Запоздало испугавшись, что могу нарваться на родственников Давида, быстро оглядываю комнату. Белые стены, кровать, тумбочка, стол и два стула, выключенный экран телевизора на стене. Посторонних нет.
Перевожу взгляд на кровать и … тону. Пропадаю в пучине черных омутов, которые неотрывно… нет, не смотрят — поглощают меня. Замираю у самой двери не в силах не то что пошевелиться — даже дыхание замерло.
Сколько времени проходит, пока у меня получается немного оправиться от этой столько желанной и долгожданной встречи глаз, не знаю, но Давид продолжает молчать. Вместе с этим меняется его взгляд. Он словно говорит со мной без слов.
Тоска и боль вдруг сменяются решимостью, и, словно бы, злостью? Я тут же «отмираю» и делаю несколько шагов к нему.
— Давид, — голос дрожит и имя его я просто прошептала.
Только сейчас я заметила, что лицо его почти всё в сине-зеленых пятнах, а голова обмотана бинтами, из-под которых пробиваются его черные волосы. Давид поднимает ладонь в запрещающем жесте, не разрешая мне приблизиться. Его рука поднимается невысоко, видимо, это действие дается с трудом. Вторая и вовсе в гипсе выше локтя лежит на животе.
— Давид, — говорю уже уверенней, вкладывая в одно слово мольбу пустить меня к нему, но парень лишь выше поднимает руку и едва уловимо морщится. — Пожалуйста…
— Зачем ты пришла? — слышу такой родной голос, а сердце сжимается от того, что он не называет моего имени.
— Я… хотела тебе сказать…
Мысли разлетелись от его пристального строгого взгляда. Давид раньше никогда так на меня не смотрел. Холодно, колюче…
— Ты вроде бы всё мне сказала уже, — отрезает парень и в глазах всего на мгновение мелькает грусть. — Со мной всё хорошо. Если ты чувствуешь свою вину, то совершенно зря. В случившемся виновата неисправность моей машины. Я знал об этом, но вовремя не отремонтирова.
— Давид, — пытаюсь прорваться через его бескомпромиссный тон. — Я не поэтому пришла…
Конечно, поэтому, но ведь и не только…
— Зачем тогда? — удивление немного смягчает жесткость в голосе.
— Я… хотела сказать тебе… — о, Боже, как же сложно говорить о своих чувствах, как трудно признать их и признаться в них одновременно… — Давид, за это время, пока ты был здесь, я многое поняла… Я такая дура была, — слезы прорываются из глаз. — Прости меня, Давид! — не выдерживаю и всё-таки подхожу к кровати и беру ладонь застывшего от удивления парня. — Я столько всего тебе наговорила! Я ведь так не думаю! Я хотела тебя оттолкнуть, считая, что ты мне не подходишь… Но я всё поняла! Я тебя…
Договорить фразу я не успеваю. Давид резко вырывает свою руку из моей и словно выплевывает мне в лицо слова:
— Ты всё неправильно поняла. Я действительно тебе не подхожу. Как и ты мне. Мы совершенно разные. Очень зря ты решила, что что-то могло быть иначе. Извини, что позволил тебе двусмысленно воспринимать моё дружеское к тебе отношение.
Слово «дружеское» специально выделяет. А я растерянно пытаюсь найти в этом, таком родном когда-то лице хоть каплю «моего» Давида. Это словно совсем не он. Что произошло?
— Давид, это же неправда? — не может быть правдой…
— Правда. А если не веришь, то подожди немного и сможешь познакомиться с моей невестой. Её Татевик зовут.
На любимом лице появляется улыбка его матери — ухмылка, которая бьёт меня наотмашь…
— Я тебе не верю, — зачем-то начинаю спорить, хотя разумнее было бы просто уйти. — Её не было тут ни одного дня!
— Тебе-то откуда знать?! — хмыкает и отворачивается от меня.
— Я ни разу не встретила её! Любящая девушка разве бросит своего жениха в больнице?
Давид смотрит на меня несколько секунд. На какой-то миг мне даже кажется, что взгляд смягчается. Но уже в следующее мгновение я снова получаю словесную пощечину.
— Она была в командировке по работе. Приехала, как смогла. Если у тебя больше нет вопросов, то я бы хотел немного отдохнуть.
Конечно, у меня есть вопросы. Я обязательно их задам. Но сейчас вынуждена смириться и идти к выходу. У самой двери вдруг замираю, услышав в спину покашливание. Оборачиваюсь в надежде, что Давид скажет хотя бы «пока» или «до встречи» или что-то подобное, оставляющее мне хоть малейшую надежду, но он говорит всего три слова. И это не то, что я хотела бы слышать больше всего на свете.
— Не приходи больше.