Перевод осуществлён TG каналом themeofbooks — t.me/themeofbooks
Переводчик_Sinelnikova
ЛИЛЛИАНА
— Все зависит от тебя. А ты даже не можешь вспомнить, какую гребаную вилку использовать.
Острый голос моего отца прорезает воздух, как нож, и щелчок хлыста, который регулярно обрушивается на меня. Я уже привыкла к этому, он говорит со мной таким образом всю мою жизнь. Быть любимой родителями, и оберегаемой ими, это не то, что я когда-либо знала или испытывала. Никогда не было моментов доброты или близости. Моменты, которых я с нетерпением жду, это те, когда он забывает о моем существовании.
В последние несколько недель таких моментов просто не существует.
По его мнению, у меня есть шанс выполнить свое предназначение, единственное предназначение, ради которого я рождена. Единственная причина моей благодарности ему за то, что у него дочь, а не сын. Я нечто, что нужно вылепить, придать форму, подчинить его воле. Это все, что я есть для него, и чем была когда-либо.
Моя красота была удачей жеребьевки. Все остальное: любая грация, или ум, или хорошие манеры, которыми я обладаю, любое очарование или соблазнительность, все это было привито мне, и вбивается в меня в данный момент.
Чего я, кажется действительно, не могу понять, так это того, как работает обстановка места на модном ужине.
— Ты действительно думаешь, что им будет не все равно? — Я раздраженно резко выдыхаю. Скорее всего, я заплачу за это позже, но мои нервы натянуты до предела, гудя от беспокойства. — Я предназначена быть игрушкой для секса этого мужчины, а не его женой. Какое это имеет значение, знаю ли я, какая ложка для супа, а какая вилка для десерта?
Я вижу момент, когда мой отец хочет ударить меня. Он сделал бы это, если бы мы не были так близки к дню расплаты. Но он не может рисковать, чтобы что-то испортило мое лицо. Никаких покраснений или кровоподтеков. Ничего, что оставило бы след, а он не мог доверять себе, что остановится, если выпустит этот контроль из рук. Поэтому вместо этого он сжимает кулак, глядя на меня пронзительными темными глазами.
Мне говорили, что у меня глаза моей матери, мягкие и голубые. Но я не видела. Я ее не помню, и в доме нет ее фотографий. Ничего, что напоминало бы о ней.
— Он может захотеть тебя больше, чем на одну ночь, — огрызается мой отец. — И иногда мужчины из Братвы берут своих любовниц на приемы. Ты произведешь на них большее впечатление, если будешь вести себя как любовница, а не шлюха. Пытайся стать той женщиной, которая может выделиться среди всех остальных.
Ах, да. Это различие по статусу. Я слышала это тысячу раз. Шлюха ложится на спину на одну ночь и получает деньги. Легко и все просто. Раз и готово. Любовница прекрасная искусительница. Отполированная. Элегантная. Для моего отца успех в том, чтобы сделать свою дочь любовницей, а не шлюхой, это же кардинально все меняет, в его понимании конечно. Это его идея фикс… но в основном потенциал подняться выше… единственное, что когда-либо имеет для него большее значение.
— Всем дочерям в их семьях удается усвоить эти уроки, — язвительно замечает мой отец, когда я снова смотрю на стол, стоящий передо мной, изо всех сил пытаясь запомнить, что я должна делать со столовым серебром. Что касается меня, то я бы предпочла воткнуть нож для масла в глаз одному из этих мужчин, чем вежливо есть с ними суп.
Но это не мой выбор. Его никогда и не было.
— Я не одна из этих дочерей. — Слова застревают у меня в горле. — Я никто. — Я хочу сказать, что он тоже никто, но за это он может меня жестоко избить, как бы сильно он ни пытался сдерживаться. А потом, позже, когда он осознает, что натворил, он обвинит меня в том, что я подтолкнула его к этому, он запрет меня в моей комнате без еды и развлечений, наедине со школьными учебниками, которые будут укреплять мое место в этом мире.
Стою ли я на ногах или лежу на спине, не имеет значения, я здесь для удовольствия окружающих меня мужчин. Чтобы удовлетворять их прихоти. Чтобы делать их счастливыми.
— Ты права, — говорит он, его голос все еще холодный и резкий. — Ты никто. Но ты превратишь меня в кого-то. Ты понравишься Пахану, и ты заработаешь мне мое законное место в рядах. А потом, когда он закончит с тобой…
Он умолкает, и я жду окончания этого предложения. Это обещание было единственным, что давным-давно удерживает меня от того, чтобы украсть кухонный нож и перерезать себе вены, чтобы избежать абсолютного ада моего собственного существования.
— Тогда ты сможешь поступить так, как тебе, черт возьми, заблагорассудится, — заканчивает он. — И скатертью тебе будет дорога.
По крайней мере, здесь нет притворства. Это единственное облегчение, которое у меня есть. Мой отец не притворяется хорошим, или добрым, или любящим человеком. Он не в ужасе от того, что я боюсь его вместо того, чтобы любить или уважать его. Он наслаждается этим, потому что никто другой его не боится, а он так отчаянно хочет быть человеком, которого боятся другие. Человеком, чье имя заставит других трепетать.
Хочется посмеяться над ним. Сказать ему, как все это выглядит жалко, но у меня есть здоровая доза самосохранения, поэтому я молчу.
Я терплю остаток урока и его ругань, а затем возвращаюсь в свою комнату. Голодная, что иронично, учитывая, что последние два часа мы обсуждали столовое серебро и сервировку ужина. Но мой отец хочет, чтобы я была стройной, а это значит, что я ем очень мало, и то, что я ем, ограничено и дозировано. Мне придется спуститься к обеду позже, где он будет есть, что ему заблагорассудится, а мне подадут обычное мое блюдо: салат из шпината, курицу-гриль и овощное ассорти. Вода, вместо вина или чего-нибудь еще более захватывающего. На самом деле я никогда не пила алкоголь, за исключением тех нескольких раз, когда мне хватило смелости стащить из его винного шкафа открытую бутылку вина, в остальных случаях, когда он приглашает других людей на праздники или торжества, он оправдывается тем, что я слишком молода.
Двадцать технически слишком мало, но я не думаю, что кому-то не насрать. На самом деле ему тоже, кроме того, что это еще что-то, что мешает мне жить. Еще один указ, еще одна форма контроля.
Я закрываю за собой дверь в свою комнату, прислоняюсь к ней спиной и глубоко вздыхаю, позволяя усталости овладеть мной. Я на ногах с пяти утра: делаю зарядку, делаю уроки, хожу на приемы к парикмахеру и косметологу и прихожу домой, чтобы продолжить уроки и зарядку. Изо дня в день происходит одно и то же, за исключением встреч, которые проводятся раз в две недели. Я знаю, что у моего отца на самом деле нет денег, которые он тратит на меня, но он считает это инвестициями.
Инвестиции, которые, если я не смогу обеспечить ожидаемую им отдачу, будут изъяты из моей собственной плоти. Я не могу представить, что меня ждет, если я не смогу угодить Пахану, мужчине, которому меня очень скоро представят, и что произойдет, если он не захочет меня.
Я медленно подхожу к кровати и опускаюсь на нее. Когда я одна, делать особо нечего, у меня есть несколько книг, и я прочитала их так много раз, что знаю наизусть. Снаружи я вижу вдалеке горизонт Чикаго, и я знаю, что на улицах полно людей, живущих своей шумной, насыщенной жизнью: они идут домой, или на встречу с друзьями, или ходят на свидание. То, что делают обычные люди в своей обычной жизни.
Я бы очень хотела быть обычной.
Я должна быть обычной. Мой отец — никто. Насколько я знаю, моя мать тоже была никем. Мой отец — рядовой член чикагской братвы, человек, чья жизнь очень мало значит для людей, стоящих намного выше него, людей, к которым он стремится подлизаться. Я никогда не должна была быть одной из тех девушек, которых воспитывают и берегут для удовольствия высокопоставленного мужчины, для замужества, для обеспечения наследников. Но мое будущее было полностью ненаписанное. Конечно, я ни за кого не выйду замуж. Я не собираюсь рожать детей, спасибо, черт возьми за это. Я буду просто трахаться, затем, как только все будет сделано и я надоем, а мой отец получит то, что хочет, я буду свободна, я смогу выбрать другую жизнь.
