грязь…
Вот по этой грязи и топает сейчас Савка, шагая на железнодорожную станцию. Вместе с ним месят грязь еще пять пар терпеливых крестьянских ног — его провожающих.
Идут уже три часа… Устали так, что и разговаривать неохота.
И только думкам в голове усталость нипочем, летят себе куда хотят. Одни — в прошлое, другие — в будущее. Но исходная точка у всех одна: судьба Савкина.
Сват вспоминает свое собственное шахтерство и первые, самые трудные годы. Вспоминает и хорошее, что дали ему шахты: осмысленный труд, рабочую дружбу, относительную обеспеченность. «Эх, кабы не увечье, никогда бы в кулацкую кабалу не воротился!»
Отцу Савки, никогда никуда не уезжавшему от дома больше чем на три дня, предстоящий отъезд сына рисуется в самых мрачных красках: дальняя дорога, трудности при поисках работы, соблазны разгула, обвалы и увечья — спутники шахтерской жизни. Долго ль пропасть парнишке? Ребята-провожатые в глубине души завидуют ему: от кабалы избавится и свет увидит.
А сам Савка идет как в полусне, обуреваемый новыми неизведанными чувствами. Ему и полей жаль: хоть и хмурые они сейчас и неприветливые, а все ж родные. И страшно без отца и бабки в чужом краю очутиться…
А в то же время манит его эта чужая неизвестная жизнь, хочется увидеть новые края, новых людей. Верно, настала его пора, про какую старые люди говорят: малец — что птенец, крылья вырастут — из гнезда вынесут. А тут еще нужда сзади подталкивает: как в гнезде-то усидишь?
Савка представляет себе неведомую шахту глубокой узкой ямой, куда надо прыгать, и ежится от этих мыслей: жутко, чай, под землей-то? Темень…
Но тут же вспоминает сватову прибаутку: «На шахтах-то, брат, рубли с колесо, а трешки с веретье», представляет себе, как он катит домой такой рубль, и тихо смеется.
— Чемуй-то ты, сынок? — с недоумением, почти с испугом спрашивает отец.
Савка смущается и бормочет:
— Так… ничему.
Снова молчание. И кругом тишина. Только звучно чавкает грязь под ногами.
И четвертый час на исходе, а станции все не видать. Усталость притупила боль разлуки… Поля, провожавшие его всю дорогу от самой околицы, отступили, закрылись мглистым туманом и не тревожат больше Савкину душу.
И теперь Савка идет как автомат, ни о чем больше не думая, ничего не переживая. Короткий осенний день кончился. Стемнело.
Вдруг сквозь мглу тумана засветили неясные, чуть заметные светлые точки. Станция!
— Слава те Господи! — говорит отец, облегченно вздыхая.