Дед был возбужден и неловко прилаживал к ремню свой пистолет. И не выдержал тут Миколка. Кинулся он деду на шею, давай теребить белую бороду его, гладить морщинистые щеки, целовать.
— Какой же ты славный человек, дедушка! Самый лучший во всем свете! Самый храбрый…
Дед Астап поморщился.
— Про храбрость — это ты брось. Не в храбрости, внук, дело. Каждый должен выручить из беды рабочего человека, коль обижают его. А тут, брат, не обида — расстрелять матроса хотели…
И поспешили Миколка с дедом подальше от места, где спасли они от верной гибели человека, пускай и незнакомого им, неизвестного до того ни по имени, ни по фамилии. Выручили, потому что не случайно на нем была крестьянская самотканая одежка и руки в мозолях, а хотели убить того человека угнетатели, да еще по велению его императорского величества.
Пробираясь по лесу, натолкнулись дед с Миколкой на людей. Те устроили на опушке стоянку. Десятка два семей крестьянских, с лошадьми и телегами, с коровами, с пожитками. Оглобли были подняты кверху, обвешаны дерюгами и лоскутными одеялами. Под этими шатрами спали на тряпье дети.
Бабы плакали — кто громко, навзрыд, кто тихонько, пряча невольные слезы. И приговаривали. А приговаривали все одно и то же:
— Что же будет с нами теперь? Что нам делать? Хоть живьем в могилу ложись…
Меж телег были разложены костры. Хворост потрескивал в огне, и с треском взлетали в небо искры. Словно рой золотых пчел поднимался выше и выше, к самым вершинам молчаливых елей и сосен.
По стволам сосен и по кустам пробегали дрожащие тени и пропадали в вечерних сумерках: люди бродили от костра к костру, словно искали кого-то. Тревожное беспокойство владело всеми. Это чувствовалось по сдержанным рыданиям женщин, по приглушенным разговорам крестьян, по их настороженным взглядам. Кое у кого были старые охотничьи ружья. Вооруженные сторожили скот: лошади, коровы, свиньи паслись тут же, в лесу.
— Кто вы такие, люди добрые? — обнажил голову дед Астап. — И чего это вам покоя нет, на ночь глядя?
— Да из деревни мы, запольские. От немцев убежали.
— А мы рабочие-железнодорожники. Со станции. И тоже в лес убежали. И тоже от немцев, — сказал дед.
Слово за слово — завязалась беседа. И понял Миколка, что от солдат его императорского величества одинаково достается и рабочим людям, и крестьянам. И те и другие вынуждены покидать родные дома, прятаться, спасать свою жизнь, беречь последний кусок хлеба. Рабочего немцы под конвоем ведут на работу в депо, загоняют на паровоз.
У крестьянина солдаты кайзера отбирают единственную корову, жгут хату, если не хочет мужик отдавать им последний хлеб. А попробуй голос подними против этого самоуправства — расстреляют или замучают до смерти.
— Одним господам-панам теперь и жизнь! — сплюнул бородатый крестьянин с двустволкой за плечами. — Не успели немцы прийти, барин снова объявился. И так расправляться начал, что нам и в страшных снах не снилось… Вот и коротаем дни и ночи в лесу под открытым небом. А Семена-матроса, что по правде все решал в батрацком комитете, выдал немецкому офицеру. Тот — раз-два и приговор состряпал: к расстрелу. За то, что, дескать, подбивал крестьян на бунт. Люто ненавидел, Семен Панов, за это и расстрел ему. Может, и погиб уже…
И затянулся разговор у костра до самой полночи. А там стали укладываться спать. Кто под телегой, кто в кустах, сунув под голову торбу или шапку-малахай. Растянулись возле костра и Миколка с дедом.
Как только рассвело, переполох поднялся: затрещали в лесу звонкие выстрелы. Схватились с места люди, разбегаться кто куда стали, кричать:
— Спасайся! Немцы в лесу…
Но спасаться было уже поздно. Окружили кайзеровские солдаты лесную опушку, из кустов штыки выставили. Тут и там то и дело раздавались короткие немецкие приказания:
— Хальт! Стой! Цурюк! Назад! Заметались по лесу беглецы запольские, но
повсюду натыкались они на серые каски солдат и на ощетинившиеся штыками кусты.
И увидел тут Миколка, как второпях прячут мужики свои ружья-двустволки и дробовики. А дед Астап пригнулся за пнем и зарывает под корягу аккуратно завернутую в платок свою новую «орудию» — пистолет.
— Патроны, дедушка, патроны тоже не забудь припрятать, — тихонько сказал Миколка.
Не расслышал его дед Астап, да и поздно уже было. Над дедом стоял, как из-под земли вырос, долговязый солдат. Штыком подталкивает старика, чтобы тот поживее поднимался с земли. Миколка — к солдату. Навалился на винтовку, силится отвести штык от деда. Но повалился на траву. Прикладом винтовки ударил его второй солдат. Едва поднялся Миколка на ноги. И снова больно стукнулся, упав на корягу.
Закружилась голова у Миколки, пестрой пеленой заволокло глаза, но все равно видел он того солдата, что стукнул его прикладом. И нестерпимая злость, желание во что бы то ни стало отомстить обидчику вспыхнуло в Миколкиной груди.
Подался он в сторонку, схватил с земли камень и метнул в солдата. Зазвенела у того каска. Озверел солдат и — штык вперед — бросился на мальчугана.
