Тревожный колокольчик во мне все еще истошно вопит. Точнее, колокольчиков этих во мне сейчас не меньше тысячи и все они звонят, надрываются, стараются предостеречь от неверного ответа.
Но стараются зря — я уже решила.
Да и какой из ответов неверный, не знаю даже я сама. Где уж там каким-то колокольчикам…
— Я готова, — говорю медленно, с паузами, и внимательно слежу за его реакцией. — Съесть воблу и поговорить о мире.
Его стальные глаза, на миг вспыхнув, тут же гаснут. Я не успеваю поймать и расшифровать их эмоцию.
Радость?
Удовлетворение?
Торжество, что попалась в ловушку?..
Но дергаться уже поздно. Если попалась, с крючка не соскочить.
"Даже если это ловушка, это нужно мне самой", убеждаю себя. "Это мой шанс убедить его отменить или хотя бы смягчить свой ультиматум. Мой шанс сохранить мир в моем мире… Я должна попытаться".
— Это все, о чем я прошу.
Кирилл опускается на один из ковриков, на морду добродушного льва, мне остается розовощекий медведь с бантиком и закрытыми глазками.
Любопытный выбор…
Но развить мысль мне не удается — вздрагиваю от громкого хлопка. Это Кир, резко дергая в разные стороны, открывает запаянный пакет со стружкой кальмара, потом еще несколько, заполоняя зал их соленым ароматом. Ставит упаковки передо мной и решительно вытаскивает одного желтого полосатика из пачки.
Не могу сдержать улыбку и тоже сую руку в пакет. Там чипсы из горбуши. Перченые и хрустящие — ммм…
— Ты, явно, очень хочешь заключить этот мир, — замечаю, жуя.
— Он важен для меня не менее чем Перемирие Кассибиле, — голос серьезный и взгляд такой… пронзающий насквозь, как рапирой.
Но он смягчает его улыбкой.
— Скорее уж, Версальский договор, — поддерживаю шуткой и демонстрирую, что из истории тоже кое-что помню.
— Почему Версальский?
Смотрю на него с недоумением, но он не притворяется, реально не улавливает связи. Что, Кошкина только нам толкает свои пространные речи о том, что у нее будет Дворец не хуже, чем у короля Солнце? Потемкина она от своих утопичных идей бережет? Не такая она и дура…
— Забей. Пусть будет Кассибиле.
Нет ничего более глупого и неловкого, чем объяснять незашедшую шутку.
Он пожимает плечами, типа "без проблем", и открывает бутылки.
— Сто лет я так не сидела, — признаюсь робко.
— Я тоже.
Какое-то время мы разговариваем ни о чем, увлеченно уничтожая нулевку и закуски. Не знаю как Кирилл, но я кайфую. И от угощения, и от того, что мы в кои-то веки не собачимся. Поэтому я не форсирую. Не спрашиваю ни о чем — хочу урвать эти пять минут покоя до того, как мы перейдем на серьезные темы и все испортим.
Что испортим, я не сомневаюсь — договориться нам будет трудно.
И оказываюсь не готова к этому, когда Кирилл, вытерев руки влажной салфеткой, придвигается ближе ко мне.
Торможу себя, чтобы не отшатнуться от него, как от чумного. И понимаю — режим прекращения огня закончился…
— Ева моя? — начинает сразу с главного.
Спрашивает тихо и с надеждой, приправленной уверенностью.
— Моя, — упрямо поджимаю губы и, отложив недоеденную соломку, все же сдвигаюсь чуть левее.
Я осознаю, да, что правда неизбежно настигнет меня и по-любому заставит рано или поздно признать ее вслух, но все равно отказываюсь делать это прямо сейчас. Оттягиваю момент.
Упрямо и глупо.
Но проблема в том, что это понимаю не только я.
— Зачем ты врёшь, Рит? Я ведь все равно узнаю.
— Я уже знаю, — добавляет он, не дождавшись моего ответа.
И звучит так уверенно, так… нагло, что меня подбрасывает.
— Ничего ты не знаешь! — выпаливаю. — Надеешься, предполагаешь, фантазируешь что-то, но не знаешь. И я не…
— Знаю, — не дает договорить. — У нее родинка, как у меня, и дата рождения сходится. Это факты, которые ты не можешь опровергнуть.
— Может, она недоношенная родилась? Не думал, что твоя математика может сбоить?
— Я был в клинике, Рита, — улыбается снисходительно.
