Подкатил комок к горлу, стало Янке тяжело дышать. И мерзнуть он начал, словно серыми хмурыми облаками заволокло перед ним яркое солнце и голубизну небес.
И не увидел Янка, а угадал всем своим сжавшимся в комок телом, что где-то поблизости набирает высоту, ревя натужно мотором, новый самолет. Оглянулся Янка — так и есть. Правда, летит вдогонку за Янкой второй самолет. Вот уж он совсем близко. Видно даже лицо пилота. Пригляделся сквозь слезы Янка, узнал — начальник парашютной школы за штурвалом машины. И сразу отлегло от сердца, и дышать стало легче, и потеплело вроде вокруг.
А начальник парашютной школы делал какие-то знаки, подавал команду летчику Янкиного самолета. И стали обе машины в воздухе сбавлять скорость. Ровнее и глуше выли моторы. И самолеты сошлись вместе, едва не коснувшись друг друга крыльями.
Совсем близко лицо начальника парашютной школы. Улыбается он Янке, подбадривает. Сложил руки в кожаных перчатках рупором и кричит что-то. Напрягает слух Янка и слышит каждое слово в отдельности:
— Держись! Не бойся, дружище! Все будет хорошо!
И стало Янке до того легко, когда услышал он от начальника парашютной школы это мужское, твердое и ласковое слово: «Дружище!»
А голос, преодолевая гул ветра и рев моторов, совсем близко:
— Раскрывай, Янка, запасной парашют! Не медли! Ну!
Снова стали набирать самолеты скорость. И опять запел пронзительный ветер в ушах Янки. А он нащупал кольцо запасного парашюта, собрал все силы, рванул — ив тот же миг что-то треснуло, хлопнуло, словно купол неба распахнулся над Янкой. И оба самолета пропали из виду. А он, Янка, остался один, вроде бы остановился на одном месте, между небесами и землею. Да только это так лишь казалось. Земля медленно приближалась снизу к нему. И зеленый простор леса, и черные поля, и серебряная лента извилистого Днепра. Глянул наверх Янка, белый шелк прикрывал его от палящих лучей солнца. И тогда закричал Янка во весь голос:
— Папа! Видишь: я лечу к тебе! Верно, никогда в жизни не забудет Янка,
как хлынула в его грудь какой-то щемящей песнею небывалая радость. Мог бы он, так в пляс бы пустился там, в воздухе. Он летел на крыльях, плавно и уверенно, и улыбка не сходила с его лица.
А на летном поле — это видел Янка — со всех сторон сбегались к нему навстречу люди, махали руками, фуражки подбрасывали кверху. Наперегонки неслись ребята с нашего двора. А он все ниже и ниже спускается. И уже слышит заливистые голоса:
— Янка-а! Левей держи! На березы не попади!
Да только разве страшна теперь нашему славному парашютисту какая-то там береза! А правду сказать, так и не очень он умел управлять парашютом в настоящем прыжке.
Ему скорей бы приземлиться, а куда — не все ли равно! Подтягивает Янка стропы, скользит в сторону. Промелькнула веселая листва березы. И опустился он прямо на соломенную крышу деревенской избы, а парашют зацепился за старый вяз. Сбежались люди, сняли Янку с крыши, помогли парашют снять, тормошат, обнимают:
— Вот это герой так герой! — несется со всех сторон. — Из такого переплета жив-живехонек выкарабкался! Ай да Янка, ай да парашютист!
Никаким героем себя Янка не чувствовал, он был просто самым счастливым человеком на земле. Во-первых, совершил первый в жизни самостоятельный прыжок с настоящего самолета! Во-вторых, не растерялся и вышел живым-здоровым из большой беды! И все страхи остались где-то там, в небе, далеко-далеко отсюда! А сердце стучало-пело в груди от радости, от того, что довелось Янке пережить такое сказочное, удивительное приключение!
А тут еще встреча с отцом!
