Решает и молчит. Некоторое время он молча идет рядом с мастером и вдруг начинает напевать:
Ну вот, на этом и был бы нашей истории конец, как говорится, — всему делу венец. Если бы любопытство не заставило нас все же посмотреть, как спустя пару недель, или лучше — месяцев выглядит ратушная аптека снаружи и внутри.
Окошек для покупателей в передней стене аптеки уже не одно, а два. И Марта, щурящегося на солнце, в них как раз и не видно. У старого окна тормошится мастер Иохан, и кажется, будто синие прожилки на сине-красном его носу за это время потемнели, а красные поблекли. И тормошиться ему там, у окошка для покупателей, особенно-то нечего. Разве что продать какому-нибудь обуреваемому жаждой магистратскому ландскнехту[34] бокал кларета, или кашляющему сапожницкому подмастерью накапать со дна пузырька глоток мочи черной кошки, или купить у пришедшего на рынок крестьянина полный туесок ягод можжевельника, потому что много ли их — нуждающихся в лекарствах — и прежде-то ходило к мастеру Иохану. Про сейчас и говорить не приходится.
В стене рядом со старым окном прорублено новое, возле него суетится парень, недавно принятый в аптеку Мартом. С первого взгляда, кстати, весьма похожий лицом на самого Марта: под горшок остриженные волосы и веснушчатый нос. Только глаза, если вблизи поглядеть, у него не такие зеленые, как у Марта, и лицо тоже, наверно, поплоще. Но у его окошка, перед ставнями, толпится добрых две дюжины ретивых покупателей, и он только и делает, что подает им — швырк-швырк-швырк — и серые, и белые, и желтые, и розовые Мартовы хлебцы, а взамен — звяк-звяк-звяк — получает шиллинги…
А в толпе покупателей говорят:
— Такой сладкой штуки наверняка нигде больше и на свете нет.
— На Мартов-то день нужно ведь Мартовых хлебцев припасти…
— Мне жена наказала: без него и домой являться не вздумай…
— Теперь поторапливаться надо, да, потому что нынче полные корабли его посылают в Ригу, в Турку и куда там еще, а миндальная мука у них, будто, у самих уже на исходе…
А если просто из любопытства или в поисках сластей заставить прозвенеть дверной колокольчик и войти в аптеку, то сразу видно, что в ней за это время произошло.
По приказу магистрата мастеру Иохану пришлось уступить Марту половину аптеки и половину лаборатории для изготовления Мартова хлеба. В этой половине аптеки все стеклянные и глиняные сосуды с полок убраны, вместо них там полно Мартова хлеба всевозможных размеров, сортов и цвета, хлебов и хлебцев: сероватых и угловатых, как овечий сыр, желтоватых и удлиненных, как будто это воск, отлитый в маленьком бочонке, и розоватых и округлых, как копченая ветчина, с которой содрали шкуру. На некоторых вытиснены даже листики клевера, или розовые бутоны, или городской герб с крестом, как известно, при помощи тех самых каменных или серебряных форм, которые Март заказывал для своего сладкого товара у соответствующих мастеров и уже успел за это время получить. Да и самого его хорошо видно из дверей аптеки: рукава засучены, лицо потное, поучает в лаборатории трех помощников, которые в больших каменных корытах растворяют весьма дорогие продукты для Мартова хлеба. И над ними такое облако сладких запахов, что если бы кому-нибудь захотелось бросить сверху, с заплесневелых потолочных сводов, душистые пунцовые лепестки шиповника, вряд ли они опустились бы на пол, скорее продолжали бы парить в облаках запахов миндальной муки и розовой воды…
Но лицо Марта потное прежде всего оттого, что он только что быстро шел, возвращаясь из гавани, откуда на самом деле отправился в Ригу или Кёнигсберг[35] первый корабль Мартова хлеба. Корабль Мартова хлеба, как говорит город. Как Март сам помогает городу говорить. Ну да, корабль Мартова хлеба, конечно, это следует понимать буквально… в полном смысле слова, вне всякого сомнения, это так и есть, но только все же с не совсем полным грузом. Ибо фрахт старого увальня составляет двести шиффунтов ворвани и четверть шиффунта Мартова хлеба… Это правда, так, конечно, оно и есть, — думает Март, — но ведь и с колбасой из птичьих языков дело обстояло бы точно так же: для начинки берут одну лошадь и один птичий язычок… И еще со многими, многими другими вещами, размышляет Март, дело обстоит точно так же, — мы даем им название по их лучшей части, пусть она по сравнению с худшей хоть какая угодно маленькая. Так и с таллиннским кораблем Мартова хлеба… Только бы Господь помог ему благополучно дойти до места, и хоть бы они сумели хорошо продать не только ворвань других купцов, но и мои сласти. И не стану я мучиться и раздумывать, как его следует называть — мартово-хлебным или ворванским. Да, пусть лучше епископ Хенрикус ломает себе голову, христианский ли вообще-то его приход… А если всерьез отнестись к вопросу о большей или меньшей доле, так его приход попросту табун языческих грешников!
