Утешился он только дома. Федот принес ведро, полное воды, бабушка, неискренне улыбаясь, велела в дом не вносить, а оставить на крылечке, расспросив как-то умело и незаметно, что делали пленные с этим ведром, и едва старшина удалился на свой пост, застучала печной дверцей и вынесла совок золы.
Велев нам с Вовкой слить воду в пустые кастрюльки, приготовленные заранее, бабушка кинула туда золу и стала шваркать рукой, отмывая наше ведерко, которое «похуже», не токмо что от какой-то мнимой грязи, но даже, возможно, от самого запаха, в общем, от всякой мыслимой и немыслимой вражьей нечисти.
— Во! — довольно крякнул Вовка, а я, хохотнув, поведал бабушке, как дружбан мой вот только что совершил против врага отважный диверсионный акт.
Бабушка слушала, не отрываясь от дела, потом присела на какой-то чурбачок и прямо-таки закричала:
— Ха! Ха! Ха!
Я подумал даже, может, она подавилась? Но бабушка просто так зверски хохотала. Никогда больше я не видел, чтобы бабушка так здоровски, будто какой гигантский мужчина, хохотала, просто ломалась от смеха. И слезы лились из ее глаз.
Потом, с трудом успокаиваясь, она проговорила: не зря же, мол, говорят, по уму-то, дескать, что стар, что млад — равны! Маловато его!
И тут же ополоснула золу, бросила свое занятие, как бы пришла в себя, отряхнулась — интересно, от старости или от младости?
Вовка, понаблюдав все это и тоже вдоволь насмеявшись вместе с бабушкой и со мной, призадумавшись, неожиданно сказал:
— А вы это зря! Они же теперь, — и произнес это веселое, вроде как ни в одном другом языке быть не могущее словечко, — обдрыщутся! От грязи-то моей! — И мы опять захохотали, а Вовка добавил:
— Вот увидите!
Но чтобы увидеть, надо смотреть. А как же это смотреть-то?
И Вовка занял боевой пост рядом с Федотом. Поначалу я сидел вместе с дружбаном, мы переговаривались втроем о всякой ерунде. Впрочем, сквозь эту ерунду опять проглядывал не тот Федот.
То он вдруг мечтал о молоке, хорошо бы, мол, сейчас кружечку со льда, и жалел, что у нас нет своей коровы или хотя бы козы, в то время как у его-то родителей было до войны целое стадо — аж десять коров-рекордисток.
— В колхозе? — переспрашивал я.
— Дома! — усмехался Федот.
— А еще чего?
— Три лошади! Козы! Бараны, штук двадцать. Про гусей и кур уж не говорю. Всё свое! И денег не надо!
— А как же хлеб? — спрашивал Вовка.
— И хлеб сами пекли. Рожь растили. Пшеницу.
— И ничего не отобрали? — добивался Вовка. Он почему-то знал, что должны отобрать.
— Да мы сами отдали, — усмехался Федот.
— Значит, у вас ничего не было? — спрашивал я.
— Не было, — смеялся Федот.
— Тогда чего же про молоко мечтать?
— А мечта-ать, мальчик, — говорил он наставительно, — никому не запрещается.
Вовке же мечтать не хотелось. Он выспрашивал всякие подробности. Как, например, кормят пленных? Впрочем, он сам увидел, как кормят: пришла в двенадцать часов газогенераторка, из нее вытащили бак, и пленные, оживившись, получили по миске горячего супа. На улице, как известно, стояла жарища, но пленные ели горячий суп очень даже аппетитно, и до нас доносились наваристые запахи.
— Дак их еще хорошо кормят! — возмутился Вовка.
Я, надо заметить, тоже не раз обращал внимание на привлекательные запахи, хотя в миски не заглядывал. И Федот печально кивал головой, развязывая свой вещмешок: наставала пора и его обеда.
В мешке всегда был нарезанный хлеб, пара банок тушенки, нож, которым ее можно открыть. Да вот, пожалуй, и всё. Сухомятка, как говорила бабушка. Кстати, с тех пор как Федот стал носить нам воду, бабушка готовила сержанту чай, без сахара, конечно, — вот сахар-то кусковой как раз еще и был всегда в его мешке, да подбрасывала ему лучку — зеленого или репчатого с нашей грядки, для разнообразия, или репку какую, или головку чесночку.
Федот свистел своим подручным охранникам, они поочередно приходили на лужайку и мирно обедали с командиром, ни на что не ропща.
Выходило так, что пленных кормили если и не лучше, то хотя бы горячим. А охранявшим их солдатам выпадала сухомятка — спасибо за бабушкин чай.
— Кормят пленных, пояснял Федот, почти как наших солдат. Конечно, не фронтовиков, а тыловиков. Скажем прямо — похуже, но не намного.
— Почему? — удивился Вовка.
— Так положено, — туманно отвечал Федот. — Понимаешь, малец, — помолчав, глубокомысленно пояснял сержант, — когда они с нами воевали, они были наши враги. А как взяли мы их в плен, сразу стали за них отвечать! Их и кормить надо. И поить. И обмундировывать, если кто прохудился. И обувать. И в бане мыть. Да и не как-нибудь, а с мылом. Ну, и чтоб не задаром они ели, работу какую-никакую им давать. А то ведь чистый курорт!
— Выходит, — строжился Вовка, — не надо их и плен брать! А убивать на месте!
— Эк ты хватил, парень! — несильно удивился Федот. Может, и ему такие мысли приходили? Вот он сидит тут, охраняет каких-то пленных, а мог бы воевать. Но Федот был явно не тот. — Чего бы я тогда теперь делал? Опять под пули лез? Но ведь Господь до трех раз считает: один раз меня контузило, второй — осколок прилетел. А в третий — грудь в крестах, голова в кустах?
С этим трудно было спорить. Негероическим каким-то оказывался Федот, но ведь уже и поранило его немало. Может, в самом деле, хватит?
Надо сказать, говорил такие речи Федот с оглядкой, нам двоим только, мальчишкам, а когда приближался, чтобы пошамать, солдат из его боевой охраны или когда бабушка моя выходила, язык-то прикусывал.
В общем, Вовка к своему забойному вопросу подобрался через много наших-то иных подробностей и подозрения у Федота не вызвал:
— А как они оправляются?
— Ты зна-а-аешь! — восхитился сержант. — Ты прямо в пупок попал. Как в меня осколок! Подумай-ка! Их тут ровно двадцать штук! Один и тот же состав! И я поражаюсь! Каждый день лежу здесь и думаю: как это они? Ни разу за все рабочее время по-большому никто не оправился. По-малому — бегают! Вон туда, в лопухи! А по-большому — ни разу. Всё дивлюсь: то ли дисциплина у них такая, то ли терпение невиданное. То ли, может, какой немецкий особенный режим — утром, при бараке, исполнят все свои дела и весь день не хотят.