А Мишка не унимался и вовсю старался, чтобы сделать фокус позамысловатей: на голову становился, в пляс на задних лапах пускался… Лошадей красноармейцы еле-еле удержали. Те напугались — грызли удила и рыли копытами землю.
— Хм… хм. Странно… Странно, — не переставал удивляться доктор. — Да, тишина и покой — вот что необходимо больному в первую очередь, — проговорил он, оглядываясь на лающего во всю глотку Жука.
Но Мишке, на его счастье или, может быть, на беду, не довелось познакомиться ни с касторкой, ни с клизмой. Только это собрался он прекратить свои пляски на телеге, как подошел каптер, отлучавшийся в наряд на целые сутки. Подошел и тут же, глянув разок на телегу, схватился за голову:
— Что наделал, что наделал этот лесной бродяга! Где же мне теперь взять, как раздобыть?.. Вон отсюда! Вон с телеги, симулянт, вон, бродяга!.. — причитал каптер.
— Тише, тише, каптер, больному покой нужен. Третий день голодает! Сам небось знаешь…
— Что-о? Больной! Го-ло-да-ет!.. Да он, посмотрите, полмешка сахара умолол… Шуточки! Мешок был полнехонький, а теперь — гляньте-ка, братцы! — на дне осталось сколечко… Слазь, бандит, с телеги! Слазь, чтоб я тебя больше не видел!
А Мишка — хоть бы хны! Будто нарочно, взял еще кусок сахара, засунул себе за щеку и давай хрустеть да щелкать, словно орех грызет.
Какой тут смех да хохот поднялся! Сколько шуток посыпалось со всех сторон! Смеялись красноармейцы над болезнью Мишкиной, над голодовкой его. Каптеру сочувствовали, но назвали разиней. Неловко чувствовал себя и доктор-ветеринар. Постоял он, постоял, подумал да только и мог проговорить печальным голосом:
— Странно… хм… странно. Болезнь, оказывается, приобретает, если можно так выразиться, психологический характер… Си-му-ля-ция… А это уж, простите, не по моей части, поскольку среди моих обычных пациентов сей недуг не распространен… Да-с!
— А как все-таки с лечением? — спрашивали сквозь смех красноармейцы.
— Предписание отменяется!.. Дать животному полную свободу и, разумеется, не располагать вблизи от него мешков с сахаром…
Весь полк смеялся над Мишкиной «симуляцией», над каптером, над премудрой медицинской загадкой, которую не мог разгадать доктор-ветеринар. Даже черный Жук, видя всеобщее веселье, стал подражать Мишке — кувыркался и лаял. На передние лапы встать он не мог и возмещал этот пробел хождением на задних. И один только Бородатый по своей полной несознательности не понимал происходящего и, осторожно подходя к телеге, тянул все ту же унылую песню:
— Бе-э-э-й…
На Бородатого накидывался разгневанный каптер, замахиваясь пустым мешком:
— Вон, пугало бородатое, и ты еще лезешь!
Бойцы пытались урезонить каптера: — За что на Бороду-то сердишься? Он тут при чем?
В тот день каптер порвал всякие дипломатические отношения с Мишкой, с Жуком и Бородатым, стал их убежденным врагом. И хоть встречено это было веселым смехом красноармейцев, для Мишки такой оборот дела закончился довольно печально и большим конфузом.
Сколько ни упирался Мишка, пытаясь сохранить за собой обжитое местечко, все-таки пришлось ему переселяться на новую квартиру, на другую телегу. Обозлили Мишку разные неприятности, связанные с переселением, и зубами пощелкал и поворчал он изрядно. Однако этим дело не кончилось: первые неприятности повлекли за собою другие и так далее.
Когда мало-помалу все утихомирилось, успокоилось, Мишка принялся внимательно осматривать новую квартиру. Обнюхал каждый мешок, прощупал каждый ящик. Ничего привлекательного так и не нашел. Велика ему польза, скажем, от пачек махорки, которые нащупал он в одном из ящиков! Одна горечь на языке — больше ничего.
Захотелось Мишке разогнать досаду, сорвать зло на чем-нибудь за все неудачи. Решил он разгрузить немножко телегу, чтобы самому поудобнее расположиться. Ночь надвигалась. Разгрузку наметил начать с махорки. Недолго думая, взял одну пачку и швырнул на землю.