Едва Март успевает до конца додумать эту бесстыдную мысль про епископа, как перед аптекой, на площади, раздаются восклицания и крики:
— Посторонитесь! Дорогу его преосвященству!
Колокольчик на дверях тихонько вызванивает приветствие, и аптека вмиг уже полна разными важными господами. Такими важными, что мастер Иохан, который возится у своего окна, срывает с головы берет еще прежде, чем начинает кланяться… Да, другой раз в самом деле так бывает, как по-латыни говорится, lupus in fabula[36]. Это значит, что если о волке заговорить или про него подумать, то он сразу же тут как тут… А ведь про епископа[37] Хенрикуса Март как раз и думал, и — гляди-ка — этот высокий господин самолично стоит посреди аптеки во главе всех вошедших.
Белое драпированное одеяние поверх огромного брюха обжоры, по тройному подбородку бегает довольная усмешка. По обе руки от него — пять или шесть каноников[38], примерно такого же размера, а чуть позади — во множестве городские господа и госпожи. И среди последних, между прочим, Март тут же разглядел Матильду. Но ни папы, ни мамы Калле среди стоящих не видно.
— Хо-хо-хоо, — говорит епископ и поводит носом, — а пахнет у вас здесь так, будто сюда к вам притащили все вёсны Розового сада, и всё миро[39], и весь ладан[40] Кафедрального собора[41]… На самом деле! А теперь я желаю это ваше чудо сам попробовать! Ибо нынешние городские купцы так непочтительны по отношению к своему епископу (тут епископ бросает на ратманов и ратманш полушельмовской и в то же время полупридирчивый взгляд, как бы говорящий: вы же понимаете, я вас, правда, обвиняю, но все же слишком всерьёз этого принимать не следует, ибо мы же все — одного поля ягоды), да, так непочтительны нынешние городские купцы к своему епископу, что я только по слухам знаю, будто в магистрате на пирах уже несколько месяцев подают это чудо, будто у ратманов за домашним столом его тоже уже едали, а епископу приходится довольствоваться тем, что про него его уши слыхали. Мартинус, ты, как я слышал, мастер этого дела, подай-ка мне кусок побольше!
Март в таких случаях не скупится. Он тут же подает епископу здоровый ломоть размером с поросячий окорок.
— Извольте, господин епископ. Окажите нам эту честь!
И епископ оказывает. То есть, епископ ест. Так, что у него хрустит за ушами, рот чавкает, а его язык лакомки несколько раз — липс-липс — с наслаждением облизывает чмокающие губы.
— О-о-о! — говорит епископ, когда фунт Мартова хлеба уже исчез между его широкими зубами. — О-о-о… Это же действительно casus совершенно extraordinarius[42]… И ты, сын ночного сторожа селедочного дома, умеешь готовить такое лакомство? И вместе с сыновьями каких-то лодочников и извозчиков вы его делаете? Невероятно! И назвали его Мартовым хлебом? В твою честь? Нет, нет, нет, нет! Это я вам запрещаю! То есть, так называть. Кушанье, которое вкушает епископ, а также его советники — он обернулся к каноникам — пробуйте, пробуйте — у такого кушанья, особенно если его происхождение весьма сомнительно, по крайней мере название должно быть тонкое, латинское. Не Мартов хлеб. A martipanis. Мартипанис, который, если только у меня правильное представление о правилах латинского языка, во всем мире станут называть марципаном. И тем, Мартинус, утешься! При наличии доброй воли внуки твои в этом названии найдут имя их деда. Несомненно. Если только у них достанет доброй воли. А теперь, — он снова принимается жевать кусок марципана и с набитым ртом продолжает, — теперь я хочу достойно тебя наградить за великолепное открытие. Да-а-а. Проси у меня чего хочешь. Только помни: я не король, у которого в сказках в таких случаях просят пол-королевства или руку королевской дочери. Хо-хо-хо-хоо. Ибо пол-епископства без разрешения Папы подарить тебе я не могу, а дочери у меня нет. Так что проси у меня что-либо разумное, подобающее моему епископскому сану.
