Он как-то сразу привык к Сережкиным странностям, а может быть, ему и привыкать не надо было. Зовет человек — значит, дело есть. Не объясняет зачем — значит, причина есть не объяснять. Что спрашивать?
Валькин дом, как я уже говорил, был построен для студенческого общежития. Это было очень вытянутое пятиэтажное здание из бетона. Если бы оно было обычным, оно имело бы пять или шесть подъездов, а здесь был только одип, с большим неуютным вестибюлем внизу — как в гостинице — и с широкой лестницей.
Мы спустились в вестибюль; Сережка посмотрел вокруг, потом показал Вальке головой: «Узнаешь?»
У окна, спиной к нам, стоял человек в драповом пальто с широким поясом. Увидев его, Валька остановился.
— Вотеём! — произнес он нечто непонятное, словно заклинание, и это вдруг развеселило Сережку.
Он так громко расхохотался, что люди стали оглядываться на нас; Валька тоже засмеялся. Один я ничего не понимал.
— Узнаешь? — проговорил Сережка, подойдя к человеку в пальто и показывая ему на Вальку.
— Узнаю, вотеём, — пробормотал человек.
Ему было лет двадцать пять, а то и все тридцать. Кепку он держал в руках за спиной, черные волосы были аккуратно зачесаны. «Вотеём» — это у него была такая приговорка. Я так и не разобрал ее смысла. Он произносил это словечко в самые неожиданные моменты и при этом, шумно всхлипывая, набирал воздух.
— Ну что, разве мы тебя, вотеём, били? — с ходу напустился человек на Вальку. — Говори, вотеём!
Он опять всхлипнул, словно рыдания душили его. Это производило комический эффект: сердиться на такого человека было невозможно.
— А нет? — сказал Валька. — Не били?!
— Так ты же меня сам, вотеём, двинул, смотри! — Человек с возмущением показал пальцем под глаз — там и вправду было что-то вроде синяка. — Думаешь, нам-то что? Нам, вотеём, в цеху говорят: иди в дружину дежурить! Ну, идешь, вотеём!
— И бить людей велят? — спросил я.
— А мы били? — опять встрепенулся человек, но, взглянув на Сережку, вдруг добавил примирительно: — Ну, если что не так… Извини, вотеём, извини… А дело зачем заводить? Сами, вотеём, и намаетесь…
— Ну ладно, кончаем спектакль! — Сережка не стал дожидаться Валькиного ответа. Он всех держал в руках, не давая возможности произнести лишнее слово.
Человек начал надевать свою кепку, а мы побежали вверх по лестнице, обгоняя друг друга.
— Вотеём! — обернулся к нам Сережка.
— Вотеём, вотеём, — ответил ему Валька, громко всхлипывая. И гордо добавил: — А я ему и вправду двинул здорово, даже рука болит.
В комнате нас снова охватило веселье. Из этого самого «вотеём» сделали победный клич; оно заменяло нам все выражения, какие есть на свете, да и вообще с того вечера мы трое понимали друг друга с полуслова. Мы устроили тогда грандиозную свалку в Валькиной комнате. Беспорядка там наделать было невозможно — там всегда был беспорядок.
Поздно вечером отправились мы с Сережкой по домам. Валька пошел проводить нас.
— А ведь и вправду легче стало, — вдруг признался он и благодарно посмотрел на Сережку.
— Так, немного, — сказал Сережка. — А то ведь жить было бы нельзя! — прорвалось у него.
Он так печально и страстно проговорил это, что видно было — ему хотелось бы сказать очень многое, но он удержался. Лишь добавил, взглянув на меня:
— И никакой «защитный механизм» не помогает…
Наша Анна Николаевна не очень-то вникала во взаимоотношения между ребятами. Для нее весь класс четко делился на отличников, троечников и двоечников. Для каждого была отведена своя ступень, графа и клеточка. И если кто-нибудь соскальзывал с отведенной ему графы и получал две-три отметки похуже, чем обычно, Анна Николаевна немедленно начинала искать дурное влияние. Влиять, по ее мнению, можно только плохо — в хорошее влияние она, кажется, не верила. Каждый день от нее можно было услышать: «Краснов, вы плохо влияете на Бирюкова», «Андреев, вы поддаетесь дурному влиянию Лобусова».
С пятого класса Анна Николаевна была с нами на «вы». У нее было много странностей. Сколько я помню ее, она ходила в темно-коричневом платье со стоячим воротничком, ну, точно как школьная форма. Маленькая, подвижная, в этом своем коричневом платьице, она и сама походила на школьницу. Школьница-старушка.
«Дорожкин, опять вы манкируете уроками?» — говорила она, и это звучало гораздо величественнее, чем если бы она сказала просто: «Опять ты прогулял физику?»
