"Сел человеку на голову!" - шепнул с ужасом Ячменек - вожак молодых воробьев.
"Не хочу на это смотреть! Ой-ой! Худо мне!" - чирикнула в отчаянии молодая воробьиха и тяжело, камнем, слетела вниз, в густой куст шиповника.
А Патриарх перепорхнул с головы на мою вытянутую руку. Заглянул мне в глаза своими умными глазками:
"Каша отличная!" - весело чирикнул он и стал подбирать с моей ладони золотистые зернышки.
- Дядя, погладь его, - шепнула Крися, стоявшая за моей спиной.
"Ты знаешь, что я не люблю, когда меня гладят, и вообще остерегаюсь резких движений, правда?" - чирикнул мне воробей.
- Знаю, знаю, старина, - успокоил я его. - Можешь быть уверен, что я не шелохнусь... А ты, Крисенька, имей в виду: если хочешь с кем-нибудь подружиться, уважай его обычаи, иначе ты не сумеешь жить с животными в на стоящей дружбе, - сказал я Крисе.
Патриарх, подбирая кашу, вкратце рассказывал мне, что произошло в воробьином мире за то время, что мы не виделись.
"Будем тут у тебя зимовать", - сказал он напоследок. И перелетел на приступку скворечника.
"Ну что? Видели?" - крикнул Бесхвостый остальным.
"Чудо! Диво!" - дружным хором отвечали воробьи.
"Совсем ручной человек, правда? - похвастался он. - Только помните - строже с ним! Никаких церемоний! Понимаете?"
"Понимаем!" - отвечали воробьи. А маленькая самочка тихонько пискнула с куста шиповника:
"Не хочу на это смотреть! Не хочу ничего понимать! Добром это не кончится!"
Но никто ее не слушал. Все воробьи, во главе с Бесхвостым, бросились на оконный карниз. В мгновение ока подобрали все дочиста. И тогда-то начался первый урок! Трудно мне повторить, даже примерно, как нехорошо, нетактично со мной поступали. Ни одного доброго слова! Сплошь крик и брань!
Напрасно маленькая самочка предупреждала, что так вести себя не следует и все это плохо кончится. Бесхвостый поколотил ее, и она притихла. А сам Бесхвостый, не помня себя, кричал:
"Проучите его! Нечего с ним цацкаться! Никаких телячьих нежностей! Так его! Строже!"
Но и у меня есть самолюбие! Я не дал крикунам ни половинки зернышка. Только после обеда они получили что им полагалось. И уже не на карнизе, а в воробьиной столовой, то есть на фрамуге, оставшейся в замурованном окне. И с этого памятного утра началась наша совместная жизнь.
Жаловаться я не могу. Сложилась она вполне сносно. Если и бывали у меня неприятности, то только тогда, когда я запаздывал с едой. Беда мне, если воробьиный завтрак или обед опаздывал хотя бы на минуту или даже на несколько секунд. Доставалось тогда мне на орехи! Что поделаешь! Порядок, конечно, должен быть. И приходилось мне сокрушенно бить себя в грудь и говорить: "Сам виноват, милый мой!"
Итак, как я уже сказал, отношения наши сложились в общем удовлетворительно. Хуже, однако, пошло дело у воробьев, когда они решили "приручить" весь двор. Правда, старшие - почтенные псы Чапа и Тупи - не интересовались воробьиными делами, зато собачья мелюзга весьма не любила, когда воробьи заглядывали в ее миски. Молодые собаки приручить себя не дали. Не удалось приручить и Мусю-галку. Не примирился с ними и Пипуш-ворон, наш "ангел-хранитель", птица мудрая и терпеливая, но неумолимо проводившая в жизнь свои планы. Пипуш объявил воробьям войну не на жизнь, а на смерть.
Здесь не место рассказывать о ней. Это было бы несправедливо по отношению к Пипушу, который заслуживает отдельной повести. Поэтому обойду молчанием историю этой войны и скажу только, что к весне мы, люди, стали до того ручными, что воробьям ничего не оставалось желать. Одна только Катерина еще кое-как держалась, отстаивая свою независимость от воробьев. Она сопротивлялась им как могла. Но мы с Крисей? Пичужки делали с нами все, что хотели. Бесхвостый научил их, что все наше добро на самом деле принадлежит не нам, а воробьям. Когда мы на веранде обедали или завтракали, нам приходилось очень спешить и следить за каждым куском, оставленным на столе, потому что воробьи тащили все что угодно прямо из-под рук.
Бесхвостый распоряжался на террасе, как будто нас вообще не существовало. Стоило ему услышать звон посуды, он кричал:
"Внимание! Чир, чир, чир! Сейчас подадут кушанье! Внимание! Помните, что, хотя мы не можем запретить людям есть при нас, объедаться им не полагается!"