И показалось Миколке, что уж никогда больше не увидит он ни опушки этой лесной, ни деда Астапа, ни бати родного. Прямо в грудь, сверкнув холодно, устремился широкий штык. Даже капельки росы на штыке разглядеть успел Миколка в красноватых отсветах утренней зари. Но была это не роса. Это кровь Миколкина потекла тяжелыми каплями по штыку. Схватил Миколка холодное лезвие обеими руками, пальцы порезал и на весь лес закричал от жгучей боли.
Оттянули Миколку от штыка подбежавшие с плачем бабы.
— Что ж вы делаете с хлопчиком, бандиты! — набросились они на солдата.
Тот хотел-таки ткнуть Миколку штыком, да подоспел третий солдат и удержал его, заговорив что-то быстренько по-своему, по-немецки. Судя по всему, стыдил за такую горячность.
Вскоре всех крестьян повели немцы под конвоем из лесу. Среди них были и дед Астап с Миколкой. Вслед за людьми солдаты гнали коров, вылавливали в кустарниках свиней, гонялись в чаще за лошадьми, ловили гусей…
Уже совсем рассвело. Поднялось солнце. Было оно какое-то хмурое, мутное, словно затянуло его сизой пеленою. То надвигались серые тучи. Они обложили все небо и скрыли за собою солнечный свет, замутили синеву до самого горизонта. Потемнело небо, будто поздней дождливой осенью.
— Да это ж дым, а не тучи, — подсказали Миколке запольские мужики.
Да, теперь уж и Миколка видел, что не тучами заволокло небо и солнце в нем: догорала деревня. К ней-то и гнали немцы под конвоем беглецов из Заполья.
Второй день уже горела деревня, и некому было тушить пожар: боялись люди подступиться к пылавшим хатам. Ведь не само загорелось Заполье, подожгли его немцы за то, что сопротивлялись им крестьяне, отказывались платить непомерные подати и контрибуцию.
Приложил свою руку и пан-барин, который сводил счеты с крестьянами за революцию. Он-то и науськал карательный отряд на эту бедную деревеньку. Вот и зачернели тут и там печи, задымились головешки и потекли струйки дыма от заплотов, и от пожухлых яблонь, и от берез. Стаи воронов с громким криком летали над пепелищами, опускались на горячую землю, терзали трупы скотины, погибшей в огне и дыме.
— Наша деревня, — тихо вымолвил один из мужиков, толкнув деда Астапа в бок. — Вот эти и жгли, — показал на конвоиров.
А люди молчали. Грозная стояла тишина, и только вороний крик да редкие команды офицера нарушали ее. Лица конвоиров-солдат были насуплены, и недобрый огонек сверкал у каждого в глазах. Миколка подумал, что, пожалуй, эти немцы совсем не похожи на тех, которые занимали станцию. Те были из запасных полков, чаще всего не очень молодые, даже бородатые встречались. С ними и заговорить иногда можно было. А у этих даже обмундирование иное: черные венгерки, черные фуражки, а на околышах знак-эмблема — перекрещенные кости и череп.
— Видно, гусары смерти из карательных вильгельмовских батальонов, — негромко проговорил дед Астап. — Угодили мы в беду, ничего не скажешь.
Конвоиры приказали толпе остановиться вблизи деревни. Развернули пулеметы так, что никуда не убежишь, нагонит тебя смерть повсюду.
Двоих молодых крестьянских парней, которые там, на опушке леса, не успели спрятать оружие, охранял усиленный конвой.
Так и стояли все — и каратели, и пленники — и ждали чего-то. Но вот все вокруг пришло в движение. По дороге от помещичьего дома катилось в сторону Заполья облако пыли. Облако росло, ширилось. Стало видно, что по дороге мчится во весь опор карета, запряженная четверкой лошадей. По обе стороны и следом за каретой мчались рысью всадники. Все те же гусары смерти, что и конвоиры.
Перед толпой крестьян четверка лошадей остановилась как вкопанная. Из кареты не спеша спустился на землю пожилой человек в нарядном охотничьем костюме. Седые усы. Желтые поскрипывающие сапоги. Это и был пан-барин, помещик. Посторонился он, дал сойти второму, в военной форме.
— Полковник немецкий, — шепнул кто-то из крестьян и тотчас осекся под взглядом конвоира.
Помещик с полковником прошли к крестьянам. Спешились конники. Подкатила еще какая-то трясучая пролетка. Из нее вывалился поп и старательно поправил подрясник, из-под которого выглядывали начищенные до глянца сапоги.
— А этой-то старой вороне что надо? — довольно громко спросил дед Астап соседа, но тот не успел ничего ответить, потому что заговорил помещик.
Он стоял перед крестьянами, важно выпятив живот, лениво подкручивал усы и даже улыбался вроде бы ласково, будто очень обрадовала его эта встреча с запольскими мужиками.
— Ну вот, мужички, мы с вами и свиделись. А вы, небось, думали, что расстаемся мы на веки вечные. Бог, однако, иначе рассудил. Познакомил вас с посланцами императора Вильгельма Второго… — и пан-барин повел рукой кругом: мол, полюбуйтесь на свою деревню, на сиротливые печи вместо хат, да и на грозную силу, что пожаловала сюда из Германии. — Надеялись вы, даром пройдут, простятся вам грабительские набеги на мое имение? Думали, никто большевистское самоуправство не остановит? Зря надеялись-думали, мои милые! Попрощайтесь со своей свободой! И в помине ее не останется! Это вам не то, что при большевиках… Войска великого императора Вильгельма пришли сюда защищать законную власть! Защищать мою землю! Мое добро! Мою жизнь…