Когда в тот раз ушла медицинская толпа, настало долгое затишье. Даже Бабушка исчезла. Не слышались её легкие шаги, из-за тапочек похожие на шлепки. И я даже успел вздремнуть.
Проснулся оттого, что Папа сел ко мне на кровать. Посмотрел на меня тревожно и спросил:
— Каких ты мух просил?
Я удивился, подзабыв:
— Мух?
— Да, мух и комаров.
Я вспомнил про Чока и, хотя думал, что тайну о нём надо сохранить, пожалел Папу. Рассказал ему про паучка.
И даже показал ему своего молчаливого друга. Для этого Папе пришлось изогнуться знаком вопроса.
Вот так, согнувшись, Папа вдруг стал икать. А потом с трудом выпрямился.
Я глядел на него с испугом, а он всё икал. Но потом это икание превратилось в рык. Рык затрясся, задребезжал, рассыпался. И я понял, что Папа хохочет.
Ни прежде, ни позже я не видел, чтобы Папа так буйно хохотал.
Он держался за живот, сгибался, выпрямлялся, слёзы лились у него из глаз. Он громогласно сотрясался.
— Мухи! — кричал. — Комары! Паучку!
А потом вскочил и побежал. И там, вдали, снова послышался его громогласный хохот. Он переместился на улицу, затих не сразу, как будто с трудом.
Потом я услышал его уверенные и торопливые шаги.
Он улыбнулся. И обе руки, поднятые к плечам, были заняты.
В одной руке он держал комара, а в другой — не очень большую муху.
Чтобы накормить Чока, пришлось подвинуть близко к стене мою прикроватную лампу.
Мы осторожно, придавив мухе крылья, положили её в сети Чока. Она была жива, дребезжала, но мой знакомый паучок не торопился к ней приблизиться, будто был сыт по горло. Вот выдержка!
Он и к комару не приблизился.
Мы решили, что его напугал яркий свет. Папа выключил лампу, и в это время пришла Бабушка.
Пришлось показать ей Чока.