Как часто случается с добрыми людьми, Анна Николаевна больше всего боялась «распустить» класс и потому бранила нас, кричала на нас что есть мочи, широко раскрыв глаза. Она любила нас и опекала и потому не жалела ни сил своих, ни голоса, и так она кричала в разных классах уже три десятилетия подряд, отчего голос ее давным-давно осип, и хриплые ее крики никого больше не пугали и не раздражали.
Мы даже по-своему любили Анну Николаевну. Мы гордились, например, что она очень хорошо знает немецкий и является соавтором учебника для седьмого класса. Во всяком случае, когда я начинал свои «пушкинские» беседы с Ирочкой Петровской, я первым делом сообщил ей, что наша Анна Николаевна — автор учебника. И это произвело впечатление на Ирочку.
Надо еще сказать, что немецкий Анна Николаевна вдалбливала в нас с поразительной настойчивостью, я бы даже сказал — с ловкостью. Другого слова не подберешь. Тут был какой- то фокус: как ей удавалось делать это среди невообразимого шума, царившего на ее уроках? Вопреки нашему абсолютному презрению к немецкому языку?..
Сережкин прогул не остался незамеченным.
— Вы начинаете манкировать уроками, Разин! — гневно кричала Анна Николаевна, тыкала пальцем в журнал и устремляла на Сережку испепеляюще-пронзительный взгляд, словно хотела вырвать ответ из самой глубины его души. — Вы мне не нравитесь, Разин! Вы мне все меньше и меньше нравитесь!
Нетрудно представить, какую тревогу подняла она, когда заметила, что Сережка стал дружить с Валькой Дорожкиным. Она считала, что отличники должны дружить с отличниками, троечники — с троечниками, а двоечники вовсе не должны ни с кем водиться, но день и ночь сидеть над книгами и подтягиваться. Сережка в ее глазах был потенциальный отличник, а Валька — явный двоечник, и следовательно, ничего хорошего от их дружбы ожидать было нельзя. Дорожкин плохо повлияет на Разина — это Анна Николаевна считала неминуемым.
— Так что же вы предлагаете, Анна Николаевна? — спросил ее как-то Сережка, терпеливо выслушав очередную тираду.
— Оставьте Дорожкина в покое!
— Aber das ist unmöglich! — почти ласково сказал Сережка с великолепным о-умляут.
Анна Николаевна просияла. Ее легко было обезоружить любой немецкой фразой, все равно какого смысла — лишь бы по-немецки, а красивым о-умляут можно было искупить куда более серьезные, чем Сережкнны, грехи.
Все же она сказала:
— Послушайте, Разин, мне интересно: вы боитесь чего-нибудь? Вы, и этот ваш новый друг, Дорожкин, и вообще все? Раньше учащиеся боялись, например, что их исключат из школы, вызовут родителей… А теперь? Есть у вас какой-нибудь страх? Ну хоть перед будущим, что ли, — ведь вы сознательный человек!
Сережка подумал и спросил:
— А вы боитесь чего-нибудь, Анна Николаевна?
— Ну вот видите, — обиделась сначала Анна Николаевна. — Вы и меня, кажется, совсем не боитесь… Или не уважаете? — И добавила с некоторым вызовом: — А я боюсь! Боюсь, что урок будет сорван, боюсь не справиться с работой, получить замечание на педсовете… Это же нормально, Разин!
— По-моему, нет, — сказал Сережка. — Никто ничего не должен бояться.
— Menschen ohne Angst! — пробормотала Анна Николаевна, и было непонятно, то ли она довольна разговором, то ли огорчена.
У меня тоже были неприятности из-за Вальки, но не в школе, а дома. Мама моя исправно ходила на классные собрания и немало наслышалась про этого кошмарного Дорожкина, двоечника, прогульщика и шута. И когда на вопрос: «Где был?» — я все чаще стал отвечать: «У Дорожкина», — мама качала головой и приговаривала точно так же, как Анна Николаевна: «Не правится мне эта дружба, не нравится».
Только мама, конечно, не кричала. Мама ни разу в жизни не кричала на меня.
Всем не нравилась наша дружба, а нам — нравилась. Много раз мы отправлялись после уроков бродить по радиомагазинам. Это было любимое Валькино занятие, а нам с Сережкой было все равно, где ходить. Магазинов в городе было три, они находились в разных районах, так что, пока обойдешь их, часа два-три пройдет. Вальке никогда не нужно было ничего определенного, он ничего не искал, он ходил смотреть, что сегодня есть на прилавке. Истинную, не магазинную ценность деталей он знал превосходно и всегда мог определить, что действительно нужно для настоящей «машины» — так он называл приемники, а что «заваль». Деньги, хоть и понемногу, ему давала тетка. Дорогие детали он выменивал на более дешевые, но дефицитные. В радиомагазинах всегда толкались любители и шел свой торг.
— Только олухи рыщут по прилавкам, спрашивают, предположим, импортный малогабаритник, — объяснял Валька. — Разве найдешь его, когда нужно?