Я встаю, открываю окно и высовываюсь. Наша квартира находится высоко, на двенадцатом этаже, и было много ночей, когда я вот так высовывалась наружу и представляла, что произойдет, если я просто… вывалюсь. Я прикидывала, пытаясь определить, есть ли шанс выжить. Я была совершенно уверена, что нет. Изоляция и одиночество делали это со мной. К этому вело и взросление рядом с моим отцом, одержимым идеей затащить свою дочь в постель к самому выгодному мужчине. Все, что я пережила, подталкивало меня к самому краю.
Но теперь, если я смогу продержаться еще немного, моя свобода может быть очень близка. И что я буду с ней делать?
Я уберусь нахуй из Чикаго, вот что.
Я уеду так далеко, как смогу… во Флориду, Калифорнию, гребаную Аляску, мне все равно. Мне насрать, где я окажусь в итоге, лишь бы это была не эта комната, не эта квартира, не этот гребаный город. Где мне больше никогда не придется слышать слова Пахан и Братва, и где я смогу выбирать, с кем мне трахаться и когда.
Все, что мне нужно сделать, это отказаться от этой последней вещи. Потерпеть еще немного. И тогда моя ценность для моего отца… для всех этих мужчин, исчезнет. Я больше не буду девственницей, и никому из них не будет до меня дела.
Большую часть своей жизни я провела, обучаясь всему, что, по мнению моего отца, могло дать мне преимущество перед этими людьми. Мне снова и снова внушали, насколько они светские, насколько культурные, насколько мой интеллект может иметь значение, если Пахан решит, что я нужна ему больше, чем на одну ночь. Если он захочет, чтобы я была под его рукой в качестве любовницы какое-то время. Литература, всемирная история, география, все это мне тоже вбили в голову, наряду с размещением ложек и вилок.
Однако результат оказался не совсем таким, на что надеялся мой отец. У меня все еще хранятся вещи о которых отец не знает: некоторые из карт, некоторые из книг с выделенными местами, описывающими будущее, в котором я смогу путешествовать по различным местам самостоятельно, без чьих-либо препятствий. Местам, которые я хочу посетить, мир, который я хочу увидеть, пользуясь заслуженной свободой, где никто не скажет мне "нет".
Все эти планы все еще эфемерны, и я не решила, куда я отправлюсь в первую очередь. Но это действительно не имеет значения.
Все лучше, чем это.
Все, что будет иметь значение, это то, что я знаю, что мне делать дальше.
Если я смогу выжить.
НИКОЛАЙ
Крики и мольбы этого человека должны тронуть меня. Объективно я знаю, что это так. Но я ничего не чувствую, когда стою там с окровавленными руками, откладывая плоскогубцы, которые держу в руке, и смотрю на связанного мужчину передо мной. На данный момент у него отсутствует большая часть зубов и несколько ногтей, как на руках, так и на ногах. Его ответы, те, которые мне удалось вытянуть из него, произносятся сквозь кровь и слюну, с липкими всхлипываниями, когда он плачет между словами. Этот человек совершенно жалок, и я готов к тому, что все это закончится.
— Скажи мне еще раз, — терпеливо прошу я, доставая нож для разделки филе. — И, возможно, на этот раз я тебе поверю. Сколько, ты сказал, человек будут следить за завтрашней ночной отправкой? И во сколько и кому ты сказал, будет отправка?
Для человека, испытывающего такую сильную боль, слишком много вопросов, чтобы их запомнить, поэтому я повторяю их снова, в перерывах между сбриванием тонких полосок кожи. Я знаю, что он лжет, и на данный момент я не уверен, что потребуется, чтобы заставить его сказать правду. Но ложь тоже полезна. Если он так долго терпит, это значит, что его предательство глубже, чем мы думаем. Это значит, что он боится чего-то большего, чем мой отец и я, а таких мужчин может быть очень мало в этом городе.
Я жесток, но мой отец более ужасен. Безжалостен даже к тем, кого любит. Для меня это работа. От меня ожидают, что я буду выполнять заученный долг. Мой отец часто говорит мне, что он оставляет допросы мне, потому что, хотя мы оба одинаково квалифицированы, ему это слишком нравится. Он становится старше, его руки уже не такие уверенные, как раньше, но он никогда бы в этом не признался, и предположить это, означает оказаться там, где находится этот бедняга, связанным пластиковой пленкой и быть расчлененным дюйм за дюймом.
По крайней мере, его конец быстрый. Когда я уверен, что от него больше ничего не добьюсь, я перерезаю ему горло. Выстрел был бы еще быстрее, но я оставил свое оружие в другом конце комнаты, а он всего лишь солгал мне. Он не заслужил тех усилий, которые потребовались бы мне, чтобы идти за пистолетом.
Когда я мою руки в боковой комнате, смывая кровь с ногтей и слушая равномерный стук отцовских лакеев, убирающих тело и комнату, у меня в кармане жужжит телефон. Я вытираю руки и вижу сообщение от моего отца.
Встретимся в моем офисе, как только закончишь.
Кратко и по существу. Я посмеиваюсь про себя, потому что мой отец, ничто иное, как непоследовательность. Он мог захотеть поговорить со мной о чем угодно, и сообщение было бы одним и тем же, независимо от его настроения. Он мог быть доволен или разъярен, полон надежды или уныния, иметь для меня хорошие новости или плохие, и я получил бы одно и то же сообщение.
Эмоции, в его глазах, это то, что мужчина должен подавлять. Убивать, чтобы это не привело к его гибели. И я научился за эти годы скрывать любые эмоции, которые я чувствую, до вины. К счастью, это, казалось, не имеет большого значения. Моя жизнь приятна. У меня есть все, что я пожелаю. Я живу в чикагском пентхаусе, мне ничего не нужно, я пью и ем, что пожелаю, трахаюсь с кем захочу и хожу, куда захочу. Однажды империя моего отца станет моей. И все, что мне нужно делать взамен, это следовать его командам и, иногда, проливать немного крови.
Небольшая цена за ту жизнь, которую я веду.
Мой отец, Егор Васильев, находится в своем офисе, как и обещал. Он откинулся на спинку своего широкого кожаного кресла, просматривая бумаги, рядом с ним в пепельнице горит сигара, а в правой руке стакан водки. Мой отец, человек, который редко прекращает работу, и поэтому он наслаждается своими удовольствиями, когда хочет ими воспользоваться, а не откладывает их на конец дня. Если бы к нему пришел кто-то другой, а не один из его детей, у него, скорее всего, была бы женщина под столом. В любом случае, я почти удивлен, что ее там нет. В основном он заботится только о чувствах моей сестры Марики.
— Николай. — Он не поднимает взгляда, одной рукой машет на стул, а другой тянется за водкой. — Нам поступило предложение.
Выражение его лица не меняется, но в голосе появляется намек на веселье. Он откладывает бумаги, делает большой глоток своего напитка, а затем поднимает взгляд на меня, на мои забрызганные кровью рубашку и брюки.
— Не было времени переодеться?
— Ты просил меня встретиться с тобой как можно скорее, — спокойно говорю я. Нужно было сделать выбор между написанном в сообщении и приходом на встречу с моим отцом в его офис. Я мог бы переодеться и прийти к нему свежим и соответствующим образом одетым, или я мог бы следовать букве его инструкций и прийти, как только закончу. Зная своего отца, я выбрал последнее.
— Очень хорошо. Ты хороший сын, Николай.
В его устах это самая высокая похвала.
Он откидывается назад, переплетая пальцы домиком, и смотрит на меня.
— Человек, которого ты допрашивал, мертв?
Я киваю.
— Мертвее некуда.
— И он дал нам что-нибудь полезное?
— Не совсем так. Но он лгал, до самого конца. Ничто его не сломило. Такую боль можно терпеть только тогда, когда страх сказать правду сильнее. Что означает, что, кому бы он ни стучал, это могут быть только несколько человек в городе.
Мой отец кивает.
— Может быть Тео, или Харуки.
— Это возможно. Мы можем попытаться выяснить больше. Некоторые из его друзей могут оказаться более откровенными, как только узнают, что с ним случилось. Они будут стремиться избежать той же участи или прославятся, что помогли ему.
— Мы должны быть осторожны, отделяя ложь от правды. Чтобы убедиться, что они не предлагают ложную информацию, чтобы спасти свою шкуру.
— Кто-нибудь это сделает, — уверенно говорю я ему. — И наказания этого человека будет достаточно, чтобы отговорить остальных.
Мой отец одобрительно кивает.
