Дик — собака исключительно умная. Днем он тихо лежал под верандой, а ночью убегал за деревню. Ему давно надоело молчать, но он понимал, что лаять нельзя. Не время. И он молчал.
Иногда слышалось его напряженное дыхание и тихое поскуливание. Видно, ему было очень тоскливо, и он думал о чем-нибудь жизненном.
Он не мог объяснить, почему убежал от Таратуты. Не появлялся и Алешка. Родителей моих боялся. Боялся, видно, что его сочтут виновником моей болезни.
А болеть я устал. Так устал, что трудно сказать, как устал. Еле вылечился. Градусник показывал правильную температуру, голова не кружилась, кашель прошел, но из дома меня не выпускали. Рано, говорят. Окрепнуть надо.
Местный учитель пения настроил контрабас, и я по нескольку раз в день играл гаммы.
Мама ходила довольная-предовольная. Наконец-то ее сын стал «художественно развиваться».
Сам. Безо всяких понуканий.
Дивился и папа. Мои музыкальные занятия настраивали его на веселый лад. Он отпускал шутливые замечания и неизменно спрашивал маму:
— Не понимаю, почему вы выбрали контрабас?
— А ты что выбрал бы? — спрашивала она.
— По крайней мере — барабан! — заключал папа, делая выразительный жест, словно в его руках была колотушка. — Знаете, как соседи обрадовались бы?
Мама привыкла к подобным выпадам, не улыбалась и не злилась.
— Тот, кто не любит музыки, потерянный человек, — говорила она. — Медведи и те музыку чувствуют.
— Как же, как же! — подхватывал папа. — Медвежьи ансамбли всех восхищают!
— Так вот, медведи и те музыку чувствуют. Не улыбайся, барабан — тоже музыкальный инструмент. Без него ни один оркестр пе обойдется. В оркестрах они большим уважением пользуются.
Мама раскладывала высушенную траву и делала надписи на бумажках.
— Конечно, первая скрипка есть первая скрипка, — продолжала она. — Но в школьном оркестре все скрипичные места уже заняты. Счастье, что контрабасист в. другой микрорайон выехал. Ну, ничего. Придет время, и Герман сядет за виолончель.
Хотя мама разговаривала, она не переставала работать. А у ее ног растянулся кот Васька. Вдруг он поднял голову и зашевелил ушами.
— Что это? — прислушалась мама.
Я понял, почему задвигал ушами Васька.
Внизу скулил Дик.
Как же он неосторожен! Ведь его тотчас же разоблачат!
Тогда беды не оберешься.
Я соскочил со стула, схватил контрабас и рванул струны.
Папа сморщился, как будто кислое яблоко надкусил, и поспешно вышел из комнаты.
За ним шмыгнул Васька. Мама улыбнулась, погладила меня по голове, сказала:
— Молодец! Я верю в твои способности. — И вышла.
Я остался один. И хотя контрабас гудел на всю деревню и ближайшую березовую рощу, мне казалось, что Дик перебивает его.
Я переиграл все песни, у меня уже болели пальцы, а Дик не умолкал. Казалось, сейчас все сбегутся к нашему дому. Люди увидят такой концерт, какой им и во сне не снился. Представляю, с какой радостью большой Таратута схватит своего Дика. Уж он-то постарается прославить меня. А все Алешка. Это из-за него я потею за контрабасом. Из-за него мне придется краснеть. Из-за него отвечать за Дика.
Все! Больше не могу! Я рванул струну и опустил контрабас. В тот же миг умолкла и собака.
Я прислушался. Дик молчал.
Я взял несколько аккордов. Дик заскулил. Я приглушил струны ладошкой. Замолчал и Дик.
Не зря мама о медведях говорила. Животные тоже любят музыку. Сегодня я открыл еще один талант. Если бы я был композитором, я написал бы концерт для собаки с оркестром. Его с удовольствием слушали бы во всех школах и пионерских лагерях.
Мои музыкальные занятия радовали маму. Она, конечно, ничего не знала про Дика и думала, что у меня появилась любовь к музыке. Но эта любовь пришла вместе с Диком. Я утаивал от обедов и ужинов хлеб, косточки, картошку, по вечерам вылазил в окно и кормил собаку. На день приходилось ставить воду в кастрюльке. Но кастрюлька была нужна маме, и она все время спрашивала то меня, то папу, не видели ли мы светлую кастрюльку. Мы говорили, что не видели.
Папа говорил правду, а вот мне при ответах приходилось краснеть. Хорошо, что меня больным считали. Думали, от температуры краснею.
