Меня ждал неприятный разговор.
— Так что же за концерт вы вчера устроили?
Папа расхаживал по комнате, покусывая карандаш.
Раньше он много курил. Согнется над чертежом и курит, и дымит, и пыхтит. Но однажды мама сказала, что
с его здоровьем нельзя курить и перестала покупать сигареты. Папа стал ходить за ними сам. Маме надоело уговаривать папу, и она предъявила ультиматум: или — или?
Именно так: или — или?
Папа выбрал первое «или» и перестал покупать сигареты. И дымить не стал. И пыхтеть перестал. Но привычка держать что-нибудь во рту осталась. Чаще всего; это был карандаш.
— Так как же вас угораздило контрабас угробить? — спросил папа.
Я сказал, что хотелось вечерком на природе поиграть.
— А если бы ты на рояле учился? Как тогда? С собой бы прихватил? Да? Взял бы под мышку и поволок?.. Присел бы на бережочек и нате вам — фортепьянный концерт с речным журчанием.
Папа провел рукой по воображаемым клавишам. Он смеялся над нами. Но зря. Если бы он знал, из-за кого пострадал контрабас, он бы не издевался. Но как ему сказать об этом? Ведь не поймет.
— Превратить такой инструмент в охапку дров! — восклицал папа, вышагивая по комнате.
Вошла мама. Она тихо присела на плетеный стул, сложила руки на груди и посмотрела на меня долгим философским взглядом. От такого взгляда становится не по себе. Сейчас и она спросит, где и как мы разбили контрабас. Родители всегда остаются родителями. Они доставляют нам немало хлопот. Но что поделаешь: у каждого свое детство, свои приключения и свои тревоги. У них детство давным-давно кончилось, и они жалеют, что оно никогда не вернется. Даже песни об этом сочиняют.
Мама молчала.
Глядя на маму, замолчал и папа. Он ждал ее первого слова.
Мама посмотрела на меня еще раз, перевела взгляд на папу и удивительно тихо и спокойно заявила:
— Мы уезжаем! Уезжаем немедленно!
Папа вынул карандаш изо рта. Я потянулся за альбомом.
— Не надо, Гера, — остановила меня мама. — Рисовать ты не хочешь, а для вида не стоит стараться. И играть не надо. К тому же играть-то больше не на чем.
Она встала, нежно провела рукой по корпусу контрабаса и, не оборачиваясь, спросила:
— И все-таки, что вчера произошло?
Я молчал.
— Я спрашиваю, что произошло?
Я молчал.
Мама повернулась ко мне. Ее щеки покраснели, глаза стали сужаться. Папа поспешил к ней, взял за руку.
— Говорят, в деревне собака сбесилась, — сказал он. — Ее Таратута пристрелил…
— Совсем не так, — вырвалось у меня. Я прикусил язык, но было уже поздно. Мама и папа ждали объяснений. Нужно было говорить правду или…
И я решил рассказать правду.
Вдруг за окном скрипнула калитка, и на дорожке показался большой Таратута.
***
— Хозяева, гостей встречайте! — шумел Таратута, поднимаясь по ступеням.
Мама с папой вышли на веранду. Они предложили Таратуте плетеный стул, а сами сели на диван. Через окно мне был хорошо слышен весь разговор, и я старался не выдать себя неосторожным движением.
— В одном городе живем, в одной деревне отдыхаем, а познакомиться не удосужились, — начал Таратута.
— Не пришлось как-то, — ответил папа. Он, видно, не очень-то хотел с Таратутой знакомиться.
— Все дела, дела, — пропел Таратута. — Для знакомства минутки не выберешь. Ну, да ладно. Я с разговором к вам пришел. С серьезным разговором.
— Что-нибудь случилось? — встревожилась мама.
— А что — ваш сын ни о чем не говорил? — вопросом на вопрос ответил Таратута.
— Нет, не говорил, — сказала мама.
— Ну, конечно, — хмыкнул Таратута, — разве они сознаются? Где так герои, а где — трусишки! В общем так: вы родители и я родитель. У меня сын и у вас сын.
— Так как мы родители, то своим детям добра желаем. И они нам добром должны отвечать.
— В чем дело? — не выдержал папа. — Причем тут
наш сын?
— При том, что он не с теми, с кем надо, дружбу
водит, — сказал Таратута. — Мой тоже хотел с этим рыжим Алешкой подружиться. Но я цыкнул, у них и дружба врозь.