— В Новосибе?! — мои глаза едва не выпадывают из орбит. — Ты летал в Новосибирск?
— Что тебя удивляет? Я бы и в Тимбукту полетел, если бы там была информация о моем ребенке.
— Если ты все уже знаешь, так чего ты хочешь от меня, Кирилл? — мой голос звенит.
Как те колокольчики во мне, которые давно сдулись.
— Чтобы ты признала правду.
— И что тебе даст, если я ее признаю?
— Не мне признаешь. Всем.
— Это невозможно! — срываюсь на крик. — Неужели ты не понимаешь?
— А ты понимаешь? — резко парирует. — Понимаешь меня?
— Если ты уверен, что ты отец, может, начнешь думать не только о себе?! Может, стоит для разнообразия подумать о Еве?
— А что с Евой? От правды ей будет только лучше.
— Лучше?! Ей будет лучше?! — вскакиваю на ноги, потому что сидеть больше не могу. Нависаю над ним: — Ты считаешь, что для пятилетней девочки узнать вдруг, что незнакомый дядя — ее настоящий папа, а тот, которого она считала отцом, ей, на самом деле, никто — это так, пустяки? Думаешь, она не будет переживать? Думаешь, ее это не ранит?
Он тоже поднимается и теперь уже он смотрит на меня сверху вниз, а не наоборот. Но меня это не смущает. Я чувствую, что права, и продолжаю:
— Что ты скажешь, когда она спросит, почему тебя не было с нами все эти годы? Почему ты бросил ее? Почему не хотел ее? Почему не любил? И задаст еще тысячу вопросов. У тебя готовы ответы на них?
Я понимаю, что меня несет, и что этой своей речью я практически признаю, что он — отец Евы, хотя еще минуту назад делать этого не собиралась, но уже не могу остановиться. Вся накопленная обида, вся злость, все напряжение последних дней бурлят во мне вулканической лавой. Она рвется из меня, фонтаном бьет изнутри. И если я ее не выплесну, то меня разорвет от эмоций.
— У меня есть ответы на все ее вопросы. А если и нет, то появятся в процессе разговора. Мне нечего скрывать и незачем врать. Я ее не бросал, — Кирилл категоричен и спокоен.
Моя пламенная обвинительная речь ничуть не смутила его.
Хотела бы я быть такой же спокойной и сдержанной. Но где мне…
— То есть ты свалишь всю вину на меня? — фыркаю: это так нелепо, что даже смешно.
— Могу свалить на американцев, это сейчас в тренде. Или на енота, как в том фильме, или ты подкинь еще идей, кого назначить крайним, — он язвит и взглядом прожигает во мне дыру. — Мне пофиг, какой будет официальная версия.
— А не официальная? — догадываюсь, куда он клонит.
— А по факту это я спрашиваю у тебя, почему ты бросила меня. Почему ушла в тот день? Обманула. Устроила целое представление для единственного зрителя. Так почему ты решила, что мне не место в жизни твоей и нашего ребенка? Почему, Рита?!
Лучше бы он этого не делал…
Все события того дня вновь пронеслись у меня перед глазами. Все, от радости до боли за одну короткую секунду. И моя броня осыпается. На глаза выступают слезы-предатели. Но я не позволяю им смягчить себя.
— Все эти вопросы я рекомендую задать себе. Я ушла, потому что подслушала твой разговор с матерью. И узнала, что мы с Евой были для тебя лишь проектом. "Просто бизнес", — буквально выплевываю последние слова ему в лицо.
Выплевываю образно, но он застывает с таким выражением в глазах, будто я действительно брызнула в них каким-то сильнодействующим парализующим газом.
— Я не знаю, в чем был твой план, мне фиолетово на твои мотивы, но я поняла тогда, что они точно расходятся с моими. И вместе нам не по пути, — заканчиваю уже не так решительно.
Когда я выговорилась, на меня накатила страшная усталость. Казалось бы, я скинула с плеч, с души многолетний неподъемный груз, и должна почувствовать легкость. Но легче не стало.
Стало… пусто.
Потому что заменить этот груз нечем.
Потемкин так и стоит, неподвижный, как статуя Давида. И такой же красивый.
Но впервые меня это не трогает.
Я разворачиваюсь, чтобы уйти. Обхожу коврик и, стуча каблуками, шагаю к арочному проему. За ним выход.
Но уйти мне не дают пущенные в спину слова:
— И ты даже не выслушаешь мою версию?