Открываю глаза и первые секунды совершенно не понимаю, где нахожусь. Обвожу глазами сначала потолок в желтых разводах и довольно крупных трещинах, а затем осматриваю обстановку вокруг себя.
Большая комната с выкрашенными в два цвета стенами и три кровати. Я в больнице. Кроме меня здесь находится целая толпа людей, и всем им нет совершенно никакого дела до меня. Слыша обрывки фраз, понимаю, что это обычный день в обычной палате — посетители, больные — все суетятся, что-то друг другу передают, о чем-то расспрашивают или наоборот эмоционально рассказывают. Меня словно нет.
Поняв, что никому здесь неинтересна, я вдруг вспоминаю, почему вообще здесь оказалась — я же в аварию попала! Мы попали! С Давидом!
Где Давид???
Пытаюсь встать и чувствую боль в левом колене. Неприятно, но не смертельно. Тут же обращаю внимание, что на мне надета какая-то хлопчато-бумажная сорочка простого пошива, видимо, выданная в этом же учреждении. Поднимаюсь, в процессе ощущая, что с плечом тоже есть какая-то проблема.
Очевидно, мои непроизвольные стоны привлекли внимание окружающих, и, когда я уже была на ногах и направлялась к выходу из палаты, какая-то женщина в пестром халате, судя по всему, моя соседка, преградила мне путь.
— Дитё, ты куда собралась? Тебя ж недавно совсем привезли после операции!
Я округляю глаза, пытаясь понять, что мне оперировали, и почему я этого не чувствую.
— Та это не её оперировали, Петровна, — лениво встревает в разговор другая постоялица, вольготно расположившаяся на своём спальном месте с кроссвордами в руках. Возле неё не было посетителей, но было понятно, что недостатка в посещениях она не испытывала, так как вся её тумбочка была заставлена самой разнообразной снедью. От вида фруктов и булочек меня сразу начинает подташнивать — сколько я не ела сегодня? А мне ведь нельзя долго быть без еды — сахар тут же реагирует на пропуск приема пищи. — Это хахаля ейного, — от этих слов у меня всё внутри переворачивается. — Ты когда на процедурах была, — обращаясь к Петровне, продолжает женщина, — медсестра её привезла и сказала, чтобы сообщили, когда очнется.
— А, ну раз тебя не оперировали, и ты сама ходишь, — мгновенно теряя ко мне интерес, говорит первая, — то иди тогда сама к старшей медсестре. Предпоследняя дверь справа.
Палата снова возвращается к состоянию улья, а я ковыляю в поисках предпоследней двери.
— О, Васильченко, очнулась, — мазнув по мне равнодушным взглядом, произносит эффектная блондинка, сидящая в заветной комнате во главе стола. Помимо неё здесь еще двое молодых девушек в медицинских костюмах. Видимо, у них сейчас время чая, потому как стол заставлен чашками и блюдцами с вкусняшками. У меня начинает кружиться голова.
— Я Василькова, — почему-то шепотом отвечаю. — Можно мне мою одежду? — хочу добавить: «И вон то печенье», но сдерживаюсь, желая поскорее узнать, что с Давидом.
— Твою одежду забрали родственники, поэтому звони им сама и узнавай, — она собирается продолжить оборванный мной разговор с коллегами, но я не намерена отступать.
— У меня нет телефона, — пищу из последних сил, — наверное бабушка его забрала…
— Не знаю, бабушки точно не было, — вдруг ошарашивает меня медсестра. — Арин, не помнишь, вещи её кто забирал?
— Девушка вроде какая-то, — я в растерянности пытаюсь понять, кто бы это мог быть?
— Наверное, моя одногруппница, Вероника, — произношу вслух, но меня снова вновь разубеждают.