— Говоришь как истинный Пахан. Ни один человек среди нас, нашего ранга, не должен бояться крови на своих руках. Ты купаешься в ней даже не дрогнув.
Гордость в его голосе очевидна. От него это редкость, и только наедине. Не секрет, что мой отец ценит меня, как своего единственного сына и наследника, это… само собой разумеется, но все остальное остается между нами и в этой комнате. В нашем мире нет места для заботы. Нет места для любви к тому, что может быть потеряно.
— Ты сказал, поступило предложение. — Я прочищаю горло, прогоняя любые мысли сожаления о том, что я, возможно, хотел бы быть ближе к своему отцу. Чувствовать больше привязанности с его стороны. Такого рода идеи, бессмысленная слабость.
— От кого? И о чем?
— Да… об этом. — Он делает еще один глоток водки, кивая на графин на позолоченной стойке справа от него. Для меня это явное предложение налить себе бокал, и я принимаю его предложение. В такой день, как у меня, мужчине хочется выпить.
Я наливаю на два пальца в хрустальный бокал и снова сажусь.
— У одного из наших сотрудников более низкого уровня есть для нас предложение. Некий Иван Нароков.
Имя ни о чем не говорит.
— Я о нем не слышал.
Мой отец пожимает плечами.
— Я тоже, черт возьми, не знаю, кто он такой. Но он явно слышал, что кто-то из нашего ближайшего окружения предал нас. Мне любопытно знать, как он добыл эту информацию. Обычно я мог бы попросить тебя просто выудить ее из него пытками. Но его предложение было… интригующим.
Теперь я весь внимание. Любопытство моего отца редко возбуждается, и у него есть склонность к насилию. Если он решил выслушать этого Нарокова, а не просто отрывать от него кусочки, пока он не расскажет, как он узнал об этом, мне интересно знать, почему.
— По-видимому, у него есть дочь. Очень красивая.
— О? — Я делаю еще глоток, теперь мне еще более любопытно. — Я уверен, что у многих мужчин, которые работают на нас, есть дочери. Какое это имеет отношение к чему-либо?
Мой отец усмехается.
— Она девственница. Ей двадцать лет. И он предложил нам ее невинность в обмен на место, которое предатель, которого ты сегодня пытал, так недавно освободил. — Он делает паузу, допивая свой напиток. — Он предложил мне ее девственность, в частности. Предположил, что я могу использовать ее любым способом, который мне нравится, так долго, как мне заблагорассудится. Без ограничений, никаких заявлений о том, что я не причиняю ей вред. Честно говоря, я думаю, я мог бы сказать, что планировал задушить ее после того, как трахну, и он бы согласился.
— Хм. — Я делаю еще глоток, скрывая дрожь, которая проходит через меня. Единственный вид насилия, который я ненавижу, это насилие, направленное против женщин. Мысль об убийстве этой девушки, кем бы она ни была, особенно таким способом, заставляет мою кожу покрываться мурашками. Но я не показываю этого.
— И ты не хочешь ее?
Он пожал плечами.
— Я обдумывал это. Красивая, невинная молодая женщина полностью в моей власти? Это приятная мысль. Но ты молодец. Ты образцовый сын, достойный наследник. И я думаю, ты заслуживаешь награды. На самом деле, это удачное время. Я думал о том, как отблагодарю сына, у которого есть все? Что ж, теперь я знаю. — Необычная удовлетворенная улыбка расплывается по лицу моего отца. — Девственница, которую ты можешь использовать как тебе заблагорассудится. Это неплохая награда, не так ли? И если ее отец окажется бесполезным, как я предполагаю, мы просто убьем его после того, как у тебя будет возможность насладиться ею.
Я не уверен, что это та награда, которую я хочу. У меня нет привычки принуждать женщин, и я сомневаюсь, что эта девушка добровольно согласится на эту схему. Но я также знаю, что лучше не отказывать моему отцу, особенно когда он явно так доволен тем, как все складывается.
Я осушаю остаток своего стакана.
— И когда я встречусь с этой девушкой?
— Сегодня вечером. Ее отец привезет ее сюда. Я знал, что тебе понравится это предложение, поэтому я уже принял его. — На лице моего отца появляется довольное выражение, которое я видел раньше всего один или два раза.
В прошлый раз вокруг нас было больше тел, чем я мог сосчитать.
— Ну что ж. — Я встаю, отставляя стакан в сторону. — Полагаю, мне лучше переодеться.
ЛИЛЛИАНА
Я смотрю на платье на кровати, гадая, не стошнит ли меня. Теперь, когда момент настал, я не уверена, как я собираюсь этим управлять. Я предоставлена сама себе, когда дело доходит до подготовки, но у меня трясутся руки, и меня так подташнивает, что я думаю, что мне, возможно, придется прилечь. Мои зубы стиснуты так сильно, что это причиняет боль.
Я слышала разговор моего отца ранее. Подслушивание, это то, из-за чего я могла бы провести несколько дней без еды и воды, но у меня было ощущение, что я буду представлена сегодня вечером, или, по крайней мере, очень скоро. Появление в моем шкафу нового платья, более дорогого, чем все остальное, что у меня есть, и элегантно соблазнительного, кажется слишком большим совпадением в сочетании с частным телефонным звонком. Поэтому я рискнула. И то, что я услышала, заставило меня захотеть сбежать. Не то чтобы я выходила из дома. Все двери заперты снаружи отдельной железной решеткой, отпереть их можно только ключом, который мой отец постоянно держит при себе. Единственное окно, через которое я могла сбежать, через пожарную лестницу, находится в гостиной, и оно тоже зарешечено и заперто. Если бы я была одна дома, и случился пожар, я бы, блядь, сгорела заживо или мне пришлось бы выпрыгнуть из окна двенадцатого этажа.
Я часто хотела спросить своего отца, что бы он чувствовал, если бы его талон на питание сгорел при пожаре, и все потому, что он так хотел держать меня в тюрьме, но у меня никогда не хватало смелости.
Вы можете использовать ее так, как вам нравится. Это были слова, от которых у меня скрутило живот, подтекст, который заставил меня почувствовать, что я не смогу пройти через это. Я не знаю, почему я думала, что будет какой-то другой результат. Не то чтобы мой отец заботился о моем личном благополучии. Мне очень ясно дали понять, что единственное, что имеет значение, это то, чтобы я доставила удовольствие Пахану настолько, чтобы он принял предложение моего отца. Мое собственное счастье и безопасность не принимаются во внимание. Поэтому я не знаю, почему я могла подумать, что мой отец мог бы предостеречь его не причинять мне вреда каким-либо образом.
Если это то, что нравится Пахану, то это то, что нравится моему отцу.
Я всегда знала, что должна суметь пережить это до конца. Просто, я полагаю, до этого момента это действительно не доходило. Я могу не пережить этого.
Черт возьми, я могу не пережить сегодняшнюю ночь.
Я знаю, насколько жестокими могут быть эти парни из Братвы. Я слышала истории. И прямо сейчас, когда я смотрю на платье на кровати, в моей голове прокручиваются сотни сценариев насилия, каждый из которых хуже предыдущего.
Просто одевайся, Лиллиана. Это будущее. Это настоящее, и, если ты заставишь его ждать, ты будешь страдать сейчас. Это единственное, что заставляет меня двигаться. Я знаю, каково это, терпеть гнев моего отца, и заставлять его ждать именно сегодня было бы не в моих интересах.
Платье бледно-голубого цвета, на несколько тонов светлее моих глаз. У него облегающий лиф с глубоким вырезом, который опускается низко, на несколько дюймов выше моего пупка, материал достаточно плотный, чтобы удерживать мою грудь на месте. Плечи шириной в несколько пальцев удерживаются серебряными застежками в форме роз, которые легко расстегиваются, а юбка облегает мою фигуру, до ступней с разрезами до бедер с обеих сторон. Это платье, предназначено для демонстрации всех моих лучших качеств, платье, предназначено для того, чтобы выставить меня напоказ.
У меня нет выбора, кроме как надеть его. Оно красивое, но я чувствую себя в нем обнаженной, хотя на самом деле ничего не видно, кроме моего декольте и длинных ног с обеих сторон. Это не неприлично, но это ощущается так, потому что привлекает внимание ко всему, на что мужчина мог бы захотеть взглянуть. Не помогает и то, что, согласно инструкциям, которые мне дали, под ним на мне ничего не должно быть. Ни лифчика, ни трусиков.
Только платье, а под ним я голая. Я, подношение, вся я стану доступной для человека, которому меня приносят в жертву.