От любопытства вся аптека притихла. Только епископ и каноники чавкают марципаном, а Март думает более напряженно, чем когда-либо: просить или еще не просить то, что он хотел бы попросить? Он ищет глазами Матильду, чтобы взглядом спросить ее, но Матильда спряталась между господами, ее не видно, и Март невольно смотрит в окно. Март видит на площади ратмана Калле с супругой, выходящих из проулка со Старого рынка. Они идут так быстро, как только могут, но идти немножко в гору по неровной мостовой все же нелегко. Через каждые десять шагов они останавливаются, чтобы перевести дух. Собственно, перевести дух нужно только маме. Ибо почему-то (или просто от какого-то предчувствия) она явно чего-то боится. И Март решает: ладно, пусть ее страх не будет беспричинным. Пусть у нее будет для этого достаточное основание. Именно!
Он скользит мимо епископа и каноников, мимо ратманов, берет Матильду за руку и тащит ее к господину Хенрикусу.
— Достопочтенный епископ, ведь благословение — ваше ремесло. Ничего другого я не прошу: благословите нас с этой девой стать мужем и женой.
— О-о-о, — говорит епископ, — это же Матильдочка ратмана Калле? — Мгновение он размышляет и сует в рот третий ломоть марципана. — Ладно. А, собственно, почему бы и нет?! Раз я уже дал торжественное обещание, дам вам и свое благословение.
Потому что таллиннскому магистрату — вам, друзья мои, это пойдет только на пользу, если я немножко подстригу пёрышки вашей гордости. Пусть хоть для вида. Пусть хоть только тем, что сына ночного сторожа я сделаю зятем ратмана… Да-а. — Теперь епископу, занятому политической деятельностью, приходит в голову, что существует и невеста. — Да-а, то есть, если ты, девочка, согласна.
Дева Матильда как раз в это время, слушая епископа, думает: «Гляди-ка, и слепой петух другой раз случайно зерно находит». А теперь она потупила сверкающие глазки, личико ее зарделось, как будто оно сделано из розового марципана, и шепчет:
— Да-а-а…
После чего епископ Хенрикус благословляет их на супружество. Только три раза успевает ударить сердце, и чета Калле входит в аптеку.
Ратманы со своими супругами сразу же окружают обе пары и принимаются так их целовать и поздравлять, что просто страх берет. Кто из вежливости, кто от ехидства, а некоторые, кто подальновиднее, и для того, чтобы скрыть зависть. Так или иначе, какое-то время длятся пожелания счастья и чмоканье. И только потом родительской чете становится ясно, что здесь произошло. Тут Калле так сгребает Марта рукой вокруг шеи, что невозможно понять, то ли он дал Марту неслышную затрещину, то ли в шутку, по-братски, пихнул его, то ли шлёпнул на правах тестя.
— Ну, такие истории другой раз и похуже кончаются! Если же Матильда сама желает стать женой мартово-хлебного мастера, так пусть и будет.
— Женой марципанного мастера, — поправляет епископ.