— Не знаю, как её зовут, но на одногруппницу не сильно похожа. Она хоть и симпатичная, но ей точно ближе к тридцати, чем к институту, — усмехается та самая Арина. — И она вроде нерусская. На армянку похожа…
— Васильченко, иди уже в палату. Твоя родственница и так два часа от тебя не отходила, она наверное в туалет вышла, а ты возьми и очнись. Поди ищет уже тебя!
Я возвращаюсь в свои временные больничные апартаменты в надежде, что там встречу ту таинственную армянскую родственницу и узнаю наконец, что с Давидом. А заодно заберу свою одежду. Однако палата встречает меня практически тишиной. Посетители двух моих соседок ушли, и, очевидно, вместе с самими больными. Только самая «знающая» осталась. Неизменный кроссворд всё так же находился при ней.
— Деточка, что-то ты совсем худо выглядишь, — говорит она, переключая внимание на меня. — Ты с медсестрой говорила? Может, тебе укол какой сделать надо?
— У меня сахар, наверное, упал, — отвечаю с одышкой и присаживаюсь на край кровати. — Вы простите мою наглость, но не могли бы вы дать мне что-нибудь поесть? Я вам обязательно отдам, как только мне вернут мою сумку. Там есть деньги…
Договорить я не успеваю, женщина вскакивает со своего места и начинает яростно копошиться в своих припасах.
— Какие деньги! С ума сошла! — между делом кричит она. — У тебя что, диабет? — подходит к моей кровати, где я сижу оперевшись руками, чтобы не упасть. На её вопрос просто киваю, принимая тарелку с булочкой и бутербродом, видимо, совсем недавно приготовленным для себя. — Кушай, детка. Сейчас тебе чаю налью. Или, может, кефир будешь?
— Спасибо вам большое, — проговариваю прежде чем дрожащими руками поднести бутерброд ко рту.
Прожевав первый кусок, видимо, возвращаюсь в сознание, ибо приходит паника от мысли, что бабуля не знает, где я и что со мной.
— Пожалуйста, могу я позвонить с вашего телефона? — прошу сердобольную соседку. — Моя бабушка, наверное, ужасно волнуется…
Дважды просить не приходится, женщина бросается к своей кровати и уже через пару секунд протягивает мне свой телефон. И тут засада. Я не помню наизусть ни одного номера! Собираясь взвыть от отчаяния, я отвлекаюсь на вошедшую в палату… тётю Анаит.
***
— Спасибо вам большое! — искренне благодарю молодую женщину, когда слышу от неё рассказ о том, как мы с Давидом поступили в больницу, и, поняв, что именно о ней говорили медсестры как о моей родственнице. — Но где Давид? — по поведению тети Анаит чувствую, что самого страшного не случилось.
— Он в реанимации, — после небольшой паузы, словно собираясь с духом, произносит она. — Поступил еще в сознании, врачи говорят, что всё время спрашивал о тебе. Видимо, на адреналине держался. Боялся, что ты … умерла… — девушка делает очередной вдох. — А когда ему сказали, что ты просто без сознания, и с тобой всё хорошо, он отключился.
— Анаит, что с ним? — мой голос дрожит, слова проговариваются шепотом, сквозь сжатое спазмом горло.
Тётя отвечает не сразу. Слова ей тоже даются с трудом.
— У него множественные переломы и травмы… — она всё-таки не может сдержать слез. — Подушки безопасности спасли его… Не понимаю, как это могло случиться с Давидом… Он ведь очень аккуратный водитель…
Слёзы застилают и мои глаза. Это я виновата! Я его отвлекала своими претензиями! Своими глупыми упреками и выяснениями!
Когда я переодеваюсь и пишу отказ от госпитализации, мы идём с Анаит на улицу. Здесь небольшой парк со скамейками. Погода, на редкость, теплая для ноября. Под большим раскидистым деревом с почти облетевшей листвой садимся, чтобы еще поговорить.