Я стараюсь не думать об этом, пока выполняю остальные действия. Легкий макияж, длинные завитые волосы, распущенные по плечам. Немного розовой помады, чтобы подчеркнуть мои полные губы. Тонкая подводка, золотистые тени и тушь для ресниц, чтобы мои глаза казались больше. Мои ногти были ухожены, волосы подстрижены и подкрашены. Больше ничего нельзя было сделать, чтобы я выглядела еще красивее. Я должна была чувствовать себя польщенной этим, но я этого не чувствую. Я чувствую отвращение. И сегодня вечером мне придется попытаться скрыть это. Или, может быть, я не буду. Может быть, ему будет все равно.
Мой отец такой же элегантный, когда я встречаю его внизу. Он ждет у двери, волосы зачесаны назад, в отглаженном костюме. Его взгляд скользит по мне так, как ни один отец никогда не должен смотреть на свою дочь, оценивая, насколько я сексуальная. Насколько вероятно, что я сделаю Пахана стоячим, так, что он не сможет это игнорировать.
— Прелестно, — бормочет он, кружа меня. — Абсолютное совершенство. — А затем он снова поворачивается ко мне лицом, подставляя мое лицо свету, изучая мой макияж. — Пока ты держишь рот на замке, пока он не потребует иного, эта ночь должна пройти идеально.
Конечно, он не мог сделать мне комплимент, не оскорбив меня. Меня всю жизнь учили быть очаровательной и хорошо говорить, именно для этой ночи. Хотя, у меня острый язычок, когда я начинаю себя не контролировать, чем вывожу его из себя. Сегодня вечером я сделаю все возможное, чтобы сохранить это в тайне. Хотя бы ради себя самой.
Снаружи нас ждет Uber. Мой отец запирает дверь, его рука на моем локте, когда он направляет меня к ожидающему внедорожнику, черному с тонированными стеклами, я еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. Это идеальная аллегория всей жизни моего отца, нечто очень похожее на то, что он хотел бы иметь, но дешевая имитация этого. Не его собственный пуленепробиваемый внедорожник, на котором можно разъезжать, но что-то, что позволит ему представить, что однажды у него это может быть.
Я хочу сказать ему, что даже если все пройдет безупречно, он никогда не будет никем, кроме как кем-то на службе у более могущественных людей. Что он никогда не будет с Паханом, даже его заместителем в команде. Он по-прежнему будет лакеем, даже если он войдет в узкий круг, и однажды его амбиции превзойдут его махинации, и он окажется разорванным на куски на дне реки Чикаго. Но я держу язык за зубами. В конце концов, я хотела бы, чтобы это все еще было у меня во рту, когда все это закончится, я бы не удивилась, если бы мой отец поделился с Паханом идеями о том, какие развратные вещи он мог бы со мной проделать, наслаждаясь мной.
Я медленно вдыхаю и выдыхаю, когда сажусь в машину. В салоне прохладно и пахнет чистой кожей, а на спинке сиденья передо мной стоит бутылка воды. Я тянусь к ней, и мой отец мгновенно отводит мою руку, когда водитель отъезжает от тротуара.
— Я не знаю, как долго Пахан заставит нас ждать, — говорит он низким, резким тоном. — Я не потерплю, чтобы ты спрашивала, где ты можешь поссать тем временем, и рисковала оказаться не готовой, когда он позовет нас.
Я сжимаю зубы, но не сопротивляюсь. В этом нет смысла. У меня пересохло во рту и перехватило горло, а вид воды и то, что мне в ней отказывают, заставляет меня хотеть ее еще больше. Но я знаю, как мой отец любит контроль. Мне вообще не следовало тянуться к ней.
Просто терпи, и все это довольно скоро закончится. Так или иначе.
Я задалась вопросом, куда мы отправимся: в пентхаус в районе Голд-Кост или куда-нибудь еще дальше. Оказывается, последнее, мы выезжаем на окраину города, по длинной улице, полной ухоженных деревьев и лужаек, с раскидистыми особняками, вплоть до одной улицы, где нет ничего, кроме единственного особняка в самом конце, уединенного и обнесенного стеной, с другим забором за ним и будкой охранника.
Я мельком вижу лицо водителя в зеркале заднего вида. Он выглядит смущенным, и кто может его винить? Он, вероятно, не рассчитывал подъехать к особняку, охраняемому вооруженными людьми, за тридцать долларов туда и обратно. Я сомневаюсь, что мой отец собирается дать ему хорошие чаевые.
— Скажи им, что у Ивана Нарокова назначена встреча, — резко говорит мой отец с заднего сиденья. — Они могут проверить, если хотят. Моя дочь здесь, со мной.
Я вижу, как кадык водителя подпрыгивает у него в горле, когда он кивает и опускает окно. Раздается раскат грома, и я вижу, как дождь начинает стекать по тонированным стеклам, когда одетый в черное охранник с важным видом подходит к машине, казалось бы, не заботясь о том, что промокнет. Трудно сказать, учитывая угол, под которым я смотрю, и тот факт, что одежда охранника означает, что он почти сливается с темнотой.
Водитель повторяет то, что сказал мой отец.
— Я просто доставил их, — добавляет он, его голос становится прерывистым. — Я не имею к этому никакого отношения.
Охранник ухмыляется.
— Конечно, сынок, — говорит он водителю, его глаза блестят, как будто он наслаждается дискомфортом другого мужчины. Водитель молод, возможно, чуть за двадцать. Вероятно, это его вторая работа, благодаря которой он заканчивает колледж. Мне становится дурно от мысли, что с ним может случиться что-то плохое из-за того, что он согласился на эту поездку.
Охранник говорит что-то, чего я не слышу, в рацию у него на плече. Мгновение спустя раздается треск, или мне так кажется, его трудно расслышать из-за постоянно усиливающегося дождя, и охранник машет рукой в сторону дома. Железные ворота внешнего забора медленно со скрипом открываются, и охранник кивает.
— Вы можете проехать вперед. Я рекомендую оставить их у входа и ехать своей дорогой, — добавляет он, и водитель становится еще бледнее.
— Черт, — бормочет он себе под нос, но все равно жмет на газ, проезжает через ворота и едет по подъездной дорожке ко второму ряду ворот. Его пальцы барабанят по рулю, и я могу сказать, что он хочет убраться отсюда поскорее.
Я не осуждаю его. Я тоже.
В моей голове вспыхивает фантазия, в которой я выталкиваю своего отца из машины и подкупаю водителя всем, что он хочет: киской, ртом, всем, что я могу предложить, чтобы он увез меня отсюда и как можно дальше от Чикаго, насколько это возможно. Все то же самое, что и Пахану, использовать мою невинность, как ему заблагорассудится… За исключением того, что я думаю, этот мальчик был бы гораздо нежнее со мной, чем мужчина, которому меня передадут сегодня вечером. Но нет способа узнать. При такой власти невинно выглядящие мужчины могут быть такими же жестокими, и это в любом случае не имеет значения… у этого парня нет яиц.
Забавно об этом думать, учитывая, что я почти наверняка моложе его.
— Лиллиана. — Резкий голос моего отца прорезает воздух, и я прихожу в себя, вырываясь из фантазий о побеге. Дверь открыта, дождь льет как из ведра, и мой отец выглядит взбешенным. Он оглядывается и хватает зонтик с пола внедорожника.
— Это мое… — водитель слабо протестует, но все, что он еще собирался сказать, замирает у него на губах, когда мой отец бросает на него испепеляющий взгляд.
Зонт раскрыт, мой отец выскальзывает из машины, стоит под дождем, держа его для меня. Это самая добрая вещь, которую он когда-либо делал, и я знаю, что это не для моей пользы. Это для него, потому что Пахана не возбудит женщина, которая выглядит как мокрая кошка, с потекшей по лицу тушью.
Я иду по подъездной дорожке на своих высоких каблуках, пока мы идем, мой отец делает все возможное, чтобы разделить со мной зонт. Позади себя я слышу визг колес, когда водитель убирается к чертовой матери, так быстро, как только может, и я его не виню.
Я бы тоже так сделала, если бы могла.
Двери у входа в особняк огромные, деревянные и позолоченные, и они распахиваются при нашем приближении, без сомнения потому, что кто-то увидел нас через систему безопасности. Мы входим в фойе с мраморным полом, нас приветствует высокий, сурового вида мужчина в черном костюме, и сразу за ним я вижу еще больше охранников, стоящих по бокам от выхода из фойе.
