— Я бы точно не смог.
— А мы туда попадем, вглубь? — указывает Аня в небо.
— Когда-нибудь попадем,— вздыхает Петя.
— Это хорошо,— говорит Аня.
…А в нашем Каугури небо уже совсем чистое, звездное. Мы едва плетемся – поздно, первый час ночи.
— Мам, мы идем, а звезды от нас все бегут и бегут. Они устали. У них же на небе нет стульев, чтобы отдохнуть.— И тут же, безо всякого перехода.— Петь, а докторы танцуют?
— Конечно, Анюта, когда доктор вылечит, он танцует. Ведь он сделал доброе дело.
Анютой он называет сестру в минуты особого расположения ко всему на свете.
— А зачем люди растут? — не унимается Аня.— Вырастут и умрут.
А дальше уже выстраивается очередь на кладбище: мама — первая, папа — второй, Петя — третий, «а я не хочу расти и умирать». Будто мы хотим!
Кладбищенская тема иссякает, как только мы приближаемся к канаве.
— Знаешь,— говорит Петя, глядя то на звезды, то в канаву,— когда мы в Химках и все одно и то же, то кажется, что это не жизнь, а какая-то тренировка. Я бы, конечно, хотел жить, как Гекльберри Финн, он бродил по всей Америке, и никто к нему не приставал.
— А кто к тебе пристает, интересно?
— Я к тебе не пристаю, правда, Петь? — Аня встает на цыпочки, заглядывает в его глаза, тычется носом в щеку.
— Мама, а как ты считаешь, я красноречиво выражаюсь?
— По-моему, вполне красноречиво,— отвечаю я машинально, а сама думаю о том, как детей вдруг, внезапно, охватывает грусть. Казалось бы, такой был чудесный день, а Петя загрустил, захотел одиночества, чтобы никто к нему не приставал.
— И мне иногда кажется, что я выражаюсь достаточно красноречиво. Но вот прочтешь хоть одно предложение в хорошей книге и видишь, что твои слова ничего не стоят.
— Стоят, Петь, стоят,— утешает Аня брата. Она не понимает, в чем суть, но хочет, чтобы все было хорошо.
Уловив грустные интонации в моей или Петиной речи, она тотчас начинает хныкать: «Не говори тоном, ну пожалуйста, не говори тоном!»
— Мам, а завтра будет завтра? — спрашивает она.
— Уже сегодня — завтра,— говорит Петя, имея в виду то, что время перевалило за полночь.
— Это хорошо,— заключает Аня.
МАЖОР ИЛИ МИНОР?
Напротив меня, под тенью ивовых кустов — девочка Наточка, лет восьми, с мамой. Мама занимается с дочерью сольфеджио.
Ната отвечает на мамины вопросы явно невпопад — она не сводит глаз со своих подружек. Подружки с наслаждением лижут мороженое эскимо.
— Ма, а мне можно будет мороженое после обеда?
— Ната, не отвлекайся. Ты так и не ответила на мой вопрос.
Ната отвечает. Опять невпопад.
— Ладно.— Мама поднимается с подстилки. Ну, думаю, сейчас пойдет купаться с Натой. Нет. Достает из полиэтиленового мешка «Избранное» Лермонтова.
— Читай вслух вот это стихотворение.
Ната читает «Парус». Старательно, с выражением. Прочитала, ищет глазами подружек. Интересно, доели они мороженое или нет?
— Какое настроение выразил поэт, минорное или мажорное?
— Мажорное.— Ната наконец заметила девочек. Они уже съел эскимо, теперь палочки обсасывают.
— Не только мажорное.
— И минорное.
— Правильно. А где переход от мажора к минору?
— Мам, а мы пойдем сегодня в лес?
— Нет. Сегодня мы должны отзаниматься за сегодня и за завтра. Завтра у нас билеты в Домский собор.
Аня с Петей проголодались. Я даю им печенье и угощаю Нату.
— Можно? — спрашивает Ната поднося печенье ко рту.
— Я сказала можно, но не сказала когда.
— После обеда?
— Да, после обеда. А теперь опиши мне картину лермонтовского моря. Вспомни пушкинское «К морю». Сравни, чье море мажорней, Пушкина или Лермонтова?
— Простите, а вы как считаете,— обращаюсь я к маме Наты, – море, которое сейчас перед нашими глазами, какое?
— Мажорное,— не задумываясь отвечает мама.
— А почему?
— Потому что оно освещено солнцем, оно синее, яркое.
— Да где же оно синее? Оно зеленовато-серое.
— Но вообще-то море синее…