Я не спешу домой. Оказалось, Анаит сразу же позвонила моей бабушке и успокоила её, что со мной всё в порядке. А я, как только взяла у неё свой телефон, еще раз развеяла все сомнения по поводу своего самочувствия. Теперь для меня самое главное — Давид. Он где-то здесь, в стенах этого большого пятиэтажного здания. Да, он без сознания, но здесь. И я хочу быть рядом…
— Анаит, — обращаюсь к девушке, которая практически сразу попросила меня называть её именно так и на «ты», — может, тебе нужно пойти к семье? Они не будут против того, что ты со мной сейчас?
— Может и будут, а может и нет, — хмыкает она. — Никогда не угадаешь, что понравится кому-то, а что — нет. Я устала постоянно думать и взвешивать свои поступки на весах мнения моих родственников.
— Странно, мне показалось, что в вашей семье очень дорожат традициями и устоями, — это я так тонко намекнула, что у Анаит вообще нет права голоса в её семье.
— Да, тебе не показалось… — с грустью соглашается. — Понимаешь, наша семья переехала в Россию очень давно, еще до моего рождения. Дедушка Самвел сначала учился в Союзе в мединституте, а по окончании приехал сюда с бабушкой и маленьким Ашотом, моим братом и отцом Давида, по распределению. Они жили здесь в армянском районе, — видит моё недоумение. — Да, в Измайловск часто присылали армян, у которых уже были семьи, и давали квартиры в одном строящемся районе. Так и возникло там своеобразное армянское поселение. Мы даже в школу ходили, где процентов восемьдесят учеников были армяне.
— Постой, вроде бы бабушка говорила, что есть такой район — «Арарат». Но это название знают только местные, официально оно нигде не записано.
— Да, именно. Это и есть тот район, где выросли мы с Давидом и Каринэ. Ты, наверное, заметила, что у нас даже акцент есть, в отличие от Лали?
— Да, Лали говорит по-русски очень чисто.
— Это потому что, к её рождению мы переехали в тот дом, где ты уже была. Лали росла в другой среде, ходила в русскую школу. А мы нормально русский начали учить только когда пошли в первый класс.
— Вам очень повезло — большая семья, в которой всегда помогут и поддержат… — мне вспомнилось мое детство. — Я долгое время была единственным ребенком в семье. У нас с младшей сестрой разница почти 10 лет, и мне всегда не хватало общения: родители были сначала заняты работой, а я жила у бабушки. После рождения Арины всё внимание было на ней и её здоровье. Сестра с детства была слабенькой, болезненной, и папа с мамой как будто забыли о том, что у них есть еще я. Вспомнили они обо мне, когда у меня выявили сахарный диабет в двенадцать лет.
Я не заметила, как разоткровенничалась с этой, по сути, совершенно посторонней девушкой. Наш разговор протекал настолько легко и естественно, что мы совсем забыли о времени и где находимся. Вернулись в реальность мы совершенно неожиданно.
Ко входу в больницу подошел человек в черной мантии и с огромным крестом. Вид священников всегда пугал меня. Впервые я увидела «попа», как назвала тогда его мама, на похоронах дедушки. Плач и ужас происходящего наложились на образ человека с бородой и в странной одежде. Потом я была на Крещении Аринки, и плакала, когда уже другой «поп» окунал мою кричащую крохотную сестренку в большой чан с водой. Я думала, что ей не нравится в той воде: может она слишком холодная, или мужик с бородой чересчур грубо её держит. В общем, второе знакомство также не задалось. А потом начались походы на кладбище, когда родители решили, что я уже достаточно взрослая и готова познакомиться с этой стороной жизни. В общем, там тоже всегда были священники, и они опять ассоциировались с горем, утратой и смертью. Поэтому увидев сейчас церковнослужителя, я впала в ступор, активно начинающий граничить с ужасом.
— Анаит, это же не к Давиду? — дрожащим голосом прошептала, указывая на открывающего двери довольно молодого батюшку.
— Ой, к нему, — почему-то радостно воскликнула тетя и тут же подскочила, ринувшись туда, куда вошел незнакомец.
