И вот в самом начале лета, за год до Победы, когда еще шла война, но всем, даже самым невысоким людям, то есть детям, стало ясно, что немцам нас не победить, улицу нашу перекрыли. Приехали на подводе, груженной досками, два мужика, распилили ножовками доски, соорудили из них крестообразные ноги, похожие на противотанковые ежи, к ним прибили продольную доску и провели по ней черной краской полосы наискосок. Получились самодельные шлагбаумы. Ими перегородили нашу недлинную улицу: городской проселок все-таки пересекался и с мощеными дорогами, так что беспутица занимала ровненько два, хотя и длинноватых, квартала. Метров, может быть, в семьсот.
После тех двух мужиков, соорудивших шлагбаумы, к обоим концам улицы зачастили газогенераторки. Одни везли песок, а поскольку самосвалы еще, видать, не изобрели, то песок с кузовов сбрасывали, как правило, две женщины — одна, которая рулила и топила газогенераторные баки, приделанные с обеих сторон кабинки, и вторая, что ездила на месте пассажирки. Ну, гак вот, они выбирались из своей машины, брали лопаты, припрятанные в кузове, и с кузова сбрасывали песок в большие этакие кучи. И это было еще ничего — если и нелегко, то хоть не так грязно и потно. Другие машины возили камень. Белый известняк, как поняли мы, подростки, не очень подходил для задуманной кем-то цели, честнее сказать — вовсе не подходил, но то ли не было вовсе булыжников в окрестностях нашего городка, то ли известняка оказалось в избытке — везли его и валили в кучи: поначалу, повторю, в торцы улицы, а потом и на всем ее протяжении. А разгружать такой кузов было неловко и пыльно: возьми-ка руками каждый камень, пыльный отчего-то, да перебрось на землю — лица женщин, их привозивших, были покрыты известковой пылью.
Было мне в ту пору неполных девять лет, но отчетливо помню, как не только меня, но и взрослых охватило какое-то странно новое, доселе не испытанное чувство.
Как бы его поточнее описать?
Не-ет, это не простая радость, оттого что станет удобнее жить, что дорогу наконец-то замостят и гиблый проселок наконец-то превратится в городскую дорогу, — конечно, такое ожидание тоже присутствовало, но не в нем было дело.
Ведь улочка-то наша — не какой-нибудь важный путь. Ну, возили бы по ней снаряды с завода или гнали бы новые танки — еще понять можно: стратегическая дорога, нужная, чтобы скорей победить. Так ведь нет же! Простая грязная улочка, захолустная в прямом и переносном смысле слова.
Значит, улицу нашу просто решили замостить. Без всяких задних мыслей и государственных выгод. Чтобы просто стало лучше, удобнее — да, выходило все так, и вот это-то простое удобство, замышляемое кем-то нам неведомым, рождало совершенно замечательное чувство.
Да, война шла, и немцы нас не победили — мы это ощущали ясно. И победим мы, то есть наши отцы — ведь они еще живы и шлют с войны письма, свернутые в солдатские нехитрые треугольники, и наши матери, которые уходят с утра на заводы делать снаряды или даже танки (теперь-то, пожалуй, немало народу, кто усомнится, что танки, огромные такие махины, тоже делали женщины), да немногие мужчины, которых нарочно не брали на войну, чтобы строить эти громыхающие, страшные и надежные машины, хотя этих редких мужчин, конструкторов и инженеров, если и не брали на фронт, то это вовсе не значит, что не брали на войну.
На войну брали всех — вот ведь что важно знать. Даже нас, малых людей. Точней-то, конечно, сказать будет так: война забирала всех.
И нас, маленьких, забирала.
Забирала нас многолетней тревогой за отцов, если отцы прошли всю войну, а детские тревога — это подтвердит любой врач — не проходят просто так. Забирала нестерпимой болью, если на отца приходила похоронка, и эта горькая мета оставалась на всю жизнь, сокрушая нередко людей подрастающих.
Забирала нас война недоеденным хлебом, недопитым молоком, забытыми сладостями и недоподаренными подарками — но мы, по счастью, не страдали от этого, потому что, повторю, не зная вкуса, допустим, меда, невозможно по нему тосковать.
Горюют по утраченному лишь имевшие. У неимевших нет горести, как не умеют раскаиваться неумеющие грешить.
Словом, радоваться пора еще не настала.
И горе шагало в наши дома стыдливыми шагами почтальонок, несущих похоронки. И враг, отодвинутый к границе кровью и тяжким военным трудом, был еще далеко не побежден.
И вот в это самое время повеяло вдруг на нас каким-то теплым ветерком. Робким, тихим, едва уловимым. Нежданной нами, такой негромкой радостью…
Раз решили мостить наш грязный проселок, в общем-то, ненужный никому, кроме, может быть, нас, жителей домишек, стоящих по его краям, значит — всё!
Значит, мы победили!
И кто-то неведомый подает нам знак об этом.
Мальчишки улыбались беспричинно, когда собирались на какой-нибудь ветхой лавочке перед закатом — утомленные дневными заботами и наконец-то способные на крупные обобщения: как славно будет, наверное, проехаться по нашей мощеной улице на велосипеде, вот где бы еще велосипед раздобыть!
Разглаживались морщины у бабушки моей, когда она, глядя в сторону заходящего солнца вдоль нашей улицы, смотрела на нее, представляя, наверное, грядущий гладкий путь и еще что-то ведомое только одной ей — уж ей-то было с чем сравнивать нашу военную жизнь и было о чем вздыхать.
Радостно взглядывала на кучи песка и известняка и мама — она даже как-то распрямилась, что ли. То ходила, опустив плечи, а оттого и выглядела понуро, будто тащила на себе какую-то тяжесть.
А тут вдруг выпрямилась и заулыбалась.
Хотя ведь еще рано было. Рано.