Тут и произошел непредвиденный случай, который здорово укрепил дружеские отношения между нашими артистами — Мишкой, Жуком и Бородатым. Кинул это Мишка пачку на дорогу, а вдруг откуда ни возьмись Бородатый является и — цап махорку. Бредет за телегой, пачку теребит, только борода седая трясется. И чем дольше смотрел на это Мишка, тем больше удивлялся — от пачки у Бородатого одна бумага осталась, да и ту облизал старательно лакомка. «Нашел, дурень, вкус!.. Сразу видно, по несознательности…»— подумал Мишка про Бородатого.
А тот — и откуда у него храбрость взялась?! — подошел к самой телеге да прямо в морду Мишке свое:
— Бе-э-э…
«Вот чудак! Еще вообразит, будто я жалею этого добра», — подумал Мишка и новую пачку махорки — шлеп на землю… Под ноги Бородатому.
И так все бросал и бросал до тех пор, пока не заметил, что с козлом творится что-то неладное. Начал тот бородой дорогу мести да из стороны в сторону, словно пьяный, качаться. Вялый стал, вроде мухи осенней. И голос ослаб, дрожит, вот-вот захлебнется Бородатый своим: бе-э… бе-э… бе-э… бе… бе…
Вмешался в дело Жук. Завидел, что с товарищем неладное творится, подбежал к нему, нос понюхал, бороду лизнул. Лизнул, понюхал — и отскочил как ошпаренный. Зачихал. До того борода эта махоркой воняла — ну точь-в-точь, как прокуренная трубка у полкового завхоза.
А Бородатый уж вовсе с ног валится, голоса лишился. Глаза на лоб лезут. Колени подгибаются.
Кинулся тут Жук на помощь: и так и сяк старается козла расшевелить, спину подставляет, чтобы оперся Бородатый, в рога вцепился опущенные, кверху потянул — ничего не помогает. Клонит Бородатого к земле — и все тут! Видит Жук: беда. Нет спасения. Давай караул кричать, тревогу бить. Такой лай поднял, что батальон чуть не весь сбежался. Знают красноармейцы: попусту Жук не лает.
А Мишка сидит себе на телеге, наблюдает за всем, что вокруг происходит, а на уме одно: не сулит эта кутерьма ничего хорошего. Когда сбежались бойцы, прекратил свои исследования мешков да ящиков, лег, притаился, чтобы не заметили, — взятки с него гладки.
Взялись, сперва за Бородатого. Водой его окатили, молоком напоили. Кое-как очухался козел. К утру на ноги поднялся, хоть и глядел вокруг очумелыми глазами.
— Ничего себе шуточки, так махоркой обожраться… чуть не отравился совсем Бородатый…
Искали виновника, а Мишка поглядывает с телеги и в ус не дует. Однако то ли совесть в нем заговорила, то ли наскучило валяться среди мешков и ящиков, в которых и кусочка сахара в помине не было, свесил он морду с телеги и давай следить за тем, как стелется позади след колесный.
Бородатый же, пренебрегая полученным уроком, испытывал к Мишке большое уважение и симпатию: никто и никогда еще не давал так много ему махорки. Веселее и добродушней покрикивал он возле телеги свое: бе-э-э-э…
Нехватку махорки, конечно, вскоре обнаружили. Но подозрения на Мишку не пали — зачем ему такая горечь?! А Бородатый, тот, разумеется, и не подумал выдавать секрет. Возможно, по несознательности, а может быть, из чувства товарищества.
Происшествие с махоркой было позабыто, да и сам Мишка становился более дисциплинированным и аккуратным.
К тому же, чтоб не было у Мишки соблазна, перевели его на третью телегу. Телега эта принадлежала ружейно-пулеметной команде. При самом тщательном осмотре Мишка не заметил на телеге ничего, что могло бы сойти за лакомство. Попробовал на зуб патроны — никакого вкуса. Зубы только поломать можно, и пахнет противно. Сунул лапу в ружейное масло, лизнул — и долго потом чихал и морщился, старательно вытирая язык о мешки, о солому.