Никогда прежде не видел Янка слез у своего папы. А тут — на тебе! Летчик — и плачет… Где это видано! Скажи кому-нибудь, так засмеют тебя, скажут, что плачущих летчиков не бывает на свете…
А Янкин отец крепко-крепко прижимал к себе сына, шершавой ладонью гладил непокорные вихри мальчишки и глубоко дышал: видно, спешил очень, когда бежал. И приговаривал папа:
— Сынок ты мой дорогой! Ну, с приземлением тебя счастливым…
И все притихли вокруг, и у многих как-то необычно ярко заблестели глаза. «Вот чудаки-люди, тоже плачут, что ли», — подумал уже смущенный от всеобщего внимания Янка. И тут почувствовал, что кто-то подхватил его под мышки и подкинул высоко-высоко. Это был начальник парашютной школы. Потом он крепко пожал руку Янкину и чуточку торжественно сказал:
— Молодчина! Прыгнул ты очень даже хорошо, только поторопился раскрыть парашют, вот и зацепился… Тебя и винить нельзя: мы виноваты, отпустили раньше времени в небо. И наказать нас надо по всей строгости авиационных законов. Пацанов впредь в воздух не пускать!..
— Какой же я пацан, когда мне уже шестнадцать стукнуло?!
— Шестнадцать? — переспросил начальник. — Молодо-зелено! Годика два еще повременить стоит! Тогда будешь прыгать, соблюдая все правила. А теперь… Теперь ты все-таки герой!
И пошли Янка с отцом рядом, плечом к плечу, хотя сын и был еще на голову ниже ростом. Шагали через все летное поле. И махали им летчики и мотористы руками. И разговаривали они, как равные. Все Же в этот день Янка самым серьезным образом приобщился к отцовской суровой авиационной службе. Зашла речь и про находчивость начальника парашютной школы.
— Нашего наставника парашютистов никогда не застанешь врасплох, — сказал Янкин отец. — Из любого положения найдет выход. Вот у тебя запутались стропы. Поднялся он в воздух, увидел все собственными глазами, прикинул и принял единственно правильное решение. Раскрыл ты запасной парашют, вот сила ветра и сила тяжести и оторвали тебя от самолета. Очутился ты на воле. Теория, как видишь, пришла на помощь практике… Но все равно допустили мы оплошность, дав тебе разрешение на самостоятельный прыжок. Была, как говорится, реальная угроза…
Едва переступили Янка и отец порог квартиры, — перед ними насупленная бабушка Арина. И притихли наши авиаторы.
— Ну что, распрягли тебя? — строго спросила она Янку.
— Как видишь! Все живы-здоровы!
— Живы-здоровы! — передразнила его бабушка Арина. — А мне тут, думаете, сладко за вас сердцем болеть? Да каждую минуту думать-гадать, уж не случилось ли чего плохого…
— Все хорошо, бабушка. Мы ведь говорили…
— Они мне го-во-ри-ли, — сердито ворчала бабка, ставя на плиту чайник. — Они у меня умненькие…
Когда она засыпала в чайничек новую заварку, стало ясно, что вскоре наступит в их доме мир и начнется чаепитие с вареньем.
А Янке все не терпелось рассказать бабушке, как он прыгал с самого настоящего самолета, как зацепился стропами за хвостовое оперение, как вызволился из беды. Он уж и рот было открыл, но тут Янкин отец так посмотрел на него, что пришлось замолчать на полуслове. Почесал Янка затылок и промолвил:
— Ладно, вот станет бабушка более сознательной, тогда и посвятим ее в нашу тайну. А теперь нечего расстраивать. Славная у нас бабка!..
Так вот и стал Янка с нашего двора самым настоящим парашютистом. А начиналось все… Вы и сами знаете, с чего все начиналось!
Если бы кто-нибудь спросил Мишку:
— Что ты любишь больше всего на свете? Мишка, умей он говорить, тотчас бы ответил:
— Что люблю? Малину люблю… Мед люблю… Тетеревиные яйца люблю…
— А еще что?