Однажды вечером на подоконнике снова появился Алешка.
— Ты не обижайся, что я долго не был, — затараторил он. — Мы с папой и дядей Петей в город ездили. За разными покупками. В гостях были. Мне, конечно, не до гостей. Все о Дике думал да о тебе. Но ведь об этом никому не скажешь. К тайнику ходил. Никаких признаков нет. Может, связь пропала? Не знаю, что и делать? Ну, как он?
— В порядке! — заверил я. — Каждый день песни поем. Хочешь послушать? — спросил я, беря контрабас.
— Ты что? — испугался Алешка. — Не надо.
Я прислонил контрабас к стенке. Не надо так не надо.
— Значит, пусто в тайнике? — спросил я.
— Пусто. Хотя бы про хвосты написали, что ли.
— Может, потому и не пишут, что мы не все приказы выполняем? Скажут, зачем писать, если они не выполняют? Ведь писали же они про хвосты?
— Писали, — подтвердил Алешка.
— Ты выполняешь приказ?
Алешка отвернулся.
— Учишь английский?
Алешка уставился куда-то вдаль.
— Ясно, не выполняешь. Вот Центр и отказался от нас. Другим пишут!
— Я пробовал… не получается. Была бы учительница, легче было бы. Приедет из отпуска, займусь.
Я не на шутку рассердился.
— Вот что, «Беркут»! Ты командовал холодными испытаниями. Ты первым выбрал имя. Я молчал и соглашался. Теперь я не буду молчать. Я беру командование на время твоей подготовки в свои руки. Ясно?
— Яснее ясного! — оживился Алешка.
— Выучишь три параграфа и двадцать слов!
— Много, — попытался возразить Алешка.
— За пререкание с командиром выучить еще пять слов.
Алешка аж рот открыл, но возмутиться вслух не посмел.
Так-то! Надо везде, во всем и со всеми твердость проявлять!
— Выучишь параграфы, займемся фонетикой. И не крутись, когда задание объясняют!
— Я не кручусь. Только смотри!
Алешка разжал кулак. На его ладони блеснули стеклышки. Ничего не сказав, я бросился к шкафу, достал из своего ящика синенькую стекляшку, положил ее на подоконник. Алешка подставил к ней свои осколки. Они плотно подошли друг к другу.
— Как ты думаешь, откуда стекло? — спросил я, глядя на Алешку.
— Из очков, — сообразил он. — Из солнечных очков.
— Из защитных очков, — поправил я. — А такие очки в деревне носят моя мама, мой папа, мать Вольдемара и…
— Ясно! — крикнул Алешка. — Это из его очков. Яснее ясного, из его. Гадать не надо, из его.
— Гадать не надо, а доказать нужно, — собирая осколки, сказал я.
Алешка недовольно закрутил головой.
— Ох, какой ты! Чего тут доказывать? Ты не мог потерять, потому что в погребе сидел. Родители твои быстрее бы лупанку тебе задали, чем крышку запирать. Нечего делать в нашем дворе и Вовкиной матери. Остается…
Значит, опять Таратута? Даже не Таратута, а Таратуты! Отец и сын!
— Зачем они сюда приезжают? Отдыхать?
— Как бы не так — отдыхать! Раньше они недели на две-три наведывались, а теперь от весны до осени живут. Говорят, у них в городе свой дом есть. Они его квартирантам сдают, а сами сюда. Дом купили. Сад. В саду крыжовничек, яблочки, картошечка. Все для базара.
Алешка сцепил пальцы в замок, потянулся, расправил плечи. В глазах промелькнули искорки недовольства.
— У большого Таратуты кислой ягодки не выпросишь. Жадина, каких свет не видывал! Он и Вовку к толкучке хотел приучить, да мать скандал подняла. Сказала, неудобно будущему артисту на базаре красоваться. Всю карьеру испортит. Не знаю, где Таратута работает, но мне кажется, он больше в своем саду пропадает. С Диком живет. Он его у нас отнял.
— Как отнял?
— Нахально. Строились мы. Заняли у него денег. За это он собаку взял. Ненадолго, говорит. Сад посторожить, говорит. Мы долг вернули, а он собаку не отдает. Говорит, за кормежку надо платить. Папа разозлился и поругался с Таратутой. А тому того и надо. Он собаку с цепи не спускал.
Алешка заморгал и отвернулся в сторону.
— И ты решил украсть Дика? — спросил я, отодвигая стеклышки в сторону.