На том и закончилось обследование. Пришлось Мишке мириться с пайком, который ежедневно выдавался ему из полковых припасов.
Голодать Мишке не доводилось. Пайка хватало. Да и кроме пайка кое-что перепадало. Чем только не угощали Мишку: то хлебом, то кусочком сахара, то косточкой из супа, кружкой свежего молока. Все любили его в полку, все заботились о нем — и командиры и красноармейцы. Только каптер иногда бурчал что-то и косился. Но Мишка делал вид, будто не замечает каптера.
Нерешенным оставался лишь один вопрос — как быть с Мишкиным обмундированием? Но про это расскажем дальше.
На одном из привалов, когда красноармейцы отдыхали и приводили в порядок оружие и обмундирование, Мишка занимался привычным делом — демонстрировал свои номера перед группой веселых бойцов. Искусство его с каждым днем становилось все более квалифицированным. Спектакли приобретали разнообразие и занимательность. От бессмысленных кувырканий и самодовольного хождения на задних лапах Мишка перешел к выполнению более сложных номеров. Он мог показать, как облизывается Антанта, взирая на советскую землю. Как паны угощают мужика плетью. Как фордыбачится польский генерал и точит зубы на Украину и Белоруссию, чтоб завоевать себе пространство «от моря до моря». Как рабочий голову свернул капиталисту. Многое научился теперь показывать Мишка. И смеху его номера вызывали куда больше прежнего.
Были у Мишки и хорошие помощники — Жук и Веселая Борода. Жук обычно подносил главному исполнителю всякие принадлежности — реквизит, как говорят артисты: палку, шляпу, барабан. Подносил, потом, почтительно вильнув хвостом, удалялся в сторону и скромно следил за ходом «представления». В нужную минуту он поднимал громкий и задорный или, наоборот, жалобный и тихий лай. Этим он выражал свое отношение к увиденному. А Бородатый, хотя и без особенной охоты, сам должен был участвовать в некоторых номерах, исполняемых Мишкой. Особенно раздражал его один номер — тот, в котором доставалось его бороде. Едва заслышав команду: «А ну, Мишка, потряси-ка мирового буржуя, гидру международную за бороду!»— он со всех ног бросался наутек. Но бежал Бородатый больше для близира. Знал, что его все равно поймают и силой подведут к Мишке. Дадут еще раз ту же команду, и Мишка солидно возьмется за бороду и примется довольно энергично тягать ее справа налево, дергать книзу, пригибая Бородатого к самой земле, заставляя его становиться на колени. «Международная гидра» терпела, терпела, но потом не выдерживала и начинала просить милости, не слишком благозвучно выводя на все лады свое неизменное:
— Бе-э-э-э…
— Осторожно, Мишка, осторожно! Тряси да не растрясывай, не входи в азарт! — предупреждали Мишку зрители, и он, хватив лапою по козлиному лбу, оставлял Бородатого, а сам этак важно кланялся публике.
Бородатый, отряхивая пыль, скрывался в толпе зрителей, чтобы раньше Мишки получить плату за представление, а заодно и награду за муки и унижения, которым подвергалась его борода ради общей потехи.
«Вот ведь жадина! Никогда не нажрется…»— думал Мишка про козла. Недолюбливал он Бородатого за это.
В заключительном номере обычно выступал Мишка один. Кто-нибудь из красноармейцев подавал команду:
— А ну, Миша, славный артист его величества народа третьего батальона и всего непобедимого стрелкового полка, покажи врагам на страх и нам на радость, как гибнет под красным штыком мировая гидра контрреволюции.
Мишка становился на задние лапы, хватался с ужасом за бока, валился на землю, переворачиваясь на спину, и дрыгал ногами в воздухе. И язык при этом высовывал. Глаза у него того и гляди слезами зальются. И до того забавно и старательно выполнялся этот номер, что смехом оглашался весь лес. До чего, казалось бы, скромен был Жук — и тот поддавался общему настроению и принимался вилять хвостом и прыгать, дразня Бородатого, лая и пританцовывая. И даже несознательный Бородатый, тряхнув бородой, выплевывал жвачку — вечно в зубах какая-нибудь соломина — и глядел на Мишку с одобрительным почтением, ласково цедя свое:
— Бе-э-э-э…