Но госпожу Калле это нисколько не утешает. Госпожа Калле икает и падает в обморок. Однако именно там, где у двери в лабораторию стоит ясеневый диван с высокой спинкой. Так что падать нисколько не больно. Но долго лежать там ей не приходится, потому что к ратманше спешит со своим непременным мньмньмньмом красно-синеносый мастер Иохан (ведь у каждого в конце повествования должно быть свое место и свое занятие) и приводит ее в чувство при помощи столь отвратительно пахнущих, но сразу же действующих капель, что один понятливый купец, который эти капли тоже слегка нюхнул, говорит мастеру Иохану с усмешкой:
— Знаете что, теперь, когда ваш famulus своими чудо-сластями усыпил и тестя и полгорода, теперь вы можете своими отвратительными каплями приводить в чувство всех попадавших в обморок тещ. И я полагаю, что даже и скончавшихся. Это будет предприятие подоходнее, чем марципанное. Хе-хе-хе.
За это время господин Калле успел уже позвать на свадьбу в свой ратманский дом всех, кто находится в аптеке, само собой разумеется, во главе с епископом. Известие о епископской проделке, о счастье аптекарского парня и ратманской барышни уже успело облететь всю площадь. Появляется толпа любопытных соседей — злорадствующих гильдейских купцов и ликующих ремесленников. Мастер Иохан продает им славные бокалы кларета и закрывает ставни. Он ведь тоже приглашен на свадьбу, а как же иначе.
И вот из аптеки начинают выходить свадебные гости: впереди всех епископ Хенрикус, который даже посылал своего курьера бегом принести ему с Тоомпеа епископскую митру[43]. За ним идет молодая чета. Март опустил рукава и на шляпу нацепил гвоздику. Матильда никак не может сдержать улыбки в уголках своего ротика-цветочка и крепко держит Марта под руку. За молодыми идут папа и мама Калле. Лицо ратмана говорит: что было, то было, может быть, все даже и неплохо будет, ибо мне кажется, что этот Март еще прославится своим сидриватсиумом, и мы вместе с ним… Лицо ратманши говорит: ратманша должна в любом положении сохранять достоинство, прошу пожалуйста! За обоими Калле идут остальные господа и госпожи, хозяева и хозяйки. И самыми последними — мастер Иохан (все еще или уже опять: АА-ААА-АПЧХИ!) и три Мартовых подмастерья с носилками, на которых лежит пуда два марципана для свадьбы. А в хвосте у них, размахивая хвостом и облизываясь, идет черно-серо-пятнистый каллевский пёс, которого Мартовым подмастерьям все время приходится отгонять от носилок с марципаном — прочь! прочь!
Осеннее небо синее-синее (а это случается в Таллинне не так уж часто), синее-синее, как глаза невесты, когда она их поднимает, чтобы взглянуть на Марта. И сама Матильда видит тогда в синем небе, кроме зеленых глаз Марта, его лохматой головы и шляпы с гвоздикой, красные крыши, и желтые стены, и серые башни, и то, как из окон башен на синем фоне тянутся золотые тромбоны трубачей. И вся процессия и весь городской люд кругом на улицах услышали, как зазвучала свадебная музыка: Туу-туту-туу-туту-туу-туту-туу, туу-туту-туу-туту-туу-туту-туу.
Во время этой музыки черно-серо-пятнистый каллевский пёс в хвосте свадебного шествия наконец понял, что у него нет никакой надежды приблизиться к носилкам с марципаном. Понял и решается попытать счастья в другом месте. Он бежит и обнюхивает своим трепещущим, черным, влажно-блестящим носом всех шагающих на торжество и чует, что у Марта за пазухой в кармане лежит предназначенный для Матильды особенно хорошо пахнущий ломоть марципана. Между нами говоря, сердце из марципана. Но пёс, конечно, не видит сквозь Мартов кафтан, что так хорошо пахнет именно сердце, и не понял бы этого, даже если бы и увидел, а просто счел бы его особенно вкусным. И когда епископ останавливает свадебное шествие (пусть, мол, гости поют под свадебные трубы, а он будет давать указания — Ааа-эээ-иии — выше! — ниже!), да, теперь, когда свадебная процессия стоит, и вместе с ней стоит и Март, черно-серо-пятнистый пёс сует свой трепещущий черно-влажно-блестящий, ужасно милый нос Марту в ладонь и смотрит на него так умоляюще и такими ужасно милыми глазами: ведь черно-серопятнистый или просто пятнистый, или одномастный пёс, твой пёс, именно так сует свой ужасно милый нос тебе в ладонь, смотрит на тебя такими умоляющими и такими ужасно милыми глазами и говорит: «Мой дорогой и уважаемый молодой хозяин (или хозяйка), все мои уличные утренние собачьи дела давно сделаны, а ты стоишь тут на площади — одна нога впереди, другая немного отставлена назад — уже так удивительно долго, что я хотел бы попросить тебя пойти домой…»
Ты сразу же, конечно, узнаешь своего пса, потому что он не только существует сейчас, но во многих других отношениях он должен быть во сто крат лучше славной каллевской псины пятьсот тридцать три года тому назад… И ты ласкаешь своего пса тут же на Ратушной площади, радуясь, что ты узнал его и что он снова с тобой. И тут же на улочке Сайакяйк<emphasis>[44]</emphasis> ты покупаешь в кафе красивое, разукрашенное сердце из марципана (если оно как раз оказывается в продаже), чтобы вместе с псом съесть его по дороге домой.