Мой вопрос испугал Алешку. Он покраснел и стал тереть одной ладошкой о другую.
— Мне и в голову не приходило красть, — вымолвил он. — Дик сам убежал от Таратуты. А если Таратута такой, так я ему и деньги отдам.
— Деньги? Где ты их возьмешь? — насторожился я.
— Заработаю. Я в колхоз ходил. На сенокос просился. Не взяли. Говорят, мал. А чего мал? На конях я не хуже других езжу. Скоро опять пойду проситься. Скажу, мне вот так нужны деньги! Принимайте и все!
Нехорошо получается. Хоть Таратута и вредный, но собака-то, выходит, его. Алешка сманил, а я прячу. Вот перемахну сейчас через подоконник и выгоню Дика из-под дома. Пусть бежит на все четыре стороны! А если Таратута опять его привяжет? От Таратуты с цепи сорвался, а тут безо всякой привязи живет. Даже к Алешке не бежит. Наверно, чует опасность.
Я еле сдерживал себя, и Алешка видел это.
— Ты Таратуту не знаешь, — оправдывался он. — Не знаешь! Он такой… Такой… Он ведь и убить может.
— Кого? Дика?
— Да, Дика!
— Как убить?
— Очень просто. — Алешка прищурил правый глаз, сделал руку пистолетом и прищелкнул пальцами. Я представил, как, жалобно взвизгнув, упал Дик.
— В прошлом году, — продолжал Алешка, — Таратута ни разу Дика с цепи не спускал. Днем он сидел в сарайчике, ночью бегал по проволоке от одного забора до другого. Все боялись мимо сада пройти, не то, что за забор заглянуть. У Таратуты привычка была — конфеты ребятишкам раздавать.
Я удивился.
— Чудеса! Ты же говорил, что у Таратуты ягодки не выпросишь, а тут конфеты.
— Чудеса на других планетах бывают, — махнул рукой Алешка. — Таратута без чудес живет. Он не всем конфеты раздавал. Самым отчаянным. Даст конфету, да еще скажет, что ничего не будет, если они ночью в сад залезут. Мальчишки рады стараться. Да напрасно. Дик такой тарарам устраивал, что в темноте только пятки сверкали. На другой день Таратута гоголем вышагивает. Улыбается. Встретит мальчишек, даст еще по одной конфетке, а потом — по затылку. Ну как, говорит, ягодки? По вкусу пришлись? Мальчишки сопят. Синяки растирают. Расхохочется Таратута и подастся вдоль деревни.
Алешка замолчал, уставясь в одну точку. Я проследил за его взглядом и увидел в дверях Ваську. Тот внимательно смотрел на Алешку.
— Иди сюда, — ласково сказал Алешка. Васька послушно прошагал через всю комнату и, бросив на меня презрительный взгляд, вскочил на подоконник.
Алешка взял его на руки, погладил по спине и потрепал за уши. Васька с переливами замурлыкал.
— Дальше что? — нетерпеливо спросил я.
— Ты думаешь, почему Таратута злой ходит?
— Алешка, я тебя спрашиваю, а ты меня, — начал я досадовать. — Знаю, Дик злой, Таратута злой. Почему?
— У Таратуты ягоды обобрали…
— Как обобрали? А Дик?
— Не перебивай… Дик на привязи бегал. Ночью все тихо было. Утром Таратута к грядкам, а они чистехонькие… Таратута — туда, Таратута — сюда. Ехать на базар надо, а ягод-то нету. Вот он и разозлился на Дика. Привезу, говорит, другую собаку, а эту…
Алешка прикусил губу и часто-часто заморгал.
— Дик, конечно, не чистокровная овчарка, — продолжал он объяснять. — Но если его учить, он не хуже чемпионов с медалями будет. А его чему учили? Лаять да злиться! Зря папка отдал его Таратутам.
— Зря! — согласился я. — Мы бы Дика в космонавты записали. Он не дал бы нам замерзнуть. Слушай, а ты уговори отца. Пусть сходит к Таратутам. Может, отдадут?..
— Говорил я, — безнадежно махнул рукой Алешка. — И папка ходил. Только напрасно. Он так и сяк, а большой Таратута одно ладит: не отдам я вам его, и все тут. Он, говорит, подвел меня. Он, говорит, ограбил меня. Наказание, говорит, должен принять Дик за свою провинность. Так ни с чем и ушел. А сейчас я даже боюсь папке сказать. Ругаться будет. Собака-то чужая, выходит.
— Чужая, — подтвердил я.
Алешка задумался, глядя на Ваську.