— Зачем вы это сделали? — спросила мама. — Что тут плохого? Правда, Алешка отвлекает Геру от занятий, но с другой стороны, он положительно влияет на него.
— Скажете тоже — «положительно влияет», — донеслось до меня. — Влияет, но только не так, как надо. За пацанами глаз да глаз нужен, а вы в жмурки играете. Может, и ваш за моей колупничкой лазил?
— За какой такой «колупничкой»? — спросил папа.
— За сладкой. Я растил. Собака сторожила. И вдруг нету ее. Кто, спрашивается, в сад-огород насмелится залезть? Тот, кто собаку знает. А знает ее Лешка. Может, он держал ее, а сын ваш ягодки собирал? А? Что вы скажете на это? А бочка? Где она? Утопили! Кто? Опять же рыжий Алешка и сын ваш Герман. Бочку утопили, а сына моего Вольдемара отколошматили. До сих пор в постели валяется. Вот оно — ваше воспитаньице-то! Со стороны посмотришь — интеллигентные люди. А вчера что хотели сделать ваши хулиганы? Знаете?
Мама с папой молчали.
— То-то и оно! Они хотели украсть мою собаку и ободрать яблони.
— Но яблоки еще зеленые, — сказал папа.
— Им-то что до этого! Главное для них — навредить, напакостить. А вот и доказательства.
Таратута бросил что-то на стол. Мне хотелось выбежать, объяснить, но я знал, что мама с папой слова не дадут в оправдание сказать. Да и сам я не решился бы оправдываться при людях. Я прикусил губу и невольно сжал кулаки.
— Вот такие-то дела, — заскрипел стулом Таратута. — Я ведь могу куда следует пожаловаться, да думаю, что мы поймем друг друга. Как-никак, в одном городе живем, в одной деревне отдыхаем.
— Хорошо, мы разберемся, — коротко сказал папа, показывая, что разговор окончен.
Таратута встал, вышел на крыльцо, остановился и добавил обидчиво:
— Одного я хотел: вашей поддержки. Спросите у него и насчет колупнички и насчет собаки.
Он хлопнул калиткой и засеменил вдоль улицы. Папа с мамой долго смотрели ему вслед, потом молча вошли в комнату и сели.
Я ждал вопросов.
Вопросов не было.
За стеной тикали ходики. Где-то за деревней рокотал трактор.
Мама смотрела на меня, папа — на маму, и только я не мог остановить взгляда на чем-нибудь одном.
Уж лучше бы они ругали. Тогда бы я знал, как отговариваться. Такая молчанка хуже страшной пытки.
— Ну что, Павел, будем в город собираться? — вздохнула мама.
— Куда? — не выдержал я.
— В город.
— А Дик? А Алешка? А космос?
— Мы все знаем, — сказала мама. — Нам рассказали. И берет твой принесли. Вот он. В чужом огороде его нашли.
— Врет он! Врет он все!
Мама и папа с изумлением посмотрели на меня.
— Взрослый человек, а врет! — кричал я.
— Что значит — «врет»? — возмутилась мама. — Вот доказательства! И рубашку, наверно, в огороде оставил. Изорвал на чужом заборе и выбросил.
— Не рвал я рубашку и по огородам не лазил!
— Но нам же сказали!
— И вы верите? Ему — верите?
Мама глянула на папу. Папа подошел к ней и взял ее за плечи.
Из головы у меня вылетели все слова. Я знал, что хотел сказать, но позабыл, как нужно говорить. Я боялся, что меня не поймут, что как только я раскрою рот, на меня посыплются укоры, угрозы, наставления. К тому же клятва, которую я дал, заставляла молчать.
— Я объясню. Я потом объясню. Пожалуйста, потом, — выдавил я из себя.
— Как — потом? Когда — потом? Когда в огороде поймают? Так, что ли? Как поймали того… Алешку?
— Мама!!! — закричал я.
— …такая дружба к добру не приведет!
— Мама! Папа! — кричал я. — Вы верите? Обманщику верите?
Не знаю, что случилось со мной. На глаза навернулись слезы. В горле застрял тугой комок. Уши словно ватой заложило.
Я хлопнул дверью, сбежал с крылечка и пошел куда глаза глядят.
Пусть не верят! Они еще пожалеют об этом! Домой я не вернусь. Уеду куда-нибудь, как Колька Дубов. Теперь понятно, почему он из дома убегал. Не считались с ним, вот он и бегал.
И я убегу…