Пока я плелась следом, меня начало трясти. Анаит почти бежала и, видимо, не замечала моего состояния. Когда мы дошли до входа в реанимацию, то я только успела увидеть, как черная мантия скрылась за дверями «Посторонним вход воспрещен», и грохнулась в обморок.
***
Отвратительный запах заставил сначала отвернуться, а затем только открыть глаза. Надо мной было незнакомое лицо какой-то медсестры, тыкающей мне ватку с нашатырем, а чуть позади — обеспокоенное Анаит.
— Ася, может ты зря отказалась от госпитализации? — спросила тетя Давида. — Ты сознание потеряла, может у тебя сотрясение…
— Нет, со мной всё хорошо, — быстро отвергла догадки и попыталась занять вертикальное положение. — Как Давид? Что с ним случилось? Почему к нему пошел священник?
Я крутила головой, чтобы понять по лицам, окружившим меня родственников парня, в каком он находится состоянии. Неужели всё так плохо?
— Никаких изменений нет пока, — ответила всё та же Анаит, — а священник — это друг и одноклассник Давида. Ему разрешают проходить в реанимацию. Скоро он выйдет, я вас познакомлю.
Прозвучало, как минимум, странно. Мои сложившиеся годами стереотипы и ассоциации в голове кричали, что я не хочу этого знакомства. Но спокойный и даже немного радостный вид Анаит вселял какую-то надежду и уверенность. Ладно, в конце концов, это ведь не просто «поп», это друг Давида. Попробую так его и воспринимать.
Следующие полчаса прошли в мучительном ожидании. С Анаит мы почти не говорили, потому что были под прицелом грозных глаз мамы и старшей сестры Давида Каринэ. Отец постоянно куда-то уходил, решая какие-то вопросы, но, как я поняла после, все эти проблемы были придуманы лишь с одной целью — занять себя хоть чем-то, чтобы не сойти с ума от неизвестности и отсутствия каких-либо новостей. Наконец, дверь реанимации открылась, и вышел тот, кого мы с Анаит так долго ждали.
Среднего роста парень, с не очень густой светло-русой, как и он сам, бородой. Но главное, что привлекло моё внимание — глаза этого человека. Они улыбались. Голубые, и добрые, они лучились светом и теплом и как будто говорили: «Всё будет хорошо».
— Отец Тихон, — подбежала к нему Анаит, протягивая сложенные одну на одну ладошки. Священник быстро перекрестил её всей кистью, а потом положил её поверх ладоней. Анаит наклонилась и… поцеловала его руку! Я впала в ступор. Мне что тоже нужно руки ему целовать? Может, обойдётся? А может, это благодарность за то, что он пришел к Давиду?
Пока я настраивала себя перебороть брезгливость и гордость, чтобы прикоснуться губами к руке незнакомого мужчины, я увидела еще более поразившую меня сцену. Как только Анаит поцеловала руку, этот отец Тихон, обнял её и они поцеловали друг друга в щеку!!!
— Батюшка, это Ася, подруга Давида, — вывела меня из оцепенения тетя, подводя ко мне своего знакомого. — Они вместе были в машине во время аварии.
Я затаилась и ждала, что же нужно мне сделать, чтобы поприветствовать батюшку, даже попыталась как Анаит сложить руки, но отец Тихон радушно мне улыбнулся, перекрестил так же, как ранее Анаит, но руку на мои ладони не положил, а легко коснулся моей макушки. Я была ему очень благодарна за этот жест. Мне не пришлось заставлять себя лобызать руки, и неловкость, которая была, начала растворяться.
— Как вы себя чувствуете? — спросил он.
— Всё хорошо. Как Давид? — этот вопрос был самым важным сейчас. Прозвучал он в полной тишине, ибо, родственники, находившиеся в это время поблизости, почему-то не подошли к батюшке, но ответа ждали с большим вниманием.
