— Какой крест? При чем тут крест, богохульник?
— А при том, батюшка, что он его по груди сапогом пинает, а на груди-то у него крест, — уже злобно отчеканил Савка.
Одобрительно зашумела простая публика, не нашел ответа батюшка, но Андрей и Савка уже не слыхали дальнейшего: их выставили за дверь, а затем из вагона на первой же станции.
Светало. Моросил въедливый осенний дождь. Маленькая деревянная платформа станции была почти безлюдна: на этой станции останавливались только самые неторопливые поезда — товаро-пассажирские. Остальные — а их было большинство — с грохотом пролетали мимо.
В промежутках начальник станции уходил домой пить чан и закрывал ожидальную «от жуликов».
Продрогнув за несколько часов под платформой, возвышавшейся на коротких столбиках над морем грязи, ребята ухитрились снова сесть в поезд.
Несколько пролетов проехали под лавкой. Контроль, и снова — вон!
Андрей уже плачет и проклинает отца. Отцовский карман вполне выдержал бы стоимость билета. Но жадность богатства не щедрее немощи бедняка: даже запас Андрея «про черный день» превышал Савкин всего на семь рублей.
— На десятку раскошелился, а в сундуке «катеринки»[1] лежат, — причитал Андрей.
Савка скребет в затылке в поисках нужных мыслей.
Тем временем их примечает наметанный глаз начальника станции. Не говоря ни слова, он следит за ними неотступно и в момент, когда ребята влезают в следующий поезд, хватает обоих за шиворот:
— Предъявите билеты, голубчики!
После короткой, без слов понятной пантомимы начальник отшвыривает их от вагона с напутствием:
— Пошли вон, стервецы! Не попадайтесь мне в другой раз: в арестантку упеку!
Скверное положение…
Савка решает: шагать пешком до следующей станции. Двенадцать… пятнадцать верст? Сколько придется.
И шагают… под дождем… после бессонной ночи.
Новая станция… Посадка… Недолгая передышка вод лавкой, контроль — и вон!
Меняются люди, меняются названия дней и станций. Неизменна только жестокость бессмысленной борьбы за право искать работу.
Потерян счет пинкам кондукторов и подзатыльникам начальников станций…
Доедены последние крошки съестного из котомок.
Мокрая одежда… Усталость до одури…
Только выносливое крестьянское тело, привыкшее ко всяким передрягам, помогло Савке пройти этот путь на шахты.
Андрея он в последние дни целиком взял на свое попечение: утешал, бранил, тащил куда нужно. Дорога, которая у «билетных» пассажиров укладывалась в двадцать два часа, у Савки и Андрея растянулась на шесть с половиной дней.
И все же они добрались до Макеевки.
Вышли из вагона. На этот раз без пинка.
Андрея и Савку выставили из вагона на первой же станции.
Остановились на минуту.
Савка вспомнил наказ бабки: «Перекрестись трижды, как с поезда-то сойдешь», и снял шапку. Но тут же вспомнил и попика — дорожного спутника. Сердито нахлобучил шапку по самые брови и махнул рукой:
— Айда, Андрюшка! Пошли!
Шахту, где работали земляки, ребята нашли легко.
Последние попутчики — шахтеры окрестных шахт — так обстоятельно, так заботливо описали им все приметы дороги, что она встретила их как старая знакомая и сразу же привела куда надо. Барак тоже отыскали без труда, только в дверях маленько попутались: их было шесть. Однако нашли и дверь. Помешкав немного — старательно очищали ноги голиком, — ребята робко открыли дверь.
Волна комнатного, хорошо прогретого воздуха хлынула им навстречу.
Но не от нее закружилась у Савки голова и заработали слюнные железы: запах щей, жареного картофеля, хлеба, свойственный помещениям, где готовят и едят, был тому причиной.
В комнате был всего один человек: женщина, стоявшая у плиты спиной к двери. Она мыла посуду. Справившись со слюной, Савка охрипшим от простуды и волнения голосом негромко сказал:
— Здравствуйте, тетенька.
Андрей смолчал, держась за спиной Савки.
Женщина вздрогнула, плеснув водой из кастрюли на плиту, но, обернувшись, тотчас же заулыбалась и приветливо закивала головой.
— Наши? Ковылинские? Знаю, знаю: мужики сказывали — едут, мол! Проходите к плите, ребята. Вымокли-то как, сердешные! Обсушитесь! — ласково приглашала женщина, быстро убирая вымытую посуду по местам и вытирая руки.
Затем, так же быстро и ловко, она принялась переставлять с лавки на горячую еще плиту какие-то котелки и горшки, рассказывая ребятам попутно о себе. Она из их же деревни, но уехала из нее двенадцать лет назад с молодым мужем. Мужа через четыре года завалило: откопали мертвым. Теперь она за другим — волжанином; в деревню свою теперь ей ехать незачем: хозяйства там не сохранила, родители померли.
Ребята слушали рассказ, а сами как завороженные глядели на котелки и жадно ловили носами пар, поднимавшийся из них.
Крыша над головой, тепло и ласковый женский голос подействовали на них, как комнатный воздух на принесенное со двора морозное белье: они разом обмякли.
Возбуждение, державшее их на ногах в течение целой недели беспрерывной дорожной травли, разом исчезло, уступив место смертельной усталости и голодной слабости; и, когда женщина, в который уж раз, настойчиво предложила им сесть, они молча, не сходя с места, как по команде, сползли спинами по двери и сели на ее порог.
Без слов поняла женщина их состояние…
Не говоря больше ничего, она сильной ловкой рукой подхватила ведро, ковш, мыло, рушник, другой обхватила по дороге ребят и потащила на крылечко умываться. С нарочитой веселостью она помогала им очищать дорожную грязь, потом, ахнув, побежала в барак (вспомнила что-то!), кивнув им на ходу:
— Хватит! Белые! А то вороны унесут!
Была ли вода теплой или такой показалась она Савке от материнской заботы незнакомой женщины, но Савка с наслаждением мылил и мыл лицо, не видавшее ухода семь дней.
Отряхнувшись и пригладив волосы, ребята явились в барак.
— Ну, вот. Теперь хоть на ребят похожи. А то я уж думала: не басурманы ли какие? — засмеялась женщина, ласково подталкивая их к столу.