— Скажи, что бы ты сделал?
Я ничего не ответил. Не знал, как ответить. А ведь надо что-то делать. Дика не продержишь все лето под верандой. Кто-нибудь увидит, скажет Таратуте, и тогда…
— А если в милицию заявить? — предложил я. — Там не разрешат собак убивать. Закон разыщут: собак не убивать!
— Откуда ты знаешь про закон? Сам придумал?
Закон, конечно, я сам придумал. Мне хотелось, чтобы
был такой. К тому же милиции здесь нет, а в город пока напишешь, много дней пройдет.
— Знаешь что? — сказал Алешка. — Давай пока спрячем Дика на Островах.
— Каких таких островах? — переспросил я.
— Дом отдыха в лесу. Озеро там. А на озере острова. Вот дом отдыха «Островами» и зовут. Там дядя Петя работает. На автобусе. Отдыхающих с вокзала да на вокзал возит. Он поможет, — убеждал Алешка. — Обязательно поможет… Ну, ладно… До завтра… Встретимся у сосны.
Я кивнул в знак согласия, хотя еще толком не знал, отпустят меня или нет.
Алешка положил Ваську на кровать и уже приготовился исчезнуть за окном, но я задержал его:
— С собой учебник возьми. По дороге спрашивать буду. Строго. Как учительница.
— У нас не строгая.
— Не перебивай. Что непонятно, подскажу. У меня «пятерка».
— Ишь ты! — воскликнул Алешка. — Гра-до-дрей!
— Что ты сказал?
— Я сказал: вот это да! По-оранжански сказал, — уточнил Алешка.
— Знаю, что не по-русски и не по-английски. Только как мы Дика из деревни выведем? Увидят же.
— Не увидят, — успокоил меня Алешка. — Я знаю местечко. Спрячу, ни в жизнь не найдут.
На дороге показались мама с папой. Увидев их, Алешка шмыгнул за угол. Я же взял контрабас, ноты и приготовился играть.
Они вошли. Васька бросился маме под ноги, но она, не обращая на него внимания, подошла ко мне и по привычке приложила ладонь ко лбу.
Папа выглянул в окно и удивленно сказал:
— Смотри-ка, на музыку собака прибежала.
Я похолодел. Пальцы застыли на струнах.
— Ну-ка, Гера, сыграй что-нибудь.
Я дернул за струны.
— Видишь, Нина, как собака слушает? Ты не зря про медведей говорила.
— Я никогда не говорю зря, — ответила мама, наливая в стакан коричневую жидкость. — Подумаешь, собака музыку слушает! В прошлый раз она пела.
— Как пела?
— А ты что — не слышал? Герман на контрабасе играл, а собака пела.
— Подожди, подожди… Кажется, я тоже слышал собачье пение. Только я боялся ошибиться.
— Вот и я боялась ошибиться, — созналась мама. — Мне казалось, что собака воет под нашим домом.
— Странно, мне тоже так показалось. Теперь ясно, кто там пел. Вы посмотрите, посмотрите, — увлеченно говорил папа. — Она даже уши навострила. Ай да умница! Интересно, как зовут эту собачку.
Я боялся выглянуть в окно.
— Эту собачку, — медленно перебирал я слова, — зовут Дик.
— Неужели Дик? Мне казалось, что Дик не такой.
— Это Дик, — мрачно повторил я.
— Нет, Дик не такой, — глядя в окно поддержала папу мама. — Это совсем другая собака.
Я глянул в окно и радостно закричал во весь голос:
— Это Стрелка! Стрелка, Стрелка, иди сюда!!!
В каждой деревне бегают ничейные собаки. У них нет хозяев. У них нет своей конуры. Они бродят по дворам, останавливаются у ворот или под окном и ждут, когда кто-нибудь даст им поесть.
Они радуются выброшенной косточке. Бывает их прогоняют. Тогда они поджимают хвосты и не спеша, проглотив обиду, перебегают на другой конец деревни.
Но таких людей, чтобы собак прогоняли, мало. Это хмурые, мрачные и злые люди.
— Стрелка, подойди сюда. Не бойся, Стрелка, — звал собаку папа, показывая принесенную из кухни кость.
Стрелка, осторожно перебирая белыми лапами, подошла к забору и остановилась. Папа бросил кость.
Собака благодарно посмотрела на него, не спеша подобрала кость и прилегла с ней у калитки.
Я продолжал весело играть на контрабасе, радуясь, что Дик молчит и не выдает себя. А вечером Алешка увел его на новое место.