— Я возьму ваш зонтик, мистер Нароков, — говорит мужчина, протягивая к нему руку. — Возможно, вам нужно полотенце, чтобы вытереться, сэр?
Он смотрит на меня, его глаза никогда не опускаются ниже моего подбородка, воплощение приличия. Единственный мужчина, который, вероятно, не воспользуется шансом полюбоваться сегодня вечером, думаю я про себя, поджимая губы, чтобы сдержать приступ истерического смеха. Если я начну, я не остановлюсь, и это никому не принесет пользы.
Меньше всего мне.
— Да, спасибо. — Голос моего отца изменился. В нем сквозит неподдельная уверенность, которую я лично считаю совершенно незаслуженной, но он играет в игру. Я стою там, ожидая указаний, потому что ничто в сегодняшнем вечере не зависит от моего выбора. Я просто шахматная фигура, и я жду, когда меня переместят на доске в этой партии.
Мужчина в черном уходит и возвращается с накрахмаленным белым полотенцем. Он передает его моему отцу, который вытирает им волосы, лицо и руки, прежде чем провести пальцами по волосам так, чтобы они были зачесаны назад с темными вмятинами по краям, где линия роста волос редеет.
— Следуйте за мной, пожалуйста, — говорит мужчина, и мой отец повинуется. Он бросает на меня острый взгляд, и я делаю то же самое, мои каблуки стучат по мрамору, когда нас выводят из фойе, мимо охраны, по коридору к другой высокой позолоченной двери.
Пахана нет внутри. Это то, что выглядит как официальная гостиная: блестящие паркетные полы, высокие книжные полки и кожаные диваны, обрамляющие каменный камин. По обе стороны от камина расположены огромные застекленные окна, по которым струится дождь.
— Кто-нибудь придет за вами, когда мистер Васильев будет готов, — говорит мужчина в черном костюме, а затем выходит, закрывая за собой тяжелую дверь и оставляя нас одних.
Я опускаюсь на один из кожаных диванов, чувствуя, как у меня немного дрожат колени. Я не знаю, должна ли я сесть, но мне все равно. Никто не должен долго стоять на четырехдюймовых каблуках.
Мой отец смотрит на меня, но не говорит мне встать. Я чувствую, как мое сердце бьется в груди в тяжелом ритме, и я пытаюсь сосчитать каждое биение, на чем-то сосредоточиться, кроме того, что будет дальше. Если я позволю своему разуму разгуляться, ужасы, которые я придумаю, будут слишком ужасны, чтобы с ними справиться. За эти годы я очень хорошо научилась контролировать свой страх. Я считала удары сердца, считала вдохи, считала секунды до того, как что-то закончится. Считала удары хлыста по моей коже…
Я чуть не выпрыгиваю из своей кожи, когда открывается дверь, и в комнату доносится резкий голос с сильным акцентом.
— Вас ждут. Следуйте за мной.
Я автоматически встаю, не дожидаясь указаний, разглаживаю руками юбку.
Настал момент расплаты.
НИКОЛАЙ
Едва я выхожу из кабинета отца, как нежная рука хватает меня за рубашку и тащит в соседнюю комнату.
— Николай! — Моя сестра, Марика, смотрит на меня с яростным выражением на лице. Несмотря на то, что она на фут ниже меня и на сотню фунтов легче, над ее гневом не стоит насмехаться. Прямо сейчас она выглядит так, словно хочет выцарапать мне глаза. — Ты же на самом деле не собираешься соглашаться с этим, не так ли?
— Ты не должна подслушивать. — Я хотел бы сказать, что у нашего отца есть слабость к своей дочери, но я давно знаю, что у моего отца есть слабости не там, где кого-то это касается. Если бы он узнал, что Марика подслушивала, она была бы наказана.
— Меня никогда не поймают. — Фыркает она, убирая с лица свои белокурые волосы, серо-голубые глаза того же оттенка, что и у меня, сверкают на мне. — Ты не можешь быть серьезным. Ты собираешься забрать эту бедную девушку и…
— Ты даже не знаешь, кто она.
— Это не имеет значения. — Марика топает миниатюрной ножкой. — Что, если бы это была я? Что, если бы наш отец отправил меня трахаться с каким-нибудь мужчиной просто так…
— Этого никогда не случится, и ты это знаешь. Ты дочь Пахана. За кого бы ты ни вышла замуж, тебя выберут лично.
Она морщит нос.
— Ты все еще упускаешь суть.
Я провожу рукой по волосам, вздыхая.
— Марика, будь разумной. Ты действительно думаешь, что я собираюсь причинить ей боль?
— Ты не можешь согласиться с этим и не навредить ей.
— Если ты подслушивала, значит, ты слышала весь разговор. Наш отец очень доволен собой за то, что додумался до этой идеи. Ты знаешь, я не могу сказать ему "нет".
Она поджимает губы. На это нет ответа, она знает не хуже меня, что в словаре нашего отца нет такого слова.
— Что ты собираешься делать? — Спрашивает она наконец.
— Ты же знаешь, я не причиняю вреда женщинам. Я не против насилия, но я не буду этого делать.
— Ты же не собираешься… — Марика тяжело сглатывает. — Заставлять ее?
Мое лицо искажается, и я пристально смотрю вниз на свою младшую сестру.
— Я никогда в своей гребаной жизни не принуждал женщину. — Слова звучат резче, чем я хотел бы, но я не извиняюсь. Сама идея оскорбительна. — Конечно, я, блядь, не собираюсь этого делать.
— Технически готовность не означает…
— Боже, Марика. Я, блядь, это знаю. — Я снова провожу пальцами по волосам. — Я разберусь с этим. Может быть, я просто оставлю ее у себя на несколько дней, заставлю их думать, что я ее трахнул, а потом позволю ей уйти. Звучит так, будто ее отцу все равно, что с ней будет потом. Я дам ей немного денег, а затем отправлю ее восвояси.
— Как шлюху?
— О, прекрати возмущаться. — Я свирепо смотрю на нее. — Я обожаю тебя, Мари, но ты не хуже меня знаешь, что в этом мире очень мало вариантов, и еще меньше для таких девушек, как ты и она. Вы можете находиться на разных концах спектра, но это, черт возьми, одно и то же.
— Что, если ты захочешь ее? — Марика закусывает губу. — Ты все еще соберешься оставить ее в покое?
Я не могу поверить, что веду этот гребаный разговор, но Марика похожа на бульдога, когда речь заходит о чем-то, на чем она зациклилась. Она не успокоится, пока не получит ответ, который ее удовлетворит.
— Тогда я найду другую женщину, которую захочу, — говорю я ей категорично. — Я могу получить практически любую женщину, которая мне понравится добровольно, и, если я захочу чего-то более мрачного, я заплачу за это. Мне не нужно нарушать свой собственный моральный кодекс, чтобы трахаться. — Я прищуриваюсь. — Теперь, могу я прекратить этот разговор со своей чертовой сестрой?
— Отлично. — Марика толкает дверь, отступая в сторону. — Но тебе лучше не лгать мне.
Я закатываю на нее глаза и выхожу из комнаты.
Вся эта ситуация сильно заводит меня. Мне предлагают то, от чего мало кто из мужчин отказался бы. Невинную девушку, совершенно нетронутую, с которой я могу делать все, что захочу. Делать с ней все, что захочу, и ее отказ, если бы он последовал, не имел бы значения. Она была бы моей все равно.
Я не могу притворяться, что эта мысль меня не возбуждает. Не насилие, присущее этому, а идея лишить эту девушку, кем бы она ни была, ее невинности. Я даже еще не знаю, как она выглядит, но я не сомневаюсь, что она красива. Этого было бы достаточно, и она была бы моей столько, сколько я захочу.
Я чувствую, как у меня встает, когда я возвращаюсь в свою комнату, чтобы переодеться, просто при мысли, что я испытываю тоску по девушке, которую я еще даже не видел и не собираюсь делать ее своей. Сама идея этого…
Я устал от заискивающих женщин, которым не терпится трахнуть наследника миллиардера из самой опасной чикагской братвы, женщин, которые пускают слюни и раздвигают губы и ноги при мысли о том, чтобы позволить убийце трахнуть их в открытую. Я также устал от шлюх: женщины, которым я могу заплатить, охотно позволяют мне время от времени наслаждаться темными вещами, которых я жажду. В этом больше нет ничего нового. Это начинает казаться пустым, неудовлетворяющим.
