Географию ответила на четыре.
Учительница математики любила неожиданности - на следующем уроке объявила "разведку боем": контрольную, два варианта. Я остро пожалел о прежних временах: Люба по математике шла первой.
Она склонилась над тетрадью, не закрывая ее от меня, и старательно лепила один столбик за другим.
Мои соседи впереди и сзади были так же безнадежны, как я сам. У Любы за спиной сидел Валька Камыш, самый сытый в нашем классе. Он торговал завтраками и обедами, выменивал на них разные вещи.
Камыш толкал Любу:
- Напиши решение... Слышь! А то худо будет...
Он пихал ее кулаком в спину. Она ни разу не обернулась, даже виду не подала.
Учительница сказала:
- Камышов прекрати.
До конца урока осталось минут пять. Камыш понял, что шпаргалки не будет. Тогда он свернул свой листок в трубку, поднес ее к Любиному уху и тихо, отчетливо произнес:
- Ну... отродье! Жить тебе до переменки...
Люба остановилась писать. Я видел, как побелели ее пальцы, державшие ручку. Как выгнулось на бумаге перо "86". Как разошлись его половинки и вонзились в бумагу. Как снова соединились и на бумаге остался след - две черные дырки.
Ручка направилась к чернильнице, вернулась к бумаге и принялась снова записывать ряды четких цифр.
Раздался звонок. Дежурные пошли по рядам отбирать работы. Камыш скомкал свой листок и выкинул в форточку.
Учительница вышла из класса. В ту же минуту Люба обернулась и молча вцепилась в мясистые Валькины щеки. Валька - тоже молча - отбивался. Она пригнула голову, но щек его не выпустила. На глазах Камыша показались толстые слезы.
- Еще, - сказала Люба, - еще.
Он бил ее кулаками по голове и громко плакал. Потом она выпустила его.
Камыш выскочил из-за парты.
- Убью!..
Люба стояла спиной к доске, выставив руку с пером. Узкое белое лицо. Белое и глаз не видно.
Девчонки закричали. Я бросился между Любой и Камышом. Свободной рукой она ударила меня по лицу.
- Психичка! - закричал Камыш. Он боялся. Это все видели.
Какие после этого могли быть уроки!.. Но пришла Амалия Петровна, и начался немецкий. Постукивая сухим кулачком по столу, она что-то шпрехала, пока не поднялся Василиса - хромой Вася Зуев. Осколком снаряда ему раздробило кость. Вася поднялся и сказал:
- На кой мне фрицевский учить, я их ненавижу!..
Амалия взволнованно и долго говорила про Шиллера и Гете, читала стихи по-немецки, но никто ее не слушал, все обсуждали свежую драку, и Амалия не выдержала: хлопнула дверью.
Все валится из рук. Открываю учебник, читаю вслух, но слышу при этом совсем другие слова.
Мне жалко всех - тетю Веру, ее погибшего мужа, Любу, себя, маму... Об отце я не говорю, это особое чувство.
Даже сержанта того мне жалко, хотя какое мне до него дело!
А Шаргородский?..
Шаргородский - мамин начальник. Картавый, квадратный, кучерявый человек, припадающий на одну ногу. Шаргородский вызвал маму в кабинет и сделал ей предложение. Мама хохотала до слез, рассказывая мне об этом. Она стонала от смеха. Так она смеялась только до войны...
Дамочка...
Мама - дамочка?
Мама - в ее порыжевшей демисезонке? В сбитых набок туфлях?
Когда туфли эти стоят в коридоре, они склоняются друг к другу, как те старухи в парке...
Какая отвратительная у нее шляпа. С каким ужасным пером. Какие боты мужские...
Все это я понял внезапно.
...Повеяло легким полузабытым ароматом, словно прошла рядом другая, довоенная мама в чем-то блестящем, струящемся, сладко пахнущем, прохладном на ощупь. И словно вслед ей сказал кто-то: "Смотрите, какая интересная дама..." Голос был оттуда, из тех, давних, времен. Где он звучал, кому принадлежал - не помню...
Пальцы мои вновь ощущают ветхость той почтовой бумаги, затертость ее, хрупкость... А у меня не осталось ни одного письма от отца. Ни одного. Мне он еще не писал писем.
Крашеное перо в шляпе - гадость. Завтра же выдерну!
А если бы она вышла за Шаргородского?..
Мама пришла поздно. Было родительское собрание.
Молча вымыла руки. Не ответила на мое "ну, как".
Я подал чай. Она спросила:
- Ты по-прежнему сидишь с Вороновой?
Зачем спрашивать, знает ведь... Я понял: этот, ненужный, вопрос лишь подход к другому, главному.
- Ну, сижу...
- Не груби.
- И не думаю.
- Опять грубишь.