— И еще малину…
Больно уж любил Мишка малину, и случались с ним из-за этой самой ягоды-малины разные неприятности, немало всяких несчастий и мук перетерпел он из-за нее. Но — крепился, обиды сносил и унижения.
Сегодня, как назло, мать даже внимания не обращала на малиновые кусты, обсыпанные спелыми, красными ягодами. Были и другие причины для дурного настроения. Мишка угрюмо плелся следом за матерью, брел вперевалку, низко опустив голову, ворчал время от времени потихоньку себе под нос. Тогда старая медведица останавливалась на минутку и угрожающе косилась на него, скаля зубы. Мишка тоже останавливался, переставал ворчать и, склонив голову совсем низко, исподтишка следил за матерью: она, чего доброго, и подзатыльника может дать. Следил и был готов в любую минуту броситься наутек, подальше от такого угощения. К быть тут скучным?
А началось все с самого утра. Еще не поднялось солнце, еще клубился над полянами сизый туман, как Мишкина мать заворочалась, зевнув, приподнялась на передние лапы, потом — на все четыре, шумно отряхнула с себя мох и сухие листья и полезла наверх из темной берлоги. Потом остановилась, и Мишка видел, как стояла она и, вытянув морду, вдыхала трепетными и теплыми черными ноздрями свежий воздух раннего утра. После она повела мордой вокруг и на какое-то мгновение замерла — прислушалась. Издалека откуда-то долетели глухие звуки колокольцев, — наверно, возле болота паслись лошади. Тихо пронеслись над поляной дикие утки, за высоким кустарником прохлопал крыльями тетерев — Мишкина мать даже облизнулась и вздохнула.
Тогда Мишке стало скучно. Может быть, от того, что в берлоге, устроенной под большим еловым выворотнем, было сумрачно, может быть, от того, что без матери становилось холодно и неуютно. И Мишка заскулил тихонько. Мать вернулась, взяла Мишку зубами за шиворот и поставила на ноги. Мишка хорошо знал, что это означало. «Поднимайся, лодырь, лежебока, пора идти завтрак искать!» Он попробовал в шутку упрямиться, повертел головой, полез было по корням под самый свод берлоги. Но, получив несколько легких толчков под бок, вылез наверх вслед за матерью.
Тут было холодновато. На траве поблескивала роса, и Мишка осторожно переступал с ноги на ногу, зябко стряхивая с лап студеные капли воды, старался попадать в следы матери, чтобы не слишком промокнуть. Однако это ему наконец наскучило, и он пустился со всех четырех, обогнал мать и резво затрусил по кустам, по олешнику, напугав нескольких пичуг, вылетевших из густой травы прямо у него из-под лап. Ему хотелось разогреться, пошалить. А что мать? Да вот она уже нагоняет Мишку, злая, встревоженная, и со всего маху дает подзатыльника. Да такого, что у Мишки вдруг все позеленело в глазах и он ткнулся носом в мокрую и холодную землю. До того обозлился — себя не помнит. Изловчился и как хватит зубами мамашу за ногу. Взревела медведица.
А Мишка — бежать. Бежал и задыхался, тяжело сопел. Разве от нее убежишь, от матери? Слышит Мишка, земля вздрагивает следом — догоняет медведица. Мишку пот холодный прошиб. И вот нагнала. И такую трепку Мишке задала, что не сразу очухаешься. А напоследок еще тумаком наградила. И покатился Мишка с пригорка, не устоял на ногах, уцепиться за что-нибудь не успел… Летел, кувыркаясь, летел, да как шлепнется в какую-то канаву. Сидит в грязи по самые уши, ни повернуться, ни выбраться из канавы этой не может. Торчит мордочка, блестят испуганные глазенки, да стонет Мишка жалобно: больно и страшно ему.
Подошла старая медведица. Остановилась. Наклонила голову, лизнула его шершавым языком в холодный нос — Мишка тут и глаза закрыл с перепугу: а что, если добавит мать за то, что зубы в ход пускает.