Я не хочу причинять боль этой девушке. Не совсем. У меня есть свои причуды, но женщины, с которыми я получаю удовольствие, охотно подчиняются. У такого человека, как я, погрязшего в насилии и крови, должен быть кодекс. Черта, которую он не переступит, иначе он станет никем иным, как монстром. Социопатом.
Распахивая дверь в свою комнату, я пытаюсь выкинуть мысль о ней из головы: изображение полных губ, раскрытых для моего члена, широко раскрытых, умоляющих глаз, смотрящих на меня, когда я толкаюсь в ее рот. Звук милого голоса, умоляющего, когда я впервые проникаю в ее тугую, девственную киску, умоляющего меня сначала остановиться, а потом не останавливаться, как только я покажу ей, насколько это может быть хорошо. И позже, ее задница…
Я мог бы взять каждую ее частичку. Осуществить каждое грязное желание и фантазию, которые у меня когда-либо были. Я мог бы открыть для нее целый мир удовольствий, показать ей, как глубока может быть тьма и как хорошо, может быть на дне этого глубокого колодца. Но сначала мне пришлось бы преодолеть ее сопротивление. И на этом фантазия заканчивается, потому что она не была бы со мной добровольно, а я не могу смириться с этим.
Каждая вторая женщина, которой я когда-либо показывал эту тьму, умоляла об этом, но только потому, что они надеялись, что, если они понравятся мне, я вознагражу их… деньгами, связями или, что самое бредовое, предложением руки и сердца. И лишь изредка, потому что они действительно хотели меня. Эта девушка ничем не отличалась бы, напоминаю я себе, потирая ладонью твердые очертания моего члена. Она подчинилась бы, потому что ее заставляют. Не потому, что она желает меня.
Мой член пульсирует под моей рукой, и я расстегиваю рубашку другой рукой, продолжая поглаживать себя снаружи брюк. Это мало облегчает боль, но у меня есть время. И я намерен отправиться на эту встречу с ясной головой, а не с упрямой эрекцией, как у подростка, впервые прикоснувшегося к паре сисек.
Я, конечно, приму предложение моего отца. Я заберу девушку и буду держать ее у себя, пока не пройдет достаточно времени, не прикасаясь к ней. А потом я дам ей немного денег и освобожу ее.
Маленький зайчик окажется в ловушке, которого волк предпочтет не есть.
Боже, держу пари, что она была бы чертовски вкусной.
У меня текут слюнки при мысли об этом, о том, чтобы привязать ее к кровати и довести ее до первого оргазма своим языком, слушать, как она умоляет об этом, пока не доставлю ей удовольствие. Я отбрасываю свою окровавленную рубашку в сторону, направляясь в ванную, расстегиваю молнию на брюках и освобождаю свой ноющий член.
Я уже поглаживаю его к тому времени, как встаю под горячую струю воды в душе, прижимая большой палец к набухшей головке и издавая стон. Я не отошел от фантазии о том, чтобы съесть девственную киску этой девушки, и я почти чувствую ее вкус на своем языке… какая же она будет сладкая. Какая нетерпеливая, как только познает это удовольствие.
Представление ее образа, в моей голове как в тумане. Блондинка, брюнетка, рыжая, это не имеет значения. Я почти чувствую мягкость ее кожи под моими руками, то, как она выгибается дугой, трется о мой язык, умоляя, быструю пульсацию ее клитора, поток возбуждения по моему языку, когда она кончает. С моего члена капает предварительная сперма на мою руку, мои бедра сжимаются в кулак, когда я представляю это все.
Она бы испугалась, как только поняла, что будет дальше. У меня нет иллюзий, что я какой угодно, только не большой. Она была бы более чем немного напугана моим членом, но я позволил себе потакать этой идее, представляя ее широко раскрытые от испуга глаза, когда я подношу его к ее девственному входу, слишком толстый для нее, даже с учетом того, что ее возбуждение усиливается. У меня нет намерения действовать на основе фантазии, позволять себе такое… это всего лишь фантазия: писк ужаса, когда я прижимаюсь к ней, растягивая ее, ее момент боли с широко раскрытыми глазами, прежде чем я позволю ей приспособиться. У моего маленького зайчика, попавшего в ловушку нет выбора, кроме как подчиниться.
Блядь.
Я не могу пройти мимо этого образа, ее полные губы приоткрыты в смешанном крике страха, боли и зарождающегося удовольствия, когда я толкаю свой слишком большой член в ее нетронутую киску. У меня спазм в кулаке, струя спермы ударяется о стену душа, когда мои бедра дергаются, мои пальцы сжимаются на кафеле, где я напрягся, когда я вонзаюсь в ничто, представляя вместо этого тугую, сжимающуюся киску вокруг моего члена. Представляя, как хорошо она будет себя чувствовать, когда я наполню ее своей спермой.
Я чувствую почти головокружение, когда последние капли спермы вытекают из моего члена, мои пальцы поглаживают ствол, пока я выдавливаю из него последние капли, желая, чтобы я осушил себя досуха. Я хочу, чтобы у меня была ясная голова, когда я встречу эту девушку. Я не хочу, чтобы у меня был шанс предать свой собственный моральный кодекс, единственные остатки человечности, за которые я могу цепляться в мире, который требует, чтобы я был монстром ради власти и семьи.
Если я причиню ей боль, я стану точно таким же, как мой отец. Я всю свою жизнь пытался не быть таким. Я не намерен позволять одной женщине сломать меня.
Моя голова действительно проясняется, когда удовольствие спадает. Я заканчиваю принимать душ, выхожу и вытираюсь, выбирая костюм для вечерней встречи. Мой отец не будет ожидать от меня ничего меньшего, чем совершенства, безупречного наследника, которого он вырастил, утонченности и элегантности, жестокости и насилия, воплощенных в одном идеально отточенном человеке.
Спускаясь вниз, я больше не вижу Марику, и я рад. Я не хочу слушать еще одну ее лекцию, не сейчас, когда я сосредоточен на предстоящей ночи. Все, что мне нужно сделать, это убедительно принять предложение, и тогда я смогу спрятать девушку в одной из своих квартир, с глаз долой и из сердца вон, пока не пройдет достаточно времени, чтобы я мог отослать ее прочь.
Я иду по коридору в кабинет моего отца. Это комната с подчеркнуто мужским интерьером; книжные полки из красного дерева, еще один длинный письменный стол из красного дерева, позолоченная барная тележка и кожаные кресла с подголовниками рядом с камином. Сейчас он стоит перед незажженным камином, потягивая водку из стакана, отвернувшись от меня. Он не поднимает глаз, когда я вхожу, и я иду налить себе выпить, не утруждая себя ожиданием приглашения. Об этом он тоже ничего не говорит. Он медленно поворачивается ко мне лицом, бутылка водки звякает о хрусталь, и я вижу задумчивый взгляд в его глазах.
— Нарокова и его дочь сейчас ведут к нам. — Он прищуривается, глядя на меня. — В конце концов, я подумывал забрать ее себе. Подобное предложение такое заманчивое. Но у меня может быть любая дочь-девственница, какая мне понравится. Я мог бы приказать любому из моих людей отдать мне своих дочерей, и они бы сделали это из страха передо мной. Гораздо интереснее отдать ее тому, кого она не ожидает, тебе не кажется?
Я не уверен, в какую игру играет мой отец, но я киваю.
— Ты никогда не просил ни о чем подобном. — Он делает глоток водки, оценивая меня. — Ты тоже мог бы получить любую из них. Ты сын Пахана. Разве это не то, чего ты жаждешь? Девственницу в твоей власти? Девушку, которой приказано лечь в твою постель? Это исключительное удовольствие.
В глубине моего сознания звучит предупреждение. Мой отец гордится жестоким сыном, которого он вырастил, тем, что я не отступаю перед насилием и кровью. У меня возникает внезапный, глубокий страх, что он планирует испытать мои пределы. Чтобы увидеть, как далеко я могу зайти, проверяя пределы моей порочности.
Я успокаиваю себя. Конечно, есть некоторые границы, которые даже мой отец не переступит, то, чего он не потребует от собственного сына. Мне нужно будет только согласиться, а не доказывать, что я готов нарушить их.
Я слышу звук шагов в коридоре и цоканье каблуков по паркету. Она за дверью. Глубоко внутри меня все сжимается от предвкушения, которое я не могу игнорировать. Меньше часа назад я фантазировал об этой девушке, покрывая стену моего душа своей спермой, когда представлял ее себе. Сейчас я узнаю, кто она и какая. Это будет испытанием моей воли, но я никогда не был из тех, кто ломается, когда мне бросают вызов.