— Давид сейчас без сознания. Ему будут делать операцию, поэтому сняли его цепочку, — он протянул Анаит серебряную цепь с крестом, который я видела на шее Давида. — Я надел ему деревянный крестик на простом шнурочке, — он посмотрел на немного раскисшую после этих слов девушку и очень запросто обнял её за плечи, прижав голову к себе. — Всё будет хорошо. Молись, Ань.
Дальше отец Тихон говорил что-то, в чем я совершенно не разбираюсь, а я подвисла на этом «Ань». Так необычно наблюдать за общением этих двух людей. А еще меня удивило то, что уже перед тем, как проститься с нами батюшка пошутил, и вызвав искреннюю улыбку Анаит, убежал, также по дороге что-то говоря встречающимся медсестрам и, видимо, тоже поднимая им настроение, так как после встречи с ним они проходили мимо нас что-то весело обсуждая.
— Священники все такие? — задала я очень глупый вопрос, как только мы с тетей снова вышли из больницы. На этот раз Анаит вышла проводить меня к остановке.
— Я всех не знаю, — подколола меня девушка и широко заулыбалась. — Но отец Тихон, конечно, особенный, — мы неспеша двигались в направлении выхода, но мне хотелось дослушать про этого батюшку.
— А что в нём особенного?
— Не знаю, может, потому что я его знаю с самого детства… — словно своим каким-то мыслям улыбнулась девушка и, ненадолго задумавшись всё же начала рассказ.
Я была поздним ребенком, мама родила меня в 41 год, когда старший брат уже успел жениться. Мы с Давидом учились в одной школе, как ты понимаешь. Там-то он и познакомился с Тихоном. Они были одноклассниками. Отец Тихона — священник, и в семье их восемь детей. Семья их очень гостеприимная, все друзья, одноклассники постоянно были у них дома. Давид очень сдружился с Тихоном, целыми днями пропадал в их семье. Поначалу родители не волновались, а даже радовались тому, что мой племянник в хорошей компании — не пьет, не курит, не занимается глупостями. В общем, так продолжалось примерно класса до седьмого. А потом Каринэ случайно (или неслучайно) увидела, что Давид заходит в русскую церковь, где служил отец Тихона.
Когда она пришла жаловаться на брата родителям, то отец вообще не собирался вмешиваться, сказав, что не видит ничего криминального в этом, ведь армянская церковь тоже православная и разницы особой нет, в какой храм будет ходить Давид. Но Каринэ пошла в наступление и очень яростно стала обвинять Давида в отступлении от традиций, нарушении каких-то правил и чуть ли не в предательстве своего народа. В итоге, мама приняла её сторону и выговорила всё Давиду, запретив ему ходить в русскую церковь, а отец, у которого он просил поддержки, просто умыл руки, оставив мать и сына самих разбираться в ситуации. С тех пор у Давида и Каринэ пошли размолвки, — вздохнула Анаит.
— То есть они поссорились с сестрой из-за церкви? — я не могла скрыть удивления.
— Нет, если уж на то пошло, они и до этой ситуации не особо ладили… А после этого случая отношения совсем стали холодными. Давид, кстати, не перестал ходить в русский храм. Наоборот. Стал постоянным прихожанином. Я тоже иногда прихожу на службы. Но не хочу накалять ситуацию, поэтому иногда захожу и в армянскую церковь. В общем, всё сложно, — улыбнулась Анаит, а в следующую секунду задумалась и как-то странно посмотрела на меня. Я почувствовала, что она хочет что-то сказать, поэтому затаилась, чтобы не спугнуть и вся обратилась во внимание. — Да, нет, этого не может быть…
— Что? Чего не может быть? — аккуратно пыталась поинтересоваться я, но…
— Нет, прости, ничего. Это я так, задумалась, — уклончиво проговорила девушка и быстро со мной распрощалась.
Что она хотела сказать? Почему так посмотрела на меня, будто впервые увидела?
Я завтра непременно узнаю ответ на этот вопрос.