Решила Анютка ночь не спать, а чуть свет бежать на реку, - не дать охотникам Белое Зеркальце убить.
Полночи ворочалась, сон от себя гнала.
А под утро сама не заметила, как заснула.
Просыпается, а уж на реке палят.
- Нет больше моего Белого Зеркальца! Убили тебя охотники!
Идет к реке, ничего перед собой не видит: слезы свет застилают. Дошла до плотины, думает:
"Вот тут моя уточка плавала. И зачем я ее отпустила?!"
Глянула на воду, - а по воде Белое Зеркальце плывет и восемь утяток за собой ведет.
Анютка: "Уть, уть, уть!"
А Белое Зеркальце: "Ваак! Ваак!" - и прямо к ней.
Палят на реке охотники. А утка с утятами у самой мельницы плавает. Анютка хлеб крошит, в воду им бросает.
Так и осталась Белое Зеркальце жить у Анютки в запруде. Поняла, видно, что Анютка в обиду ее не даст.
Потом птенцы подросли, летать научились, разбрелись по всей речке.
Тогда и Белое Зеркальце с запруды улетела.
А на следующий год, только вывела желтеньких утят, сейчас привела их в запруду - и к Анютке.
Теперь уж все охотники кругом Белое Зеркальце знают, не трогают ее и зовут Анюткиной уткой.
СИЛА НАШЕГО ГОЛОСА
Громоподобный рык льва, рев медведя, жуткий вой волков приводят в содрогание животных.
Но страшнее человечьего голоса ничего нет для зверей и птиц. И если хочешь посмотреть их тайную жизннь, не кричи в лесу, не разговаривай, будь нем.
Нынче весной повел моего знакомого на глухариный ток один старый егерь. По дороге разговорились. Знакомый мой выразил удивление, что подходили они к току посуху. В это время весной всюду сыро, а глухари обычно токуют на болотах, и подходить к ним зачастую приходится по колено в воде.
Егерь усмехнулся:
- Моих это стараний дело. Токовали у нас глухари в самой середке мохового болота, а я их сюда, в сосновый бор, перевел.
- Как же вы это сделалиш? - спрашивает знакомый.
- А делается это вот как. Шататься по токовищу, показывать себя глухарям, из ружья палить, - ничего этого нетребуется; Глуханрь затаится, пропустит тебя - и опять за свое примется. А если и сгонишоь, назавтра сюда же вернется. Отваживать глухаря от места надо голосом.
Прихожу я на токовище с вечера, сажусь и жду, когда все певчие птицы смолкнут и станет в лесу тишина.
Тут слышно мне: стук! - в одном месте, стук! - в другом, стук! - в третьем. Это глухари на свое токовище слетаются, ночевать тут будут.
Жду, пока все усядутся, успокоятся.
Тогда встаю, поворачиваюсь на север, на восток, на юг, на запад - и всякие слова говорю: в полночь в лесу далеко слышен человеческий голос.
Так два-три вечера подряд, и уж знаю: ни одного глухаря, ни одной глухарки на этом токовище не останется. Выберут себе другое место. Слетятся с вечера, а я им и там наговорю. И так, пока не соберутся туда, куда мне надобно.
Вот ты и помни: на токовище прыгай себе, стреляй, но голоса подавать не смей: не выдерживает человечьего голоса глухарь.
А недавно рассказал мне один колхозник совсем удивительный случай:
- Была, - говорит, - у нас в колхозе девочка, Клашкой звали. Первая на деревне ягодница, а уж и трусиха - поискать такую. Тринадцатый год девчонке, а от подружек в лесу - ни шагу. Зверь ей под каждым кустом чудится.
Раз собираюсь я в лес за диким медом. И привяжись ко мне эта девчонка, Клашка-то: "Возьми, дяденька, с содбой. В лесу малина поспела. Я около тебя посбираю".
Кричит через улицу, а голос у ней до того пронзительный - хоть уши затыкай!
"Ладно, - говорю, - иди. Замолчи только, сделай милость. И уговор: в лесу чтобы нислова лишнего, не то брошу и уйду. Не терплю я в лесу разговора".
Ну, пдет, молчит как воды в рот набрала. Довел ее до малинника и говорю: "Собирай себе ягоду, ничего не бойся: я тут рядом буду. На дерево полезу, там соты пчеливые в дупле".
Полубубок овчиной вверх вывернул, напялил на себя - от пчел это, - и пошел.
Думал - рядом дерево-то, ан ошибся маленько: в стороне оно оказалось. А все равно малинник-то видать сверху.
Ну, тут пчелы за меня принялись - некогда по сторонам глядеть. А Клашка-то не знает, где я, ей боязно. Ягоду берет, а сама нет-нет, да и оглянется.
С полчаса не прошло, совсем оробела девчонка. Окликнуть меня не смеет: велел ведь я ей, чтобы молчала. Не стерпела страху, пошла меня искать.
Совсем мало и прошла, слышит, - кто-то на дереве возится. Глянула: вывернутый пошубубок меж листьев виднеется.
До того обрадовалась, что и запрет мой позабыла. Как крикнет: "Скинь соточку, дяденька!"
А "дяденька" как охнет, сучья-то под ним как затрещат! Клашка чуть отскочить успела, как он прикатил сверху-то - да бряк оземь! Клашка не своим голосом: "И-их!" - и, как сноп, повалилась без памяти.
Я-то со своего дерева слышу, как она крикнула, потом визгнула. Думаю: "Что там такое с ней приключилось?" Окликнул, - молчит! Слез поживей, бегу, - мать родная! - лежит Клашка, в лице ни кровинки, а рядом с ней кто бы, думаешь? - медвеоь! Здоровый медведище. И мертвый, как колода. Вот штука-то!
Зачерпнул я водицы из лужи, давай прыскать девчонке в лицо. Маленько погодя оклемалась, глаза открыла.
Я медведя-то от нее загородил и нарочно сердито так на нее: "Ты что, - говорю, - визжишь? Сказано ведь: нишкни в лесу!.."
Она: "Да я, дяденька... Да там зверь, кажись..."
А я ей: "Вот то-то, что зверь! Был бы человек, так-то не испугался бы. Визганула, что из медведя и дух вон! Гляди, чего наделала".
Сам отступил шаг да пнул мишку в бок.