Дверь открывается. Первым входит ее отец, высокий, долговязый мужчина с лицом, которое выглядит так, словно легко треснуло бы под моим кулаком, если бы я того пожелал. Мужчина, от которого разит слабостью с того момента, как я посмотрел в его глаза. Прекрасно, он не понравился мне с самого начала… но затем он отходит в сторону, и я снова слышу стук каблуков.
Дверь открывается немного шире, и она входит внутрь.
ЛИЛЛИАНА
Когда я вхожу, в комнате двое мужчин.
Один из них, несомненно, Пахан. Он старше моего отца, с тщательно зачесанными назад седыми волосами и чисто выбритой челюстью, которая, возможно, когда-то была сильной, но теперь, в его преклонные годы, под ней появились щеки. Его костюм тщательно сшит, его линии пытаются скрыть жир, который занял место того, что когда-то, вероятно, было мышцами, а его лицо заострено. Однако его глаза, голубые и холодные, проницательны и настороженны. Он смотрит на меня, и я вижу похоть, от которой мой желудок скручивается от тошноты, когда его взгляд скользит по моему телу, вбирая в себя каждый его дюйм.
Другой мужчина моложе, скорее всего, ему от двадцати пяти до тридцати, но он достаточно похож на мужчину рядом с ним, чтобы я поняла, что это, должно быть, сын Пахана, без того, чтобы мне об этом сказали. Он воплощение красоты, каким, я ожидаю, когда-то был его отец. У него густые темные волосы, точеное, великолепное лицо и те же голубые глаза. Его тело, сплошные мускулы, обтянутые сшитым на заказ костюмом цвета древесного угля, и все в нем кричит о силе и контроле. Его взгляд тоже скользит по мне, но более бесстрастно. Как будто его не интересую я и то, что я могу предложить.
Я ловлю себя на том, что жалею, что меня не отдали этому мужчине, тому, кто, похоже, не хочет меня. Может быть, тогда я была бы избавлена от ожидающей меня судьбы, но я вижу неприкрытое желание на лице Пахана, и мне интересно, смогу ли я вообще выйти из этой комнаты без того, чтобы меня не трахнули. Он выглядит так, как будто хочет проглотить меня целиком, грязный уебищный старик, пускающий слюни из-за девушки, которая, вероятно, лет на сорок моложе его, если не больше.
Я не знаю, как я переживу лишение девственности без рвоты. Это, если не что иное, вероятно, станет причиной того, что в конце меня убьют.
Мой отец почтительно склоняет голову.
— Пахан. Позвольте мне представить мою дочь, Лиллиану Нарокову.
Я знаю, чего от меня ждут. Я сцепляю руки перед юбкой, наклоняю голову, не отрывая взгляда от блестящего деревянного пола передо мной.
— Очень приятно, — бормочу я, хотя это совсем не так.
Вероятно, это будет худшая ночь в моей жизни, и это большое достижение. Ура мне!
— Хм. — Говорит Пахан. — Ты пришел сюда, чтобы предложить ее мне, Нароков? За место в моем ближайшем окружении, да?
— Да, это так. — Голос моего отца заискивающий. Я ловлю себя на том, что хочу, чтобы Пахан разозлился на это и пристрелил его на месте. Даже если это закончится и моей собственной смертью, было бы приятно знать, что все это было напрасно, и мой отец в конце концов не получил того, чего хотел.
— Это отличное предложение. — Мужчина постарше подходит ко мне, держа в руке хрустальный бокал с водкой. Его взгляд снова скользит по мне, как у собаки, пускающей слюну на сырой стейк. Он обходит меня кругом, и все, что я могу сделать, это стоять прямо и неподвижно под тяжестью его оценивающего взгляда.
Другой мужчина ничего не делает. Он ничего не говорит. Он стоит очень неподвижно. Я не отрываю глаз от пола, но ловлю себя на мысли, что мне интересно, что бы я увидела на его лице, если бы подняла глаза.
— Я испытываю искушение согласиться и взять ее для себя, — продолжает Пахан, и мое сердце замирает в груди. Что это значит? Меня же и предлагают ему. Какие еще есть варианты? Есть отрицание, но мысль об этом вызывает у меня такую же тошноту, как и возможность принятия. Я не переживу своего возвращения в дом моего отца, если Пахан отвергнет его предложение.
Пахан замолкает, возвращаясь на свое место перед камином. Я чувствую напряжение моего отца, гнев, исходящий от него, когда он рассматривает возможность того, что вся его работа и инвестиции были напрасны. Мне почти нравится Пахан за то, что он заставляет его потеть. Может быть осознание этого, поможет мне пройти через это, если он возьмет меня.
— Но мой сын, Николай… — Пахан бросает взгляд на бесстрастного мужчину рядом с ним. — Я думаю, он заслужил награду. Поэтому я приму твое предложение, Нароков. От имени моего сына, если он этого пожелает. Но я думаю, что сначала ему следует поближе присмотреться к девушке. Чтобы убедиться, что она соответствует его стандартам. — Он указывает на мужчину рядом с ним… Николая. — Подойди ближе, сынок. Посмотри на нее и скажи мне, что ты думаешь.
Никаких колебаний, но я чувствую, что Николай не хочет. Я не уверена почему, и это выбивает меня из колеи. Быть отданной Пахану было бы достаточно плохо, но я, по крайней мере, знаю, чего он хочет. Этот же человек ведет себя странно, и это пугает меня еще больше. Минуту назад я хотела, чтобы это был он. Теперь, когда это действительно может быть он, я задаюсь вопросом: не ошибалась ли я?
Николай останавливается передо мной. Он протягивает руку, приподнимая мой подбородок так, чтобы я смотрела на его лицо, и его прикосновение удивительно нежное, сдержанное, как будто он прилагает усилия, чтобы быть таким. Его пальцы приподнимают мое лицо, и мой взгляд встречается с его.
Вблизи его глаза потрясающие. Я вижу, что они серо-голубые, и сейчас в них бурлят эмоции, которые я не могу прочитать. Его лицо еще красивее, чем я заметила сначала, воплощение каменной мужественности, и у меня возникает внезапное желание протянуть руку и провести пальцами по его острой челюсти. Что блядь со мной не так? Я немедленно подавляю это, сжимая кулак, и тут же сожалею о своем движении. Я должна была знать, что это будет иметь последствия.
— Она выглядит так, как будто в ней есть немного огня, — ворчит Пахан с довольной ноткой в голосе, как будто он наслаждается шоу. — Я полагаю, тебе это может понравиться. Не так ли, сынок?
— Конечно. — Голос Николая ровный и дымчатый, обволакивающий меня, как бархат. Что-то сжимается глубоко в моем животе, что-то, чего я не понимаю. Я сжимаюсь сильнее, когда он проводит большим пальцем по моей челюсти, до моей полной нижней губы, прижимаясь к ней, и что-то в этих бурных глазах разгорается.
Его рука опускается.
— Я возьму ее. — Его голос ровный и бесстрастный, и Пахан сужает глаза.
— Как ты можешь быть уверен наверняка? — Он кивает в мою сторону. — Ты очень мало рассмотрел ее. Возможно, ей следует снять платье, чтобы ты мог быть уверен, что ее тело нравится тебе.
О боже, пожалуйста, нет. Как я раньше не подумала о такой возможности, во всех моих жутких фантазиях? Я не думала о том, что меня заставят раздеться догола перед моим отцом и этими двумя другими мужчинами. Стыд от этого жарко разгорается у меня в животе, подступая к горлу, слезы подступают к глазам. У меня под платьем ничего нет, и я с болезненным ощущением понимаю, что это было именно по этой причине. Мой отец это предвидел.
Челюсть Николая сжимается, и я чувствую слабый проблеск надежды, каким бы глупым он ни был. Что, если он не так плох? Возможность кажется смехотворной, но я цепляюсь за нее.
— Если мне доверяют ее невинность, — спокойно говорит он, — то я бы предпочел быть единственным мужчиной, который видит ее обнаженной. В конце концов, на такое красивое произведение искусства лучше всего смотреть только одной парой глаз. — Он смотрит на меня, жар в его взгляде темнеет. — Если она — моя награда, то я буду единственным, кто наслаждается ее прелестями во всех их многочисленных проявлениях.
