– Этому не учатся,– Хан показал в невеселой улыбке редкие желтые зубы.– С этим рождаются. Правда, Дорошенко?
Притихший парень покорно кивнул.
– Спасибо,– сказал я.– Хотите хлеба с салом? У нас есть.
– Всякое даяние суть благо,– сказал Хан и без всяких уговоров пошел за нами. Степенно, не жадно поел, поблагодарил кивком головы и ушел на свои нары. Мы проводили его глазами.
– Здоровый фонарь тебе поставили, малец,– посочувствовал сержант, снова подсаживаясь к нам.– А этой публики сторонитесь – урки, досрочно освобожденные, что заявления на фронт подали. Есть среди них мальцы ничего, а другие как были ворьем, так и остались. Какого года?
– Двадцать… седьмого. А вы?
– Двадцать второго. Нас, которые с первых дней, мало осталось. После войны в музеях будут за деньги показывать.
– А почему вы так долго воюете, а не офицер?
Сержант развел руками.
– Как-то не получалось. Посылали на трехмесячные курсы младших лейтенантов – ранило, в другой раз посылали – контузило, а потом сам отказался. Хотя один раз ротой командовал.
– Ротой?!
– Насмотритесь всего, мальцы, если успеете. Война-то к шапочному разбору идет. Нас в роте семь человек осталось, а я – старший. Вот и командовал. В декабре сорок второго, в Сталинграде.
– Новиков-Прибой тоже о таком писал. В Цусимском бою эскадра следовала за головным кораблем, а на нем повыбивали офицеров, и эскадру вел простой матрос.
– Читал я «Цусиму», правильная книга. Только конец кто-то оторвал. Закуривайте махру, из дома прислали.
– Сержант, а кому на фронте опаснее всего?
– Трудно сказать, мальцы. Наверное, летчикам-истребителям и танкистам. И на сорокапятках – когда против танков прямой наводкой. И минерам… и пехоту бьют за здорово живешь. А везучие везде есть. Мой комбат Катушев тоже с первых дней, а ни разу не зацепило. Однажды на противопехотную мину наступил, мы глаза закрыли, думали – хана комбату, а ему только каблук оторвало. Везучий! У меня осколок в сантиметре от сердца застрял, на излете. Вот он, родимый, доктор подарил, майор медицинской службы.
Сержант достал из кармана гимнастерки тряпицу и бережно ее развернул. Мы почтительно потрогали крохотный, величиной с половину горошины, кусочек металла.
– Еще чуть-чуть – и «погиб смертью храбрых», ищи, Дуняша, нового мужика!—весело сказал сержант и снова улегся на матрасе.– Солдат, мальцы, спит, а служба идет.
Пересылка затихала. Сквозь широкое окно пробивался свет луны, отчетливо слышались скрипучие шаги прохожих. На улице лютый мороз, а у нас жарко, только уж очень накурено, дышать нечем. Вокруг храпели на все голоса, и лишь в самом углу на верхних нарах тихо бренчали на гитаре. Заснули и мы тяжелым и беспокойным сном. Мне снились кошмары, что-то меня душило, и я проснулся от собственного сдавленного крика.
– Навоевался?– спросил сержант. В полутьме мерцал огонек его цигарки.– Там забегали, в коридоре. Небось поднимать будут.
– П-а-адъем!
Ежась и постукивая ногами, мы мерзли на платформе в ожидании посадки. Невдалеке несколько женщин разбивали ломами груду мерзлого угля.
– Бабоньки, идите к нам, погреем!
– А ты бери лом – и грейся!
– Мне, бабоньки, для организма вредно лом подымать.
– С таким бы организмом шел пространщиком в женскую баню!
На платформе хохочут.
– Вот вредная девка! Иди ко мне, рыжая!
– Нужен ты мне, такой щербатый. Я бы вот этого приголубила, черноглазого, который с гитарой. Спел бы али голос замерз?
– А тебя как звать?
– Катей.
– Эх, Катя, Катя, милая Катюша, для тебя готов пойти хоть в воду и в огонь! Ка-атя, Катя, сядь со мной, послушай, про-о любовь поет нам певучая гармонь! Эх ты, рыженькая, кабы не на фронт – крутанули бы любовь! Ста-ан твой нежный я хочу обнять и тебя женой своей назвать, Катя, Катя, милая Катюша…
– По порядку номеров – ра-ассчитайсь!
– Тебя-то как звать, черноглазенький?
– Гвардии рядовой Владимир Железнов! Пиши, Катюша! Берлин, до востребования!
– По вагонам!
И мы поехали на запад – в запасной полк.
САШКА ПЛАЧЕТ
Сашка плакал. Уткнувшись лицом в ладони, он трясся и всхлипывал, а слезы так и текли. Сашка вытирал их полотенцем, и лицо его было почерневшим и незнакомым. Сашка плакал, не стыдясь того, что на него без особого сочувствия, скорее с любопытством и завистью, смотрели десятки людей.
Пять минут назад из штаба полка пришел командир роты, вызвал Сашку и дал ему прочесть коротенькую бумагу: «Гражданка Ефремова Е. А. предъявила документы, свидетельствующие о том, что ее сын, Ефремов А. К., родился в 1928 году, а посему подлежит немедленной демобилизации и откомандированию в распоряжение райвоенкомата».
Утешать друга было бесполезно, и я молчал. Да и чем я мог его утешить? Тем, что и надо мной отныне висит дамоклов меч, и завтра в штаб, возможно, придет бумага на меня?
– Рад небось до смерти, а придуривается,– кивая на Сашку, комментировал Петька Рябой.
– Значит, подмазала военкомат мамаша?– допытывался Дорошенко.
– Уйдите,– попросил я.– Ничего вы не понимаете.
– Кусков десять отвалила, не меньше,– продолжал Дорошенко и, гнусно осклабясь, добавил:– А может, натурой?
– Хорошего парня обижаешь,– неприязненно сказал Железнов.– Трепач.
Сашка затих и отнял от лица ладони.
– Почему так сразу и трепач?– деланно возмутился Дорошенко.– Пролезла к военкому, вильнула хвостом…
Массивный, коренастый Дорошенко не упал – с грохотом рухнул на пол землянки.