И ты идешь вместе с псом домой, жуешь вместе с ним мартово-марципанное сердце, и, быть может, ты чуточку более задумчив, чем раньше, когда вел пса на прогулку.
Олений парк — Хирвепарк (по-эстонски hirv — благородный олень, косуля) — в Старом городе, у подножия горки Линдамяги. По преданию, Линда, вдова Калева, национального мифологического героя, сложила на его могиле огромный холм из валунов. Это и есть Тоомпеа, или, как говорят по-русски, — Вышгород, т. е. Верхний город. С давних пор бытует легенда о том, что при завоевании эстов, в начале XIII века, датский король на охоте подстрелил дикую козу, она упала с высокого обрыва и разбилась… В нижнем парке, заложенном в 1865 году, олени еще водились.
Кадриорг — район Таллинна между морем и плато Ласнамя-ги. Но когда говорят о Кадриорге, имеют в виду прежде всего прекрасный парк с вековыми деревьями, прудами, фонтанами и живописными лужайками. В центре парка — художественный музей-дворец, возведенный еще Петром I в честь Екатерины (20-е годы ХVIII века), Домик Петра I. В административном здании, построенном в 1938 году, — резиденция Президента Эстонской Республики.
Пруд Шнелли, вырытый в 1760-е годы, был частью рва, окружавшего Старый город. Назван по имени городского садовника Шнелля, разбившего на крепостном валу, над рвом, липово-каштановую аллею.
Ратуша — средневековое позднеготическое здание, упоминаемое уже в XIV веке. Двухэтажное, с башней, увенчанной шпилем и флюгером «Старый Тоомас», просторными залами, подвалами и погребами (много раз перестраивалось). Предназначалось для собраний городского самоуправления, магистрата. Таллиннская Ратуша — одна из старинных архитектурных достопримечательностей Европы. Сейчас здесь музей, проводятся концерты, официальные встречи и торжественные приемы.
Нигулисте — церковь св. Николая, основанная в XIII веке немецкими купцами. Во время 2-й мировой войны была разрушена. Переоборудована в музей. Сегодня музыканты дают в ней органные концерты. Сохранился главный алтарь, а также фрагмент авторской копии картины немецкого живописца XV века Бернта Нотке «Пляска смерти».
Важня — строение для товаров, где их взвешивали перед тем, как отправить на рынок. «Белый домик важни» на Ратушной площади (не восстановлен) Яан Кросс, конечно же, помнил еще с юношества, и через несколько десятилетий встроил его в свой сказочный интерьер XV века, хотя двухэтажная «кубическая» важня появилась в середине XVI века. Но воображению подвластно всё, хроника событий тоже. Во многих исторических произведениях Яана Кросса реальность так же правдиво сочетается с условностью, как факты — с вымыслом…
В «Толковом Словаре» Вл. Даля, меморiялъ — купеческая общая книга, фиксирующая куплю-продажу. Здесь: аптекарская книга для записи снадобий, по-эстонки mãluraamat (mälu — память, raamat — книга).
Кварта (четверть) — единица объема жидкостей и сыпучих веществ, ее величина в разных странах разная: в Англии -1,135 л, в США — 0,946 л. Как видим, в среднем — один литр.
Кларет — виноградное вино с имбирем и другими пряностями. В Европе Claret зарегистрирован как бордоское красное вино одной из провинций Франции.