Пахан издает хрюкающий звук, делая еще один влажный глоток своей водки. Мое сердцебиение замедляется, облегчение захлестывает меня, но только на мгновение.
— Тогда, по крайней мере, протестируй ее, — рычит он. — Я не верю этому мужчине на слово, что она нетронута. — На его лице застывает предвкушающее выражение, как будто он ждет, что произойдет дальше.
Что-то мелькает в глазах Николая. Что, черт возьми, это значит? Интересно, мое сердце снова учащенно бьется, когда Николай подходит ближе ко мне. Он стоит передо мной, его тело загораживает мое от взглядов двух других мужчин в комнате, и он заполняет все пространство, его мускулистое тело излучает тепло.
У меня никогда не было мужчины так близко ко мне. Все в нем кричит об опасности. Он нависает надо мной, его глаза сейчас затуманиваются, а одна рука лежит на моей талии, длинные пальцы впиваются в меня, когда он смотрит вниз на мое лицо.
— Не двигайся, зайчонок, — бормочет он, и это прозвище повергает меня в абсолютную неподвижность, когда я чувствую, как его рука сжимает мою юбку, приподнимая ее, чтобы он мог просунуть руку под нее.
О боже. Мое сердце бешено колотится в груди, ощущение болезненное. Мне кажется, что я не могу дышать, как будто я могу потерять сознание и рухнуть на твердый деревянный пол. Я понятия не имею, что этот человек собирается со мной сделать. Ужас наполняет меня, и что-то еще тоже, когда я чувствую, как его рука скользит под мою юбку, материал обтягивает его мускулистое предплечье. Жар, которого я никогда раньше не испытывала, расползается по моей коже. Его пальцы касаются натянутой кожи моего живота, чуть выше вершины бедер. Я понимаю, что он собирается сделать, и эти острые слезы стыда снова жгут мне глаза.
Я хочу умолять его не прикасаться ко мне вот так, не перед моим отцом и его, если бы я только могла как-то отговорить его от этого, но я знаю, что это бесполезно. Меня привели сюда для удовольствия Пахана, и, похоже, что ему доставляет удовольствие и то, что он отдает меня своему сыну, и то, что его сын унижает меня здесь, в этой комнате, так или иначе.
Попрошайничество только усугубит мой позор.
Я вздергиваю подбородок, вызывающе глядя на Николая, пока его пальцы скользят ниже. Мне было приказано побриться наголо, и я это сделала. Моя киска мягкая и гладкая, и я вижу, как его челюсть сжимается, когда он прикасается ко мне, его губы сжимаются, когда один палец скользит по шву между моими бедрами. По моей коже снова разливается тепло. Он еще даже не проник между моих складочек, а я уже чувствую, как что-то покалывает меня, тревожное ощущение, от которого мне хочется ерзать, но я держу себя прямо и неподвижно, отказываясь даже вздрагивать, когда его палец касается моих внешних складок, его глаза сужаются, когда он смотрит на меня сверху вниз.
— Ну? — Требует Пахан. — Она кажется нетронутой?
— Это так, зайчонок? — Голос Николая низкий и грубый, как бы приглушенный. Интересно, если я посмотрю вниз, увижу ли, что он возбужден. Я чувствую странное, порочное искушение сделать именно это, но я заставляю себя выдержать его взгляд. Я не хочу, чтобы он заметил малейший интерес с моей стороны. — Ты невинна, как утверждает твой отец?
Я пытаюсь сглотнуть, но во рту пересохло. Я безмолвно киваю, мой язык прилип ко рту.
— Используй слова, зайчонок. — Николай потирает палец взад-вперед. — Ты не тронута?
— Д-да. — Мне удается выдавить это слово. — Я девственница, если это то, о чем ты спрашиваешь.
— Никто не трогал? — Его палец проникает между моих складочек, и я чувствую, как его кончик касается моего клитора.
Я почти задыхаюсь. Мне с трудом удается подавить звук, заставляя себя молчать. Его палец постукивает по мне, в этом чувствительном месте, и его глаза сужаются снова.
— Ты трогала себя здесь, Лиллиана?
Это первый раз, когда он использовал мое имя. Шок от этого, рычания его глубоким голосом с акцентом, сотрясает меня, и, к моему вечному унижению, я чувствую, как пульсирует кончик его пальца… и впервые в жизни я мокрая.
— Ответь мне, — бормочет он предупреждающим тоном. — Знаешь, ни у кого здесь нет бесконечного терпения, зайчонок.
Я не хочу ему отвечать. Но я выдавливаю из себя слова, зная, что не могу испытывать свои возможности здесь. Не сегодня. Если меня отправят домой, моя жизнь закончится до восхода солнца. Мое стремление выжить сильнее, чем чувство стыда.
— Нет, — шепчу я. — Никогда.
Глаза Николая слегка расширяются, как будто мне удалось удивить этого человека. В этом есть намек на удовлетворение, если это правда. Его палец немного сильнее прижимается к моему клитору, и я снова подавляю вздох.
— Никогда? — Его палец потирает взад-вперед, совсем чуть-чуть, и я чувствую еще один постыдный поток возбуждения, влагу, собирающуюся вокруг его пальца. Мне кажется, я чувствую, как у меня по бедрам начинает стекать вода, а щеки пылают. Я чувствую на себе взгляды его отца и моего, и я начинаю задаваться вопросом, а не предпочтительнее ли смерть в конце концов.
— Мне трудно поверить, что ты никогда не прикасалась к этой прелестной киске. Никогда не заставляла себя кончать. — Второй палец проскальзывает между моих складочек, и они скользят ниже, к моему входу. — Но опять же, судя по тому, как ты пачкаешь мою руку…
— Я никогда не хотела, — яростно шепчу я, слова хрипят и застревают у меня в горле. — Мне все равно, веришь ты мне или нет. Это правда.
Это моя единственная бравада, все, на что я способна. И это правда. С тех пор как я стала достаточно взрослой, чтобы понимать, что такое секс, меня учили, что мое тело, моя сексуальность будут использоваться как инструмент продвижения моего отца. Секс всегда был угрозой. Обещание ужасающего конца моей невинности. Я никогда не прикасалась к себе. Я никогда не хотела этого, потому что, даже если я чувствовала малейший намек на возбуждение, я всегда помнила, что произойдет, когда ко мне прикоснется не моя рука.
У меня никогда не было причин хотеть этого.
Николай смотрит на меня, как будто определяет, лгу я ему или нет. Его кончики пальцев прижимаются к моему мокрому входу и погружаются внутрь совсем чуть-чуть, ища сопротивления. Для доказательства. Они остаются там на самые короткие секунды, и, к моему вечному ужасу, я чувствую, что сжимаюсь вокруг него. Я сжимаюсь вокруг его двух пальцев, как будто хочу, чтобы они были внутри меня, и я вижу, как его взгляд темнеет от внезапной, мгновенной похоти, которая пугает меня. А затем, так же быстро, все исчезает. Он вытаскивает руку из-под моей юбки, позволяя ей упасть на место, и кивает, поворачиваясь лицом к нашим отцам.
— Нароков говорит правду, — решительно заявляет он. — Она девственница, я уверен в этом.
— Ну что ж. — Пахан выглядит почти сожалеющим, как будто он передумывает отдавать меня. Он делает еще один глубокий глоток водки, его пристальный взгляд скользит по мне в последний раз. — Ты принимаешь предложение, сынок? Или мне следует отправить ее обратно с ее отцом?
Я напрягаюсь. Это момент, который решает, жить мне или умереть или, по крайней мере, проживу ли я немного дольше, после того времени, которое потребуется моему отцу, чтобы забрать меня домой, но и по факту я не знаю, что Николай со мной сделает.
Но я думаю, что это может быть лучше, чем то, что сделал бы его отец.
Николай смотрит на меня. Его бурный взгляд пробегает по моему телу, но он не такой развратный, как у Пахана. В нем есть похоть, но она другая. Мрачнее, как будто он борется с чем-то внутри себя. Как будто он не хочет меня. Увы, я этого не понимаю. Не могу прочесть его.
— Нет, — наконец говорит он, и я чувствую, как мой желудок опускается до кончиков пальцев на ногах. Я труп. Я чертовски мертва. Выражение лица моего отца тщательно скрывается, но я знаю, что скрывается под ним.
— Я не приму предложение забрать ее девственность, — продолжает Николай, и я в замешательстве смотрю на него. Что?
— Но, — говорит он, его голос внезапно становится твердым. — Я приму ее как невесту.