И в ту же самую минуту туча воробьев рассаживалась на окнах террасы. Они ждали. Стоило только появиться чему-нибудь съедобному на столе - они тут как тут! И хватали все, что могли проглотить! Они даже обижались, когда кто-нибудь из нас осмеливался, скажем, протянуть руку к булке, которую они считали своей.
Как-то у меня вышел острый конфликт с одной воробьихой изза кусочка печенья. Она выхватила его у меня из-под рук. Но кусок был слишком тяжел для того, чтобы она с ним могла упорхнуть. Она тащила его по столу. Дотащила до края. Печенье упало на пол. Я вижу, как она барахтается со своей добычей на полу, и наклоняюсь, чтобы ей помочь. А воробьиха бросилась на меня с разинутым клювом!
"Чего пристаешь? - сердито чирикнула она. - Твое, что ли, печенье? Не трогай! Я тебя не просила помогать! Добрый какой нашелся!"
Что тут было делать? Приходилось покориться превосходящей силе, раз уж было решено доказать воробьям, что может существовать "совершенно ручной человек", правда?
8
Я не хотел бы, впрочем, чтобы вы были о воробьях плохого мнения.
Бесхвостый их убедил, что со мной надо обращаться строго, без всяких поблажек, церемоний и цацканья. Они поверили ему и действовали соответственно. Бывали они порой, быть может, не слишком приятными соседями. Но не все. Были между ними и такие, которые приходили ко мне не только для того, чтобы я их накормил. Прилетали и поговорить со мной. Часто навещал меня Ячменек. Он садился на открытую форточку, заглядывал в комнату и щебетал:
"Ты тут? Что у тебя слышно? Чир, чир, чир!"
Он рассказывал мне всякую всячину. Понять мне его было трудновато, потому что чирикал он быстро, поспешно, словно икал. Рассказывал все так живо, с таким жаром, что ни минуты не мог посидеть на месте. Все время перескакивал то туда, то сюда, крутился, вертелся, нервно дергал хвостиком.
И маленькая воробьиха - та самая, которая всегда не вовремя выскакивала с вопросами, - частенько навещала меня. Она не задерживалась на окошке, а прямо влетала в комнату. Не видал я существа более любопытного, чем эта малышка. Все ее интересовало. Тысячу раз осматривала она каждую вещь и тысячу раз спрашивала: "Что это? Что? Чир, чир, чир!"
Однажды зимой - а зима в тот год была очень суровая - воробьиха залетела в кухню. Она увидела над раковиной открытый кран, из которого тонкой струйкой сочилась вода. Самочка села на край раковины.
Некоторое время прислушивалась к шуму текущей воды. И вдруг запела:
"Весна! Весна! Весна"
Потом выпорхнула во двор. Убедилась, что там еще нигде нет весны. Весна только на кухне, над раковиной. И вернулась, чтобы снова спеть свою весеннюю песенку. С тех пор она прилетала каждый день и уже не интересовалась вещами в комнатах, а прямиком летела в кухню, к раковине. Если кран был закрыт, кричала: "Сделайте весну! Почему нет весны?" Мы открывали кран, и маленькая воробьиха пела свою песенку.
Я уверен, что на воробьиных собраниях, когда другие жаловались, что так еще далеко до настоящей весны, воробьиха выскакивала с собственным мнением на этот счет. И ей наверняка попадало от Бесхвостого, потому что Бесхвостый не переносил, чтобы ему противоречили.
9
Пришла наконец весна, настоящая, долгожданная. Игрались свадьбы. В один прекрасный день липа опустела. В саду остался только Патриарх. Был он бездомен- скворцы выгнали его из скворечника - и одинок. Бесхвостый что-то там устроил, сплел какую-то интригу, словом, старейшина остался один-одинешенек. Внезапно лишиться власти, доверия, оказаться отщепенцем, никому не нужным, лишним - это очень неприятно, правда? Мне было от души жаль старика. С того времени, когда он, изгнанный из скворечника, поселился на веранде, под самым потолком - на проводе от электрического звонка, я делал все что мог, чтобы смягчить ему горечь одиночества и старости. Ибо воробушек старел, слабел с каждым днем. Он, правда, приходил ко мне. Но, сидя на столе, тяжело опирался на хвост. Ел пшенную кашу, но клевал ее как-то нехотя, без аппетита. Смотрел на меня и время от времени ронял:
"Чир! Болят у меня крылья, знаешь?"
Или:
"Мир уже не тот, что прежде! Да!"
А иногда:
"Чир! Солнце теперь уже не греет так, как во времена моей юности, правда?"
А порой чирикал грустно-грустно, словно вздыхал: "О, как одинока старость!"
С каждым днем старый воробей становился все неподвижнее, равнодушнее, скучнее. Почти не сходил со своего места под потолком. Входя на веранду, я кричал ему:
- Как дела, старина? - и насвистывал нашу воробьиную мелодию.
Он тогда отвечал мне сверху: